- Нечего тебе их путать, это я и без тебя делаю; и не беспокойся, все мы между собой как бы братья, и при этом со стольких сторон, что в мире вряд ли найдутся люди, связанные такими крепкими родственными связями, как мы; но лучше оставь меня в покое, мне эти сложности ни к чему; делай, как я: провозгласи себя всеобщим родственником, обожай их всех, и точка.
Шосеф произнес свою речь быстро, без запинки, повернувшись лицом к Антонио и взглядом предупреждая его, что вот сейчас наступит ему на ногу, как это сделал бы его отец. Но Антонио, догадавшись о такой возможности, быстро пошел вперед, не дав брату осуществить свои намерения. Восстанавливать в памяти родственные связи и отношения, генеалогическое древо племени и его ответвления, - это одно из любимых занятий членов эндогамных семей. Антонио давно уже не предавался этому занятию. Теперь, когда он вновь обретает прежнюю привычку, он чувствует, будто в мире все снова встает на свои места. Увлекшись этой своеобразной игрой в слова, позволяющей таким простым и одновременно сложным способом установить связь с прославленными представителями рода, совершенно забыв, что ныне самым выдающимся его членом является он сам, он постепенно вновь, как некогда в детстве, обретает самоуважение. Тогда он стремился почувствовать свою близость к тем, кто считался самым богатым или самым образованным, самым благородным и трудолюбивым, и это служило ему стимулом на протяжении всего детства и юности. Теперь же он хочет стать полноправным членом группы, ощутить ее поддержку. Именно поэтому, соотнося себя с ними, даже просто говоря о них уверенно и убежденно, он чувствует себя под защитой Ломбардеро. Он узнает в этом свое прежнее страстное желание, свойственное бедному родственнику, мечтающему о том, чтобы уподобиться тем из его клана, кто более других достоин восхищения, и улыбается. Он знает, что достиг самого выдающегося места среди всех Ломбардеро, и теперь они должны гордиться своим родственником, будь это родство действительное или выдуманное, в стремлении оказаться поближе к нему. Его мать гордилась бы им, если бы была жива и могла разделить с Антонио уверенность, которую он испытывает теперь, ни с кем, впрочем, ею не делясь. А отец? Что сказал бы его отец? Скорее всего он бы заявил, что они только и умеют, что делать деньги, эти его родственники по линии жены, эти техники, часовщики, несомненно ученые люди и, конечно, благородные, но в меньшей степени.
- Знаешь, что читают твои родственники? - сказал ему однажды отец. - Так я тебе скажу: Хронометрический еженедельник, Сельскую гидравлику, Книгу бискайских оружейников; таковы уж они, сынок… - заключил отец, умолчав о том, что они читали также Кеведо, Греческую и римскую мифологию, Языческую республику Бертольдо, а также книгу О советах Санчо или В защиту галисийских священников; он хотел дистанцироваться от них, выявить отличия, ему было необходимо постоянно самоутверждаться вопреки своей жене, которая держалась за них, надеясь убедить Антонио принять ценности, ориентированные на трудолюбие и точность в делах, на деньги и благосостояние, то есть на все то, что упорно отторгал аристократический энциклопедизм отца. Поменьше бы Вольтера и Руссо, побольше Адама Смита, больше хронометрии, меньше книжных мечтаний, поменьше духа просвещения и благородства и чуть побольше турецкого гороха. Так говорила мать о книгах, которые он вспоминал во время службы, и таким он вспоминал своего отца, выходя с нее: постоянно боровшимся за себя, пытавшимся самоутвердиться, обвиняя других в неудачах, которые на самом деле - и он знал об этом - были его собственными.
Дух знаний, несомненно, был ему присущ в высшей степени, но отец всегда был устремлен в прошлое, никогда в будущее. Его дух мог, очевидно, обеспечить этическое благополучие, но никак не экономическое благосостояние и не отказ от старых форм жизни, что позволило бы искоренить привилегии родовых замков, терзающие остальную часть общества. Его отец был воплощением энциклопедизма, уходящего корнями в дворцовые библиотеки, а вовсе не в проектные мастерские, и он никогда не воспринимал критически те учреждения, что на протяжении многих веков порождала власть на радость Церкви и аристократам. А вот семье Ломбардеро как раз был свойствен сей критический дух.
