Из дневника
Все это совершенно не похоже на то, каким представлялось в Москве. Война где-то совсем далеко. В Кабуле разве что на торговых улицах Шахринау, где "шурави" меняют зарплату на тайваньский товар, лишь изредка мелькнет наш вооруженный патруль в бронежилетах и касках, застынет на перекрестке афганская "бээмпэшка". В Старом микрорайоне одетые в спортивные костюмы соотечественники из гражданских мирно бегают по утрам трусцой, стучат по мячу теннисными ракетками, а их жены неспешно бродят меж овощными лавками.
- Почем укроп, бача?
- Семь афгани, ханум-саиб.
- А за пять отдашь? - настаивает советская "ханум", муж которой получает эти афгани мешками. Афганские деньги, к слову, печатают в Москве и, не афишируя, по мере надобности привозят сюда самолетами.
Рядом с моим домом - хлебная лавка: большой тандыр, мальчишки жарят в нем по утрам лепешки. Их сверстники - девочки в заштопанной старенькой форме, мальчишки с драными папками в руках - шлепают никогда не мытыми ногами в "мактаб" - школу.
Ночью слышится перекличка автоматных очередей да истошно кричат часовые: "Дреш!" ("Стой!"). С вечера и до утра в городе действует комендантский час, но на "шурави", как здесь называют советских, он распространяется… не очень. Когда перепуганный насмерть часовой смешно выкидывает вперед одно колено и целится в тебя из автомата, достаточно остановить машину и сказать что-нибудь спокойно по-русски.
- Давай, давай! - примирительно машет рукой караульный и пропускает машину.
Я уже пятый день в Кабуле. Первые четыре пролетели в суете самых разных бытовых дел: надо же разобраться, как тут жить. Даже не было времени вглядеться в город, пришлось сразу же садиться за руль и накручивать километры на лысые шины разбитой корпунктовской "Волги". Водить ее, по правде говоря, я не умею: раза три дома покатался с инструктором, а права мне выдали накануне отъезда по просьбе редакции.
На аэродроме меня никто не ждал. Кто-то вроде просил кого-то, что надо бы встретить нового корреспондента "Комсомолки", но в результате забыли обо мне все. Так что пришлось осваиваться самому. Это, может, и к лучшему: сразу стало понятно, что я сам себе здесь хозяин.
Корпункт - в руинах. Да и корпунктом это можно назвать с большой натяжкой - так, трехкомнатная квартира в пятиэтажке в Старом микрорайоне. Кроме меня, в доме еще две-три квартиры занимают пока незнакомые мне "шурави", остальные - местные. Вдоль дома слоняется понурый солдат-афганец с автоматом, но выражение его лица сомнений не оставляет: случись что, он убежит первым. Машина моя растаскана по частям, аккумулятор прихвачен куском ржавого троса, крылья помяты. С квартирой, оставленной предшественником полгода назад, еще хуже. Все покрыто слоем пыли, высохшие объедки повсюду. В первый вечер спать в этой грязи не смог, добрался до виллы, где живут коллеги из АПН. Отмокал в ведре с горячим горчичным раствором - боролся с простудой, привезенной еще из Москвы. Ночью где-то вдалеке ухали разрывы артиллерийских выстрелов.
Здесь какое-то другое ощущение жизни. При всей неустроенности быта, неопределенности, есть ощущение приподнятости, даже праздничности. И почему-то - собственной значимости… Должно хорошо работаться.
* * *
Два дня подряд скреб корпункт, мыл посуду, наводил марафет. Возник хозяин квартиры Рухулла, круглолицый преуспевающий человек лет пятидесяти. Его десяти русских слов ("Горбачев хорошо, Черненко плохо" и т. д.) и моих трех на языке дари ("спасибо", "здравствуйте", "хорошо") оказалось вполне достаточно, чтобы понять: этот наглый поклонник перестройки просит за мою квартиру астрономическую сумму!
Назавтра он появился точно в обещанное время с пакетом фруктов и невероятно грязным и старым субъектом в солдатском мундире еще шахских времен - водопроводчиком, который должен починить сломавшийся бойлер. Потом мы мчались по улицам города, Рухулла хватался за сердце на поворотах, а мне самому казалось, что я вожу машину уже лет десять, а вовсе не второй раз в жизни. Что-то выясняли с ним в банке, что доказывали на почте - вежливый человек в чалме клятвенно заверил, что мой телефон будет работать раньше, чем "саиб", то бишь я, вернется в свой офис, но минуло уже два дня - телефон молчит. Это здесь называется "афганский вариант", как и все остальное, что не получается, ломается, срывается, откладывается или летит к черту. "Афганский вариант", - покорно разводит руками при этом пострадавший.
