- Карандашик, угостите Незнакомку!
Две подруги от одной хозяйки с Подъяческой улицы, Сонька и Лайка, одетые как сестры, гуляют по Невскому (от Михайловской улицы до Литейного проспекта и обратно), прикрепив к своим шляпам черные страусовые перья.
- Мы - пара Незнакомок, - улыбаются они, - можете получить электрический сон наяву. Жалеть не станете, миленький-усатенький (или - хорошенький-бритенький, или - огурчик с бородкой).
Гражданец Савва Керн читает. Язык его повинуется все неохотнее. Юрист Темномеров Миша, откинувшись на спинку диванчика, закрыл глаза и шепчет беззвучно любимое имя:
- Тина, Тиночка.
Коленька Хохлов рисует, рисует, рисует, и ему становится обидно, грустно и тревожно оттого, что в голову неотвязно просятся вымыслы невежественных художников Ропса и Бердслея и слабого духом Чурляниса.
18
Еще накануне, несмотря на ползшие с разных сторон слухи, все было попрежнему. Татьяна Петровна Хохлова варила на террасе варенье и читала "Крейцерову сонату". Душистая, бледно-сиреневая пенка вздымалась в тазу.
За стеклами лиловел вечереющий садик, неподвижно висел гамак меж двух осин, под зеленой перекладиной никли качели, кольца, трапеция, и дальше, сквозь красные стволы уходящих за дюну сосен, серым блеском светлел залив.
На террасу подали вечерний самовар. Горничная Поля, открыв постели, ушла гулять на вокзал. Кухарка Настасья, дворник Донат и нянька Афимья устроились на кухне играть в "свои козыри". Засаленные карты в сердцах кидались на скатерть, вздрагивала керосиновая лампа. Няня Афимья вскипала ежеминутно:
- С чего ты под мене ходишь? У тебе на руках винни, а ты - с крестей! Чернота стучалась в окна крыльями ночных бабочек. В обход выбегали мыши… На завтра были заказаны к обеду грибной суп со сметаной, тефтели по-гречески и, на третье, воздушный пирог с клубникой - воздушный пирог приготовлялся всегда на другой день после сливочного мороженого, чтобы не пропадали белки…
Завтрашний день наступил после обыкновенной июльской ночи. К утреннему чаю пришли газеты. В газетах была война. Иван Павлович Хохлов вслух прочитал приказ о мобилизации и даже обе передовицы: либеральной "Речи" и официозного "Нового Времени". Передовицы Иван Павлович читал обычно в поезде по дороге в Петербург, на службу. Но война перемешала все навыки, все взгляды и убеждения. Так в андерсеновской сказке ветер перемещал вывески. Хохлов не узнал самого себя и не знал своей жены; жена с недоумением слушала мужа, как слушают нового человека. Иван Павлович всю жизнь считал себя пацифистом, но сегодня, прочитав газету, неожиданно ощутил лихорадочный наплыв воодушевления.
- Теперь, - заявил он, - когда война стала фактом, все наши идеи, весь наш политический протест необходимо на время отбросить в сторону! Долг гражданина и, в конце концов, патриотическое самолюбие заставляют нас все внимание устремить на защиту границ. Дважды два - четыре.
- Что ты говоришь, Ваничка? Разве ты не видишь, что война - преступление? Преступление уже хотя бы потому, что у нас есть сын.
- Тебя подменили, Таня. Я не подозревал, что у моей жены так слабо развиты общественные инстинкты.
Иван Павлович торопился к раннему поезду. Чай остался недопитым. Татьяна Петровна наспех сунула в пальто мужа бутерброд с холодной котлеткой. Няня Афимья прослушала газеты, прослушала споры Хохловых и встала из-за стола.
- Поясницу чего-то заломило: Геннадий мой, того гляди, не приехал бы, - сказал она, заохала и поплелась по своим делам.
Первая страница газеты была в тот день бесстрастна, как накануне, как за неделю, как за год до войны:
О тихой кончине бывшего офицера Кавалергардского Ея Величества Государыни Императрицы Марии Феодоровны полка, генерал-адъютанта в отставке
Павла Дягилева
сообщали командир и офицеры полка, а также жена, сыновья, невестки и внуки покойного.
О смерти генерала от кавалерии
Александра Пушкина,
последовавшей в имении Останкино Катарского уезда, с глубокой скорбью извещали жена и дети…
В летнем Буффе шел фарс "Запретный город".
В Луна-Парке: Танцы одалисок. Танго. Электроновость!!! Кинетофон Эдисона (говорящий и поющий кинематограф).
Обозрение: "По ночам… по ночам…"
В Зоологическом саду: Оперетта "Гаспарон, морской разбойник".
В Аркадии: "Старички и девчонки".
Аквариум: "Афродизия".
