Глава 4
1
Мольберт художника похож на гильотину. Палитра висит на гвозде, отяжеленная красками. Художники, философы и поэты строят новые формы, новые принципы: искусство есть изобретательство. Изобретательство - тяжкий дар, который под силу немногим. Художники часто изобретательствуют группами: так вырастают школы…
Суровое небо Эллады. На серый, скалистый, обесцвеченный солнцем берег ложатся черно-зеленые волны Эгейского моря. Желтоватые колонны с отбитыми завитками капителей, мраморные листья аканта лежат на земле в груде осколков. Белые, голубые, розоватые кони резвятся, отбрасывая черные тени на серый песок. Конские шеи могучи, широки крупы и спины, раздвоенные желобом по хребту. Кони, играя, вздымаются на дыбы, античные гривы стелются по ветру. Поднявшись на задние ноги, кони застывают неподвижно, опираясь на трубы хвостов. Черные волны, по которым когда-то отплывали аргонавты за золотым руном, беззвучно бьются о скалы, побелевшие под солнцем. Конское ржанье, удары мечей о щиты, клекот орлов и плеск прибоя, заглушенные веками, приведены к молчанию. Молча раздуваются ноздри коней, неслышно скрещиваются мечи, и замирает в воздухе брошенный трезубец. Каменеют на подмостках трагические складки актеров Эсхила и Эврипида, умолкают оды поэтов, красноречие ораторов, споры философов, обращаясь в холодный паросский мрамор. Художники, философы и поэты работают для вечности. Вечность, далекие столетия будущего, всегда ближе художнику, чем его современность. Но нет призраков страшнее мраморных свидетелей ушедших миров; они обнажают торсы, исщербленные проказой столетий, простирают руки с отломанными пальцами, глядят в пространство и время белыми яблоками невидящих глаз, полных ужаса одиночества, тоски эпох и культур, убивших собственные мифы, не найдя истины, и медленно угасших, как костры, в которые уже нечего подбросить… Путешественники на современных трансатлантических сверхгигантах, оставляющие кратковременный след п конторских книгах пароходных компаний и в таможенных протоколах, менее опасны для будущих поколений, чем аргонавты, уводящие паруса к Колхиде, или Колумб, открывающий Америку на хрупкой каравелле.
2
Коленька Хохлов сидит на табуретке перед мольбертом, похожим на гильотину. Коленька работает, хотя заниматься живописно приходится все реже и реже. На столике у мольберта - полированный, треснувший ящик, в нем - гора измятых тюбов с красками, грязная тряпка с неоторванной пуговицей - лоскут рубахи; рядом - палитра, не чищенная уже несколько месяцев, стакан с керосином, кисти, цветная бумага, запачканная краской гребенка, блюдце с песком. В комнате - обычный беспорядок, няня Афимья не успевает прибираться: стареет. Книги повсюду: в шкафу, на полу, на столе, на стульях - начиная с "Трактата" Леонардо да Винчи - до серых томиков "Старых Годов", тетрадей "Золотого Руна" и "Мира Искусства", желтых выпусков "Аполлона", до последних брошюр Толи Виленского и конструктивиста Крашевича. Кое-кто из поэтов - с авторскими посвящениями. Но, по обыкновению, книги, не относящиеся к вопросам искусства, Коленька, прочитав, выбрасывал, чтобы они не засоряли библиотеки. На печурке - чайник и валенки. На столе - горбушка пайкового хлеба, тарелка с окурками, новенький, сверкающий браунинг, подаренный Хохлову членом ревсовета VII армии (старый, выданный в дни Октября, лежит в ящике); любительский портрет матери, снятый на балконе хохловской дачи; план сцены Александринского театра, номер газеты "Жизнь Искусства" с последней статьей Хохлова - "О методе динамического оформления спектакля", и рукопись новой статьи - "Революционная форма", начинающейся такими словами:
"Пикассо не просто большой художник, он - четверть века современной живописи, некая центральная точка, вокруг которой движутся планеты второй и третьей величины, малые и бесконечно малые тела" (слово "некая" перечеркнуто, потому что оно рифмуется с "веком"). "Как бы мы ни были разны между собой, каждый в отдельности непременно напоминает какой-нибудь поворот Пикассо. Мы, художники Революционной России, авангард пролетарской культуры, поставленный на страже революционной формы, утверждаем, что передвижничество, чуждое формальным задачам и выдвигающее сюжетный базис, является замаскированной вылазкой реакции; картина, ограничивающая свое назначение революционной тематикой, похожа на дом, стены которого обклеены лозунгами и декретами, но крыша протекает, водопровод не действует, и кирпичи плохого обжига. Утверждая это, мы в то же время не должны забывать, что Пикассо - скорее последняя вспышка буржуазного искусства, нежели пионер новой пролетарской эры…"
Редактор газеты "Жизнь Искусства", прочитав статью, скажет Коленьке:
- Товарищ Хохлов, коллегия признала твою статейку актуальной и помещает ее на первой странице. Но, учитывая некоторые особенности текущего момента, я вынужден внести пару поправок.
Редактор заменит слово "художник" - "работником палитры", слово "откровение" - "профессиональным домыслом", ссылку на передвижников выпустит вовсе, но зато прибавит 24 строки собственных суждений… Коленька отмахнется - "пожалуйста, пожалуйста"… - и статья появится через день - петитом на третьей странице, с пометкой: "Печатается в дискуссионном порядке". На первой странице корпусом будет набрана статья Игнатия Гайка: "Нужны люди с большевистским хребтом"…
Еще на столе у Хохлова - линейка, молоток и циркуль, а также полученная вчера записка:
"Нам опротивела твоя половинчатость, раз и навсегда
Муха
Дора".
Коленька задумывается над работой.
- Нянюшка, - спрашивает он, - хороша ли, по-твоему, картинка? Няня Афимья присматривается, подходит ближе и говорит:
- Нешто ты плохо сделаешь!
- Нравится?
- Как не нравиться!
- Помнишь, к прошлому Рождеству я закончил большую картину, такую синюю?
- Еще бы не помнить!
- В Третьяковку повешена.
- Ишь ты!
Няня целомудренно умолкает. Она не помнит картины: все они, картины, одинокие - одна синяя, другая красная, третья зеленая, а то и совсем пегая - разве упомнишь? Но няня чувствует, что Коленьке нужна поддержка, и потому целомудренно умолкает, боясь проронить неловкое слово. Коленька угадывает нянины чувства, он хочет поднять ее на руки - седенькую, легонькую, - хочет усадить ее в глубокое кресло, окутать шалями и стеганым одеялом, насыпать перед ней шоколадных конфет, абрикосовской пастилы и изюма, купить новую косынку, окружить няню ласками и заботой. Но Коленька толпе молчит и молча принимается за работу. Часы идут. Старательно проверяя каждое движение кисти, расчетливо, любовно и трудолюбиво Коленька накладывает на живописный опыт истории новый, свежий пласт.
3
Член коллегии Петербургской Чрезвычайной Комиссии и муж Мухи Бенгальцевой Юрик Дивинов, встав из-за стола в своем кабинете на Гороховой, шагнул навстречу вошедшему Хохлову.
- Дело обстоит такого рода, - начал Юрик Дивинов, - Муха здесь ни при чем, Муха частность, хоть и небезынтересная.
Коленька насторожился, разглядывая серое лицо Дивинова.