* * *
В крепости Бала-Хисар, где стоит наш десантный полк, открывали памятник погибшим - советским и афганцам. Накануне, как и положено в армии, была репетиция.
Солдаты в выцветшей, выбеленной солнцем и потом форме стояли на пыльном плацу, командир чихвостил полк в пух и прах за нечеткий строевой шаг под марш "Прощание славянки", который звучал как-то особенно пронзительно и трагично над старинной восточной крепостью.
В этой репетиции было что-то странное, неафганское. Словно бы ничего иного, кроме таких парадов, и нет в их жизни, словно бы не они вчера карабкались по скалам под пулями, словно бы не он, их командир, прыгал вместе с ними из вертолета на горячие камни. Подполковник заставил их пройти по плацу еще раза три, прежде чем скомандовал "вольно". А потом, достав из кармана завернутые в газету прапорщицкие погоны, буркнул в микрофон:
- Абрамов, ко мне.
Абрамов, невысокий двадцатилетний сержант, побежал через плац к трибуне, придерживая у груди автомат и наклонив голову, чтобы не свалился его лихо заломленный голубой берет.
- Вот как бывает, - сказал подполковник. - Вчера - сержант, сегодня прапорщик.
Слава Абрамов оказался симпатичным грамотным пареньком из Подмосковья.
- Почему ты решил остаться на сверхсрочную?
- Я могу помочь ребятам, кое-что умею. А если новый комвзвода придет, ему все заново начинать придется. Уж лучше я.
- Ну, а родители?
- А что - родители? Я написал им. Ответили: взрослый уже, сам решай. Только героя из меня не делайте, не получится, - серьезно предупредил меня Слава.
Есть, видно, в этих афганских прятках со смертью в горах какой-то магнит, еще неведомый мне. Ведь не из-за нескольких сотен рублей, которые получает в общей сложности прапорщик боевого батальона, остался здесь на сверхсрочную службу Слава Абрамов. Но из-за чего тогда? Он уверяет меня, что тут, в отличие от дома, "жизнь вкуснее. Она из одного котла…"
* * *
Утром я заблудился в городе, потеряв дорогу в посольство. Стал разворачиваться на какой-то улочке, и моя "Волга" ухнула в арык, раскрошив брюхом бетонный бордюр. С полчаса, наверное, какие-то бородатые афганцы помогали мне вытаскивать машину, недоуменно переглядываясь меж собой: "Что здесь делает этот "шурави" без оружия и охраны?" Когда операция по спасению транспортного средства успешно завершилась, я, вцепившись в руль трясущимися руками, покатил восвояси в буквальном смысле слова со скрипом.
Насчет "без оружия" - это вы, братцы, зря. Выданный мне "Калашников" с двумя перехваченными изолентой рожками я пристроил дома в шкафу, а вот "Макаров" всегда со мной, лежит в борсетке, или как там называется эта сумочка, вместе с документами. Вытащить его я, понятно, едва ли успею, но его присутствие придает мне уверенности.
За две недели в Афганистане я так ничего про него и не понял. Даже стал еще дальше от этого взбалмошного, жаркого, бедного, перепачканного кровью мира.
* * *
Мою машину чинит Аким, удивительно симпатичное вихрастое создание четырнадцати лет от роду. Весь в масле, от драных ботинок на босу ногу до макушки, он знает любую машину даже лучше, чем свои пять пальцев. Я приезжаю в гараж ЦК ДОМА, Аким молча подкладывает на землю лист фанеры и ныряет под колесо, колдует там ключами и отвертками. Изредка командует что-то своему помощнику, тот исчезает и через секунду возникает снова с каким-нибудь болтом в руках. Старый электрик Баба то и дело подходит к машине, снимает с руки зеленую перчатку и показывает мне оттопыренный большой палец:
- Аким - инженер хубишь!
- Хубишь, бисер хубишь, - киваю я: хороший, очень хороший. Ему бы и правда выучиться на инженера.
Скорее всего, его зовут Хаким, они просто проглатывают первый звук. Но слышится очень по-русски: Аким. Его отец давно прикован к постели, мать не работает, как и положено женщине в мусульманской стране. Три брата в солдатах, старший из них механик, он-то и научил Акима премудростям этого дела. Аким кормит отца и мать. Сколько он может зарабатывать здесь? Копейки, ему не хватит их даже на новые штаны.
Чем провинился перед своим Аллахом этот замечательный маленький человечек, который встает с рассветом, несколько часов добирается до работы, а вечером пускается в обратный путь, чтобы заработать на лепешку хлеба своим родителям? Я жму его перепачканную маслом руку, Аким улыбается мне и говорит что-то на своем тарабарском гортанном языке.