Цирк Чинизелли: 33-ий день международного чемпионата французской борьбы. Решительные схватки. 1) Поль Абс - Збышко Цыганевич, 2) Туомисто - Поддубный, 3) Лурих - Мурзук; арбитр Дядя Ваня…
19
Мелкие волны Финского залива, как и вчера, желты и неторопливы. Между сваями забравшихся в море купален весело кружатся пескари. Сегодня пескари беспечнее обыкновенного, потому что шумливые дачники не тревожат их ныряньем, веслами и визгами. Розовато-серый песок отдыхает под солнцем от груза затянутых в цветные трико человеческих тел, попиравших еще накануне горячую зыбь берега. Пестрые будки, расставленные, как деревянные солдатики, в несколько рядов, покинуты - ненужные, раскрытые, одичавшие за одну ночь. Берег пуст. Странной и неестественной выдумкой кажутся тишина и безлюдье дачного пляжа. Зато над толевыми крышами, над цветочными клумбами и гипсовыми аистами, над немощеными улицами, над чередой сосновых участков, разгороженных заборами, плетнями и канавами, никогда еще так часто, так взволнованно и тревожно не носились свистки паровозов. Поезда проходят один за другим, нарушая привычное расписание и станционный порядок (ветер перемещает вывески), поезда бегут мимо дюн, мимо смолистых рощ и торфяных болот, мчатся все в одном и том же направлении, летят к Петербургу. От тендеров до багажных вагонов, до открытых товарных платформ, на которых обычно перевозят бревна, поезда заполнены женщинами, детьми, картонками, тюками, самоварами. Берутся с бою свободные вершки пространства. Шляпки сползают с причесок, женщины, бранясь, цепляются друг за друга, дети плачут…
На даче у писателя Апушина - очередное чаепитие с разговорами. Печенье Эйнем, голубоватый рафинад заводов Кенига, варенье собственной варки.
- Да здравствует искусство!
- Та-ра-рам, та-ра-рам, бум!
- Да здравствует Россия, черт возьми!
- Разумеется, и Россия.
- Та-ра-рам, бум-бум.
- Возможен ли здесь десант? Десант возможен…
- Не раньше чем через неделю. Паника глупа.
- Десант вообще неосуществим.
- Если не завтра, то никогда.
- Десант вполне вероятен, но совершенно бесполезен.
- Десант имеет решающее значение.
- Стратегически, пожалуй, он объясним.
- Десант, как таковой, пустой звук.
- Зато моральное значение десанта огромно.
- Десант опасен только для кухарок.
- И для твоих стихов!
- Во всяком случае - не для России…
- Война закончится через месяц в Берлине. Кайзеру публично остригут усы, помяните мое слово.
- Идет в поход Мальбрук, усат и сухорук.
- Браво! Запишите!
- Неусыпно усатинить усы легче, чем вселенную усыпать мертвыми костями.
- Запишите!
- Грохочут тяжкие шпалеры
Тевтонских войск в пыли заката.
О, келомякские рантьеры,
Вы скоро будете рогаты!
- Браво! Взгляните на позу: Пушкин у Пущина, Мицкевич в салоне какой-то графини.
- Существуют и должны существовать идеи, во имя которых стоит жить…
- Сегодня хлеб вздорожал на одну копейку, а пирожных в кондитерской совсем не пекли.
- …но таких идей, ради которых нужно было бы умирать, существовать не может. От подобных вещей следует лечить человечество холодными душами и надевать на него смирительные рубахи. Одним словом, - долой войну! Да здравствуют дезертиры!
- Уже о дезертирах?
- Время - деньги.
Так начались разговоры о войне.
Вечером прошел по линии первый поезд в обратном направлении, из Петербурга: воинский. Солдатам кричали "ура", солдаты пели песни. Много времени спустя, в 17 году, писатель Апушин записал на обрывке чистой бумаги:
"Пили чай с печеньем, говорили о войне. Не очевидные (для меня и, надо думать, для остальных) предпосылки к затяжной бойне, не гибель культуры, не безумие вдруг ослепшего человечества, не миллионы внезапно приговоренных к смерти людей - в центре внимания оказались усы Гогенцоллерна. В этот вечер я постиг обреченность России, и мне представлялась чудовищной людская недальновидность".
Подумав, Апушин пометил эти строки задним числом: Июль 1914.
20
Первые признаки существования Дэви Шапкина обнаружились в кинематографе "Иллюзион". В "Иллюзионе" Шапкин служил тапером. Никто не спрашивал, откуда Шапкин пришел в "Иллюзион", и никто не удивился бы, если в метрике Шапкина против "места рождения" стояло бы слово "Иллюзион". Но, играя, Шапкин так изумительно вскидывал руки, что с ним нельзя было не познакомиться. Коленька Хохлов разговорился с ним в антракте, когда, прислонившись к пианино, Дэви зубочисткой чистил ногти. Он был прирожденным музыкантом. Даже и вне кинематографа "Иллюзион" Дэви Шапкин мог без устали играть танго своего сочинения. Дэви быстро хмелел от водки. Он взмахивал руками, рассказывал еврейские анекдоты, почесывал себя между лопаток, не умел сидеть на месте, затевал споры. Больше всего любил Шапкин спорить о литературе: наступал вплотную на собеседника, накапливал слюну в углах рта и теребил свои бачки (Дэви Шапкин отращивал бачки).