Коленьке 13 лет. Но разве тринадцатилетние гавроши не умирали на баррикадах? С отрядом Гульки Бабченко Коленька идет в соседнюю женскую гимназию снимать учениц с занятий. Десять гимназистов в шинелях нараспашку вошли в вестибюль. Была перемена. Гимназистки в коричневых платьях и черных передниках сновали по лестнице, перекликаясь звонкими голосами.
- Товарищи! - закричал Гулька Бабченко. - Во имя солидарности с рабочим классом, борющимся за свою свободу, мы, от лица объединенного совета старост петербургских средних учебных заведений, призываем вас, товарищи-гимназистки, влиться в общее движение, захватить свои сумки и покинуть классы! Мы призываем вас, товарищи-гимназистки…русская женщина всегда стояла в первых рядах…
На верхней площадке остановилась ученица шестого класса Мэри Оболенская. Она перегнулась через перила и плеснула в лицо Гульки Бабченко из ночной посуды. Дворники выбросили Бабченко на улицу; Коленьку выволокли за ухо…
В квартире Щепкиных, сидя у пианино "Юлий Генрих Циммерман" и повернув лицо в сторону кретонового кресла, где улыбалась Полина Галактионовна, студент Вовка, который все еще был студентом, напевал:
Я - Трепов в свите,
Я генерал.
Я вместе с Витте
Шел на скандал.
Мой герб: ружье, штыки и плеть,
Девиз: патронов не жалеть!
Я - Трепов в свите,
Bonjour, Mesdames!
* * *
Я - Куропаткин,
Меня все бьют,
Во все лопатки
Войска бегут.Я как стратег и генерал
Японцам Порт-Артур отдал…Я - Куропаткин,
Я все сказал.
* * *
Я - Сергей Витте,
Премьер-министр.
Как повелитель -
В решеньях быстр.
Я отпечатал манифест,
Пригодный для известных мест,
Я - граф Портсмутский,
Несу свой крест…
Юноша Михайлов в Таврическом саду стрелял в адмирала. Юношу судили, он был неразговорчив, отказался назвать сообщников, и его повесили… Историк Навозов отнес в охранное отделение 15 страниц убористого письма о личных наблюдениях, сделанных в трех петербургских гимназиях, с точным поименованием всех уличенных в неблагонадежности учеников, родителей и учителей. Навозов получил назначение на пост инспектора Колиной гимназии вместо Солитера Панталоныча, отстраненного за мягкость и административную растерянность. Навозов явился в гимназию в новом мешковатом вицмундире; артиллерийский обоз прогромыхал по классам, коридорам, рекреационным залам; тяжелые кулаки землекопа стучали по столам. В первый же день историк Навозов "вышвырнул из стен гимназии свыше тридцати паршивых овец, дабы продезинфицировать удушливую атмосферу". Гулька Бабченко и Коленька Хохлов оказались в их числе. Для краснощекого, веселого Подобедова увольнение явилось уже безобидной и запоздалой формальностью: историк Навозов не подозревал, что юноша Михайлов, стрелявший в адмирала, был в действительности гимназистом восьмого класса Подобедовым.
16
Судьба Сережи Панкратова была решена. Испытав в течение нескольких дней жестокую борьбу со смертью, он поправился и вышел из больницы с исковерканной рукой и без глаза. Вслед за Котиком, хотя и по другим причинам, Сережа сходит теперь с этих страниц. Его жизнь раскрывается в двух десятках слов. Гимназии он не окончил: изуродованного, его исключили из нее с волчьим паспортом. Надюшу Португалову он больше не встречал - ему было страшно показаться ей в таком виде. Надюша также смертельно боялась этой встречи. Впрочем, уже по весне Надюшу целовал технолог Поваренных… Ненависть, нечеловеческая, животная ненависть к тем людям, которые разбили личную Сережину жизнь, осталась единственным чувством, его наполнявшим - до краев, до истерики, до исступления. Только ею, этой ненавистью, руководился Сережа во всех своих поступках. Во время войны, служа в канцелярии военного госпиталя, он дал глотнуть нерастворенной сулемы раненому корнету: корнет был графом. Вслед за февральской революцией Панкратов сделался пропагандистом в профессиональном союзе домашних прислуг. Заикаясь, размахивая искалеченной рукой, он призывал разгоряченных кухарок, судомоек и горничных доносить на своих хозяев. Первой осуществленной любовью его стала кухарка Каролина, сорокалетняя эстонка, заразившая Сережу дурной болезнью. После Октября его зачислили в Петербургскую Чрезвычайную Комиссию. Но, будучи человеком нисколь не выдающимся, он не был допущен к оперативной работе, он сидел в канцелярии и объявлял посетителям о расстреле их родственников.
Сережа Панкратов умер в 1922 году от кровавого поноса. Точка.