В этом состояло противоречие времени, в которое подрастал Антонио Раймундо Ибаньес. Было ясно, что его родитель был верным примером, точным отражением пограничного состояния между двумя видами мечты, ярким воплощением некоего статичного положения между устремленностью в прошлое и взглядом в будущее; человек, пребывающий в этом состоянии, отваживается лишь на то, чтобы получать удовольствие от искусств и наук, от созерцания всей той красоты, что может подарить человеческий ум, и ни на что более. Отсюда его нерешительность и та лень, что опутывала его, парализуя волю в любом проявлении духа, если только речь не шла собственно о мечтаниях. Очевидно, именно под влиянием отца он впоследствии был так озабочен получением титулов маркиза Саргаделоса и графа Орбайсеты, обретя которые он ощутил себя его достойным сыном; и по той же причине он постарается направить поток недавнего бунта в русло, которое позволит ему добиться еще большего по сравнению с тем, что он уже имеет, дабы ощутить себя достойным сыном своей матери и точным воплощением самых безумных грез Ломбардеро.
Служба уже давно закончилась; Ибаньес думает, что только такой одинокий и печальный ребенок, каким его всегда хотели видеть родители, был в состоянии обрести столь удивительную способность мечтать, способность превратить в свои собственные мечты своих предков и в конечном итоге воплотить эти мечты в действительность. Вот она, цена честолюбивых планов: одиночество с самого раннего детства, воздействие, которое оказывает на твою душу некто взрослый, мечтающий о том, чтобы в тебе жило то, в чем ему было отказано. Антонио хочется как можно скорее вернуться в Феррейрелу, чтобы вновь углубиться в изучение своего портрета.
Священник выходит поздороваться с ними. Это не тот Алонсо Мендес де ла Гранья, что крестил его 18 октября 1749 года, у которого была сварливая экономка и который так пугал его своими проповедями; мать делала все возможное, чтобы он слушал эти проповеди с полным вниманием, отец же относился к ним с некоторой отстраненностью, даже с определенным отрицанием, во всяком случае с легким недоверием, которое он старался внушить сыну в долгих беседах под дубом. Нет, это уже другой священник, и Антонио держится с ним так, как обычно пред лицом Церкви. Нечто среднее между интеллектуальным пренебрежением и самым покорным уважением и страхом. Он не слишком религиозный человек, но испытывает страх перед Церковью и, отвергая ее, никогда не делает этого публично. Совсем напротив, он способен сам строить церкви и жертвовать весьма солидные суммы, дабы снискать симпатию клерикалов или по крайней мере смягчить их антипатию. И это хорошо известно новому священнику, искушенному в латыни и старых, как мир, уловках, он провожает их к дому Ломбардеро, куда они входят, пройдя под аркой, датируемой 1774 годом, на которой красуется образ Девы Марии; возле арки, под сенью кипариса, бьет ключом небольшой источник.
Шосеф направился в этот дом, отступив от пути, ведущего в дом Ибаньеса, и нарочно потащил туда своего родственника, памятуя об озабоченности, которую тот только что высказал по поводу генеалогического древа, и надеясь, что старые камни разом объяснят ему то, чего не в состоянии передать слова. Но пути разума неисповедимы, и Антонио приходит на ум нечто совсем иное, впрочем не менее замечательное. Рядом с источником стоит домашняя часовня, не столь величественная, чтобы назвать ее дворцовой, хотя ее стены и заключают в себе семейный пантеон, а на фасаде красуется герб с доспехами рода Ломбардеро: на серебряном поле пять зеленых котлов, окаймленных золотой полосой с восьмью красными крестами, напоминающими о благородном происхождении и об участии трех представителей рода в осаде крепости Баэсы войском Фердинанда III Святого. Напротив герба на каменной плите фигурируют чертежи и цифры, напоминающие о звездном занятии часовых дел мастеров, посвятивших себя отсчету времени. Заметив их, Антонио думает, что скорее всего это дело рук Шосефа, но воздерживается от комментариев. Ему только что пришла в голову совсем иная мысль.
- А что стало с тем маленьким святым, у которого, если отогнуть тунику, обнаруживался тугой и твердый, как железо, половой член?
Священник покашливает, будто давая понять, что вопрос не слишком подходящий, но Шосеф делает вид, что не понимает намека. Наоборот, он выпячивает грудь и заявляет, исполненный торжественности, которой, очевидно, по мнению священника, - но только не Антонио, - требует данное объяснение:
- Преподобный пригрозил мне скандалом еще до того, как умер мой отец, который, как ты знаешь, иногда помогал при абортах, будто цирюльник, хотя на самом деле вовсе им не был; и всякий раз, как он отправлялся трудиться там, где до него кто-то хорошенько порезвился, он шел пощупать этот член, с тем чтобы тот наделил его ловкостью. Вот я и убрал его.