А через полчаса ложбину под высотой уже утюжили не гитлеровские танки, а советские тридцатьчетверки. Громов собрал оставшихся в живых бойцов, обгорелых, с пепельно-серыми лицами, перетянутых наспех бинтами, оглохших; выстроил их, пересчитал. Двадцать один человек - все, что осталось от батальона.
Среди живых не было Сереги Чернышева, снарядный заусенец вошел ему в рот, выбил зубы, проткнул тело насквозь и вышел из ноги у колена, рвано располосовав штанину. Не верилось, что этот человек совсем недавно мог петь, подбадривать людей.
- Ну вот, - сказал Громов сырым голосом. - Теперь мы можем уйти с высоты, товарищи. Право на то имеем.
У деревушки их остановила штабная полуторка, из кузова выпрыгнул офицер, очень похожий на Лоповка, молодой, белобрысый, тонкий, как лоза, протянул Громову бумажный пакет цвета первой, еще не успевшей пожить зелени - трофейный, фрицы яркие цвета любят.
- Это из штабдива…
Громов оторвал боковину конверта, вскрыл его, вытащил тетрадочный листок в клетку.
"Любому оставшемуся в живых командиру. Приказываю похоронить убитых, забрать раненых и отойти в село…" В какое село, Громов уже не дочитал, он всмотрелся в белобрысого, в спокойное розовое лицо, в глаза с веселой хмельниной, разлепил одеревеневшие губы:
- Все понятно. И сделано все… Уже сделано.
Когда полуторка развернулась на кочковатой, обсушенной быстрым солнцем дороге и собралась было проскочить мимо, Громов поднял руку, рубанул ею воздух. Полуторка с визгом затормозила.
- Чего у тебя, лейтенант? - Связной перевесился через борт.
- Просьба у меня, - сказал Громов.
- Выкладывай.
- Если не жалко, дай нам хотя б один диск. А то у нас в автоматах ни патрона. Мало ли что может случиться, пока до места доберемся.
- Усек, - хитровански ухмыльнулся связной, поднял со дна кузова автомат, отщелкнул от ложи диск, - усек, на прием переходить не буду… Держи, борода! А то действительно… Вдруг какой-нибудь ганс с поднятыми лапами подвернется…
Громов чуть не съездил тогда кулаком ему в морду. А ничего не подозревающий связной хлопнул ладонью но кабине, шутливо сморщив лицо, подул на пальцы, и полуторка, отчаянно вихляя простреленным, помятым задом из стороны в сторону, запрыгала по ухабинам плохой дороги. Солдаты Громова построились в колонну и неспешно, устало, как шли и раньше, двинулись на восток.
Все это в считанные секунды пронеслось перед полковником Громовым, пока он с отрешенной задумчивостью в глазах разглядывал Лепехина, его побитое, утомленное лицо в крупных, как оспины, притемненных порах на щеках, старым, уже ссохшимся и увядшим шрамом, косо выползавшим из-под бинта. Да, воспоминания роднили его с Лепехиным.
- Значит, царапнуло не сильно, - медленно проговорил комбриг, сунул руку в карман шинели, вытащил озелененный медный кругляшок со щитом и вензелями, с неровной подписью, пущенной вдоль всего окоема.
- На Урале бывал когда-нибудь, Лепехин? - спросил он, разглядывая кругляш.
- Не бывал, товарищ полковник, - ответил Лепехин. Вскинул руку, прикладывая ее к виску.
- А я бывал… Историческую науку вперед двигал. Видишь, что сегодня нашел? Гербовая бляха, Демидов выпустил в честь своего семидесятипятилетия. Вот тут и надпись есть "гдна дествителнаго статского советника Акинфея Никитича Демидова". Надпись и значок "НЗ"… НЗ - это Невьянский завод… Был такой заводец у Акинфея Никитича. А вот клеймо Демидова, видишь? - полковник указал на тусклые буквы в самом верху кругляша. - "Сибир" написано. Без мягкого знака, латинскими буквами… Любил он это свое "Сибир", папаша Демидов, ох как любил! Есть еще клейма "ИОИЗ" - Ивана Осокина Иргинский завод, или "ИОЮЗ" - Ивана Осокина Юговский завод. Все Урал да Урал… - Он опустил бляху назад в карман, та брякнула о что-то металлическое, похоже, о пистолетные патроны. - Вот так-то мы и встречаемся в войну с довоенными своими занятиями… Встречаемся, и грустно становится.
Из-за угла показался, улыбаясь и почесывая пальцем маленькие густые усики, капитан Лоповок. Легок на помине, подумал Громов. На одно плечо капитана была наброшена длиннополая шинель, щеголеватая, кавалерийская; другое украшала деревяшка негнущегося погона - в погон вогнана фанерная пластина, вот он и напоминал деревяшку. Лоповок приблизился, небрежно оперся рукой о капот "виллиса", комбриг улыбнулся с покровительственным одобрением, втянул ноги в кузовок "виллиса", повернулся к Лоповку, сдвинув фуражку на затылок, спросил:
- Капитан, как считаешь, представим сержанта Лепехина, имя-отчество такие-то, к ордену Отечественной войны? Как?
- Считаю, что да… Товарищ полковник!
- Ну вот, на том и порешим. И еще… - Комбриг глянул на этот раз строго, и Лепехин уловил в глазах его внезапно возникший грозный холодок, но взгляда не отвел. - Чтобы помыться, побриться, привести себя в порядок, даю сутки. Входи в любой дом в этой деревне, просись, как говорится, на постой, а завтра вместе с тыловым хозяйством догонишь бригаду.
- Пойду в дом, где раньше останавливался.
- Тогда лады. - Громов застегнул крючок шинели, бросил водителю: - Трогай!
- Товарищ полковник, разрешите обратиться! - Лепехин вскинул руку к виску, щекотно провел концами ногтей по волосам.
- Что еще, Лепехин?
- Товарищ полковник, разрешите доложить - я не один прорывался в Маковки.
- Не понял… Яснее!
- Со мной сержант еще был. Пехотный… Примкнул по дороге. Старков его фамилия… Андрей Старков, из Москвы. Студентом до войны был… Он погиб, погиб уже у самых Маковок… Старков Андрей, а вот отчества не помню, редкое у него отчество, вот я и забыл.
Полковник помрачнел, по лицу его пробежала тень, он тяжело перекинул на сиденье свое полное тело к Лоповку.
- Капитан! Сержанта Старкова - тоже к Отечественной войне. Посмертно!
- Включить в общий список?
- Нет, отдельно!
Лоповок занес руку, чтобы козырнуть, но шинель поползла у него с плеча, он перегнулся, пальцами дотягиваясь до воротника, пробормотал сдавленно:
- Слушаюсь, товарищ полковник.
"Виллис" тронулся с места, разбрызгивая колесами жидкий, перемешанный с грязью снег; на ходу, неуклюже увязая сапогами в жиже, в машину вспрыгнули два автоматчика из штабной охраны. Полковник, не оборачиваясь, прощально махнул перчаткой, мотор "виллиса" тонко взвыл, и машина, почувствовав под колесами твердину, за что можно зацепиться, рванулась вперед, легко и быстро набирая скорость. Вскоре она исчезла за околицей, круто ускользающей вниз.
- Устал, Лепехин? - спросил Лоповок.
Лепехин молча приложил ладонь, приветствуя капитана, повернулся и, разъезжаясь ногами в талом снегу, пошел к мотоциклу - дырявому, смятому, едва живому отбросу войны.
Сел, качнулся взад-вперед на скрипучем, с оборванными пружинами сиденье, ощупал ладонями посеченное, горячее от солнца железо бензобака, потом уперся каблуком в торчок запуска. Мотор захакал бензиновым смрадом, противясь лепехинскому надоеданию, но, когда Лепехин выжал ручку газа, взревел так густо и грозово, что задрожали, задзенькали зарешеченные с внешней стороны окна склада и к стеклу одного из них приблизилась лобастая, с приплющенным носом физиономия штабного писаря, и рядом с ней заерзал влево-вправо толстый белый кулак.
По колее, пробитой громовским "виллисом", Лепехин вырулил на улицу, где колготились молодые, не отличимые друг от друга пацаны в военной форме, зубастые и голосистые, обрадованно улыбающиеся солнечному дню солдаты пополнения - от одинаковости одежды, от одинакового настроения, одинаково непривычного обостренно-веселого состояния эти парни все до единого были на одно лицо: попроси сейчас запомнить наиболее выдающиеся черты любого из них, а через час выложить памятку на бумагу, Лепехин, ей-богу, не справился бы с этим простым, проще быть не может, заданием.
Он подъехал к хате, где уже останавливался, почувствовал, что во внешности дома что-то изменилось - уютнее и прибраннее стал, а плетень, на котором любила сидеть малахольная курица Мери, в нескольких местах порванный неосторожными танкистами, был поднят, дыры эти залатала заботливая хозяйская рука, для прочности по обе стороны плетня были забиты в землю колья - свежие, недавно оструганные. Над крышей поднимался столб плотного, коричневатого, что бывает, как правило, от шлакового топлива, дыма.
Лепехин оставил мотоцикл у плетня, на нижней ступеньке крыльца обстоятельно вытер, оскоблил ноги о вбитую в деревянную ступеньку скобу, поелозил подошвами по дереву, проверил боковины и задники сапог - не грязные ли, потом поднялся на верхотуру крыльца и стукнул кулаком по дверной ручке. Дверь была обита войлоком, стучать можно было только о дверную ручку. В ответ услышал длинное, певучее, с растянутыми гласными: "Войдите!"
В избе было сумрачно после ослепительного блеска, сияющего за окнами, и тепло-звонко гудела-постанывала печь, в которой горели кизяки, политые керосином. Попав со света в темень, Лепехин не сразу разглядел, что в хате, кроме старичка "дворянина", сухонького, как прошлогодний гриб, с белой, хорошо прочесанной куделью бороды на пропеченном и проветренном до черноты лице и совершенно голым, без единого следа растительности черепом, находится еще молодайка в закатанной до локтей линялой солдатской гимнастерке, рвущейся на груди. "Наверное, та самая, что была на хуторе. Недаром сетовал старик", - подумал Лепехин. Молодайка беззастенчиво оглядела его с головы до ног и прикусила припухлую яркую губу, пытаясь удержать беспричинный смех.
- Здравствуйте, - проговорил озадаченный таким приемом Лепехин.
Старик, видно, не склонный в эту минуту разговаривать, беззвучно кивнул, молодайка как эхо откликнулась:
- Здравствуйте!
- А я опять на постой к вам… На сутки. Можно?