Зато о толстом Семке, об удивительном Семке Розенблате, будет здесь подробнейший рассказ. Семка не дрался на фронтах, он не дрался даже в гимназическую пору, он осторожно становился к сторонке, когда его приятели тузили друг друга пряжками своих форменных кушаков за оградой собора Спасо-Преображения. Семка даже не был гимназистом - он получил домашнее образование. Он мог свободно разгуливать по улицам, заложив руки в карманы и насвистывая, когда приятели изнывали от пятичасового сидения за партами. Она зубрили латынь в то время, как он скупал в табачных лавчонках почтовые марки для дурацкой коллекции. Но вот однажды он продал свою коллекцию и на вырученные деньги купил велосипед.
Как уже было сказано, Семка не бился в окопах, не отлеживался в мокрых воронках, не был ни ранен, ни убит на войне: в самые страшные ее годы он спокойно открыл на Садовой улице "Контору Коммерческой Взаимопомощи", переменив свою фамилию на "Розанов". И все же повесть его жизни необыкновенна и замечательна.
Помнит ли Семка Федю Попова?
И о нем, незабываемом Феде Попове, поведется рассказ, темный, запуганный. Федя дрался всю свою жизнь: в детстве и в зрелом возрасте, на всех фронтах, внешних и внутренних, в мировую войну и в гражданскую, и даже на тех фронтах, которые он сам создавал, если наступала невольная передышка.
17
Почти полное десятилетие, безостановочно, с одной эстрады на другую, с благотворительных вечеров на концерты студенческих землячеств (с танцами, с хоровым пеньем, с холодным буфетом и клюквенным морсом) блуждали знаменитые писатели, любимцы публики, читая отрывки из своих произведений, впитывая благоговеющие взоры молодежи, дразня недружелюбие полицейского пристава и закусывая под белую головку в артистической комнате, набитой студенческими тужурками, влюбленными девицами и распорядительскими значками. Ходотов мелодекламировал брюсовского "Каменщика" под музыку Вильбушевича. Только речи Аладьина в первой Государственной Думе могли соперничать в успехе с "Каменщиком" Ходотова!
Из трактира в трактир, от "Давыдки" на Владимирском в "Вену" на Морской, из "Вены" - в "Малый Ярославец", из "Ярославца" - в "Квисисану", из "Квисисаны" - в "Первое Товарищество", потом - снова к "Давыдке", из "Варьете" на Фонтанке - в "Знаменскую" на Лиговке и, наконец, в ночной буфет на Николаевском вокзале - слонялись искавшие популярности журналисты, газетчики, репортеры, поэты; рисовали на стенах рыбьими косточками и жареной картошкой, вырезали автографы на столах и стульях, подсаживались к чужим столикам, произносили пьяные тосты за русскую Музу, за Пушкина и за Дмитрия Цензора, травили кошек в отдельных кабинетах и те платили по счетам. Сколько девушек, приехавших оттуда - из Тулы, Воронежа, Орла, Тюмени - на Бестужевские курсы, на Высшие, на Театральные, на Педагогические, в Консерваторию, - растратили свою первую любовь в затхлых меблирашках, в "Гигиене", в "Екатерингофских номерах", в "Эрмитаже", на Карповке, и просто ночью, в извозчичьей пролетке, на Островах! Пена русской культуры кипела, переливаясь, как в физических приборах, по сообщающимся сосудам - из сборников "Знания" в альманахи "Шиповника", из "Шиповника" в альманахи "Земли", из "Зрителя" в "Жупел", из "Жупела" в "Сатирикон", отлагая тяжелые несваримые пласты в "Ниве", в "Русском Богатстве"…
Студенты (кто еще? податные инспекторы? молодые доктора? приват-доценты? помощники присяжных поверенных? лицеисты? - возможно) бежали по вечерам в театр Коммиссаржевской смотреть Метерлинка и Пшибышевского, Ибсена и Леонида Андреева. Светлый, единственный голос улетал под колосники, подымая с собой, в корзинке воздушного шара, студентов, сидевших на галерее, курсисток, приват-доцентов, помощников присяжных поверенных. Очнувшись при последнем падении занавеса, студенты спешили из театра в подвал к "Черепку" на Литейном проспекте, к "Соловью" на углу Морской и Гороховой, в пивные "Северный Медведь" или "Северная Звезда" - на Песках, на Петербургской стороне, на Васильевском - не в силах освободиться от ощущения полета. В подвале "Черепка" лакей, похожий на профессора, скользит с подносом от столика к столику. Студенты кричат ему:
- Сперанский, полдюжины "Старой Баварии"!
- Профессор, копченого угорьку!
- Сперанский, селедку с луком!
- Слушаю-с, коллега, - отвечает Сперанский по-профессорски.
В отдельной комнатке с красным диванчиком гражданец Савва Керн (по восходящей: "Я помню чудное мгновенье") читает стихи: стакан за стаканом, страница за страницей. Окурки на тарелках, чайная колбаса, салат из картошки.
По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух…
Слова у Керна слега заплетаются от выпитого пива. Сперанский, с салфеткой на руке, слушает, почтительно отойдя в угол комнаты.
… И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука…
Студенты в Петербурге читают "Незнакомку". Девочка Ванда из "Квиси-саны" говорит:
- Я уесь Незнакомка.
Девочка Мурка из "Яра", что на Петербургской стороне, клянчит: