Руки были самые обычные - чуть белее, чем полагалось бы успевшему загореть человеку. И манжеты фуфайки - лиловые, но уже чуть темнее… вроде бы…
Федька сидел, не снимая рук с руля и мало беспокоясь об их цвете. Его взгляд остановился и дыхания не было слышно.
- Выходите, выходите! - торопил Касьян.
Очевидно, когда кабриолет прошиб стенку между позитивом и негативом, острые края ободрали ему голое плечо. Он потрогал кровь и облизнул палец. Потом открыл дверцу с Марековой стороны.
- Вытри кровь, - посоветовал Марек, стараясь глядеть в другую сторону, где свинцовое небо и черное поле давали на стыке белую линию горизонта.
- Нечем.
- Ризами!
- Нельзя, - неуверенно сказал Касьян. - Грязью можно, кровью - нельзя… наверное…
- Можно, можно, - успокоил Марек. - Чем кровь хуже грязи?
Это были слова, составленные вместе по логике сна, и тут он понял - просто показали такой сон. Все началось с Федькиного ночного звонка. Слова "карета подана" прозвучали уже во сне. Потом был сущий реализм, который режиссеры сновидений выстраивают, чтобы подвести ничего не подозревающего сновидца к сюру и невероятностям. Выход из дома, апельсиновый кабриолет у подъезда, вывеска "Марокко" - все, вплоть до тела во дворе. Тут был намек на ирреальность, но какой - уже не вспомнить, и опять бытовуха, и опять намеки, вплоть до явления святого Касьяна.
Осознав, что живешь во сне, можно выйти оттуда усилием воли. Почему бы и нет? Марек не пожелал совершать этого усилия. Пока еще не происходило ничего настолько страшного, чтобы спасаться бегством. Всего-навсего убийство - без подробностей, как будто про него словами рассказали и плохую фотографию показали.
Он вышел из машины.
Грязь безупречного цвета - цвета слоновой кости - дважды чавкнула под его подошвами.
Чавкнула? Чмокнула. Такой поцелуй подошвы взасос, это с глиной бывает… стихи?.. записать?..
Когда он в последний раз писал во сне стихи и просыпался, шаря наугад одновременно выключатель ночника и авторучку, прихваченную в постель, чтобы оболванить себя тупым сканвордом?
Когда и где он записал на обоях свои последние строчки?..
И кто, черт возьми, кто написал те шесть строк?!
- Да скорее же! - теперь Касьян уже пытался выдернуть из машины Федьку.
- Это ты, Сергеич? - вдруг спросил Федька. - Ты-то как сюда попал?
Ну да, подумал Марек, я вижу свою постоянную галлюцинацию, а Федька видит какого-то Сергеича, все правильно, и то, что Касьян и Сергеич - одно лицо, тоже соответствует логике сна.
- Попал и попал, - ответил Касьян неожиданно низким голосом, очевидно, голосом из Федькиного сна. - Ты подумай, тут для этого есть время. Ты подумай хорошенько, тут и место подходящее. Вон там, чуть правее, когда люди селиться станут, церковку построят.
- Чего думать-то? - спросил Федька. - Что сделано, то сделано.
- А ты еще попроси. Ты остынь - и попроси… И будет по молитве твоей.
- Нет, Сергеич.
- Они тебя здесь не найдут. А ты все-таки подумай. Ты о нем пожалей, - неуверенно предложил Касьян. - И о себе пожалей, о своей грешной молитве…
- Нет. Сказал - нет.
Касьян вздохнул.
- За что ты ее любишь? - спросил безнадежно. - Ведь не за что. Как это у тебя получается?
Федька вышел из машины и расправил плечи. Отвечать не стал - а только огляделся, даже без особого недоумения.
Марек смотрел на них обоих и удивлялся четкости картинки. Ничего не прорастало сквозь пейзаж, лица не плыли и не менялись. Федька - тот вообще был неподвижен - в черном негативном костюме, как всегда, мятом и расхристанном. А вот Касьян разводил руками и силился что-то выговорить.
- С пригорочка, - вдруг сказал он. - Где церковка встанет. Есть же места, откуда молитва лучше доходит? Как полагаете?
- Тебе виднее, - буркнул Федька.
- Нет, это тебе виднее - твоя молитва дошла… не моя… моя уже который год не доходит… И слова составлять выучился, и кому хошь про человеколюбие целый трактат проговорю вслух, а молитва-то неслышной оказывается, вот в чем беда, Господи…
Говорил он, стоя на пригорке, уже не с Федькой или с Мареком.
- Вот он сумел, Господи. Значит, ему от Тебя дадено… Так что ж не поровну всем дадено? В одном - просыпается, в другом - хоть об стенку головой бейся? Вот их двое, Господи, - оба молодые, красивые, умные, толковые, так что ж не поровну?
- Поровну… - отозвалось под белесым небом.
- Ты хочешь сказать, Господи, что я способность любить, мне данную, на себя же и обратил? - в страхе спросил Касьян. - Да нет же, нет, не было у меня ее! И выпросить ее не умел!
- Умел… - повторило высокое эхо.
Касьян, прежде - согбенный, съеженный, вдруг выпрямился.
- Не того просил… - вдруг сказал он тихо и очень внятно. - Как же раньше не понял? Думал - других этому учить буду и сам усвоить сумею? Дурак! И этому, покаяние отвергающему, завидовать было собрался! Не то, Господи, не то! Понял! Господи, любить я не могу… не обучен, не получается… Но быть рядом с тем, кто любит, ношу его разделить… Дай мне хоть это, Господи!
Ответа Марек не услышал. Но, очевидно, услышал Касьян.
Он спустился с пригорка и подошел к впавшему в тупую задумчивость Федьке.
- Хватит пнем стоять, этого твоего прикопать надо. Тут его никто искать не будет, а к утру пройдет дождь - вообще следов не останется.
Лопата должна быть в багажнике, подумал Марек, вообще Федьке незачем возить с собой лопаты, но пусть она там сейчас будет.
Федька с неожиданной покорностью зашел сзади и открыл багажник.
- Под мышки бери, - сказал он Касьяну, - а я под коленки.
Подмышки, коленки… как будто спящего ребенка… стоп!
Марек ужаснулся - они же могли закопать спящего!
В самом деле - что Федька сделал с Димкой Осокиным? Молитва - допустим, молитва прозвучала в ушах, но не бывает же, чтобы молитва убила! Приложил чем-то металлическим в висок? Задушил? С него станется… но язык же не вывалился… Нож?.. А мог и застрелить - от "Марокко" столько шума, что выстрел впишется и останется неопознанным навеки.
Острая жалость к навеки безопасному сопернику созрела изнутри глаз и едва не брызнула наружу.
Димка, мачо Димка, СВОЙ Димка! Димка, ты жив?! Ты же свой, мы из одной конторы, мы еле терпели друг друга, но ты же СВОЙ! Произошла какая-то путаница, Федька все понял не так, ты просто ухаживал за женщиной, которая нравится всей конторе, и ты водил ее в престижный ночной клуб… чуть ли не каждый вечер… ну и что?.. Вот так ты за ней ухаживал!
Тебе нравилось, что тебя видят с этой красивой, эффектной женщиной, с натуральной блондинкой, что гордо несет свою фигуру кинозвезды по дубовому паркету богатых домов и по стеклянным, с адской подсветкой, полам ночных заведений! А ей нравилось, что ее сопровождаешь ты - настоящий мачо в тугих кожаных штанах с блеском! Вы действительно были красивой парой…
И нельзя, чтобы тебя сейчас закопали. Нельзя допустить - это будет пошлой местью за то, что она ходила в "Марокко" именно с тобой, а с другим даже не всегда - в бар для курящих. Нельзя же! Ты, наверное, там, за пределами сна, жив и недосягаем. И все равно - нельзя!
Марек пошлепал по грязи к косогору, куда Касьян и Федька понесли Димкино тело.
Там Касьян уже наметил лезвием белесой лопаты кривой прямоугольник.
- Не делай этого, - сказал Марек. - Он жив.
- А ты бы хотел, чтобы он был жив? - спросил Касьян. - Ты бы хотел не знать, за что его - так? Белые у тебя ризы, отчего они белые?
- Это у тебя, - возразил Марек.
- С днем рождения! - привычно поздравил Касьян. - На-ка, подержи.
Сон, ну точно - сон, подумал Марек, глядя, как оба они, Касьян и Федька, опустив тело на траву, садятся рядом и зачем-то разуваются, зачем-то связывают обувь шнурками. Опомнился, когда грязные сандалии Касьяна и еще чистые полуботинки Федьки повисли у него на шее.
И он все вспомнил. Просто сон шел параллельно жизни, и было же когда-то в нем сказано, что каждой земной дороге соответствует небесная.
- В белом тебе ходить отныне, в белоснежном, в ослепительном, как белое пламя, - печально сказал Господь. - Пока не проснешься…
И с Марека посыпался прах, серый и рыжеватый, он облетел и с обуви, и с фуфайки, ни одной мохнатой пылинки не осталось в ней, и прах лег у ног круглым ковриком, вроде тех, что вязала бабка-полячка из лоскутов, а Марек стоял недвижимо и смотрел на свои сомкнутые руки, шевеля пальцами и позволяя голубоватому огоньку перебегать с руки на руку.
Касьян копал сильно, всаживая лопату на полный штык, и вылетала из ямы белая земля. Потом лопату взял Федька и углубил яму настолько, что впору было уже самому туда прыгать.
Их лица, как положено в негативе, были черны, но и одежда тоже, а ведь только что ризы Касьяна казались пятнистыми, рябыми.
Тело аккуратно, даже осторожно, уложили в яму и стали закидывать глиной, Касьян орудовал лопатой, Федька пихал комья босыми ногами. Потом утоптали.
Вот и все.
Касьян и Федька сошлись, положили руки друг другу на плечи, молчали. Касьян был незрим, одно лицо и кисти рук. Марек понял - он так измарал ризы этой глиной, что уже ни единого просвета.
Но силуэт обозначился, проступил во мраке мелкими белыми черточками, штриховкой старинной гравюры.
Похоже, Касьян сам не замечал происходящих с ним изменений.
- А теперь пойдем вместе и вместе ответим, - сказал он Федьке. - По закону.
- Пошли, - ответил Федька. - Что сделано - то сделано.