– Ой, что творилось, страсть Господня! – бабушка прижимала руки к груди, горестно качала головой. – До чего ж люди озверели, Боже ж ты мой! Наши то с села ушли заранее, ну, и ветрели немцев еще на горушке. Полегло – жуть! Мыслю я, почему тебя не подобрали, соколик. А это потому, что бой то сместился в сторону Вишенок, это когда партизаны погнали немцев. А ты в траве и остался. Потом они приезжали, это когда нас спалили, к концу дня, так всех своих собрали, увезли. А тебя, касатик, не заметили в густом бурьяне. Может, и не дошли до тебя, кто его знает? – тяжело вздохнула, сидела, раскачиваясь взад-вперед. – По деревне со своих ружей ту-ту-ту-ту! Все убежали в лес, когда бой начался. А мы, кочерыжки старые, с Марковной в погребе так и просидели, молились Господу. И, правда, обошлось. Хаты попалили, а мы живые. Да и сараюшка уцелела. У других и того нет, до зимы вряд ли что построят, а нам незачем гневить Бога: крыша над головой есть. Утеплим травой, землей, щели залатаем, дед Ефим печку какую-ни какую сварганит, ничего, милок, перезимуем!
Старушка замолчала, поджала губы, горестно вздохнула, поправила одеяло на раненом.
– И кто это придумал войны? Вот глупые люди! – Никифоровна сбегала до дверей, проверила – не идет ли Марковна с ужином для Антона. – Знать, умаялась сильно подруга, что так долго ее нет.
Это ж мы недавно пришли с того поля, где тебя нашли, – перекинулась она на другую тему. – Товарищ-то твой так и остался лежать в поле. Птицы уже налетели, глаза повыклевали, твари поганые. Не по-христиански это, не по-человечески. Вот мы и сбегали, Ефим ямку рыл, в тряпки замотали, да и погребли как надо, по-людски.
Антон лежал, молча слушал свою спасительницу, смотрел на ее морщинистое лицо, старческие, сухие руки с прожилками от тяжелой работы, на все ее такую худенькую, высохшую, сгорбленную, и ему захотелось взять и прижаться к ней, почувствовать себя маленьким, каким он себя и чувствовал перед этой старушкой.
– Что с тобой, соколик? – бабушка заметила повлажневшие глаза Антона, наклонилась над ним, внимательно посмотрела на его бледное лицо, приложила руку ко лбу. – Неужто хуже стало, страдалец? – забеспокоилась, заволновалась, засуетилась над раненым.
– Нет, нет, бабушка Ульяна, – Антон стыдливо отвернулся к стенке.
– Это я так, нашло что-то. Говори, говори, мне приятно, когда ты говоришь.
– И всего то, милок?! – всплеснула та руками. – А я то, дура, о плохом подумала! Э-э-э, за разговорами у нас дело не станет, нет, не станет! Сейчас Марковна придет, она тебе расскажет семь верст до небес, и все лесом! – весело закончила старушка.
– А на чем она готовит? – спросил Антон. – Дома то сожгли.
– Правда твоя, хаты сгорели, а печкам что станется? Стоят печки, вот в них и варим. Многие пепелища разбирают, да готовят место к новым избам, – перекинулась на местные новости Никифоровна. – А большинство рыть землянки наладились. Жить то надо. Это когда еще война закончится, когда еще руки дойдут до строительства хорошего жилья?
Заходящее солнце проникало в хлев сквозь открытую дверь, дробилось на щелях в стене, мелкие пылинки висели в лучах.
– Марковна уже идет, – Лиза забежала в сарай, прижалась к бабушке, и показала язык Антону. Со вчерашнего дня между ними сложились приятельские отношения: после того, как Антон похвалил ее куклу. Раненый в ответ дотянулся руками до своих ушей, ухватился за них, скорчил рожицу.
– Ты такая! – показал девчонке.
– Сам такой! – обиженно ответила та, и спряталась за бабушку.
– Картошечки молоденькой отведай, – Марковна выставила на табуретку небольшой чугунок с отварной картошкой. – Жаль, подбелить нечем, зато кусочек жира там есть.
– Спасибо, спасибо вам большое! – искренне поблагодарил Антон.
– Что бы я без вас делал?
– А то бы и делал, что землю парил, – просто ответила Марковна. – Еще бы ночь, и все – схоронили бы как твоего дружка.
– Не дружок он мне. Я его даже не знаю. Так, сослуживец.
– Пошли, пошли отседова, – бабушка Ульяна стала выпроваживать внучку и подругу из сарая. – Дайте человеку поесть спокойно. А то еда на пользу не пойдет.
Антон все эти дни, когда пришел в себя, и стало легче, раны заживали, собирался спросить у бабушек про того мужчину, чей голос стоит у него в ушах и посей день. Ему кажется, что это был доктор Дрогунов Павел Петрович. Если это так, то как он оказался здесь? Самого врача новая власть первое время не трогала, только комендант предупредил его в присутствии Щербича, чтобы не смел оказывать помощь лесным бандитам. На что Павел Петрович довольно смело ответил:
– А вы как себе это представляете? Я – врач, и буду лечить любого, какой бы сволочью он не оказался.
– Ну-ну, – только и смог сказать Карл Каспарович.
Последнее время Дрогунова не было видно, и вот, вроде его голос. Он и в мирное время разъезжал по всей округе, сейчас – и подавно работы ему прибавилось. Взять хотя бы прошлый раз, когда Антона ранил Вовка Козлов. Ведь спас, как не крути. Фекла выходила, а Дрогунов спас. Хотя и можно было в госпиталь в район. Немцы бы вылечили. Только сколько бы крови потерял, пока до района довезли?
Наведываются ли сюда партизаны? Лес за околицей, что им стоит зайти, а вот и Антон, тепленький, в кроватке? Бабушки говорят, что уже вторая неделя пошла после того боя. Ходили к кому-то на девять дней. Вот влип так влип! Надо пробовать вставать и ходить. Правда, до туалета за угол он уже ходил несколько раз, держась за стенку. Но это рядом. А как будет на большое расстояние? И немцы, как назло, не появляются. Бабушки молчат, не говорят, что он полицай, или не знают. Вряд ли?
Размышления Щербича прервала Марковна. Она пришла за чугунком, присела на табуретку, внимательно и долго смотрела на Антона, оглянулась несколько раз на входную дверь, и, наконец, спросила:
– Вроде ты наш, местный. Где-то я тебя видела, вот только не припомню где?
– А тебе это зачем? – раненый напрягся, впился глазами в старушку. – Земля круглая, может, и встречались.
– Я давно хотела спросить, да Никифоровна не позволяет. Говорит – больной, зачем нервы портить, спрашивать лишнее, – поудобней уселась, расправила широкую юбку. – А меня прямо зудит, распирает, так хочется! Одежка на тебе чужая была, а сам, вроде, наш. Это как понимать?
– Так и понимай, – от прямого вопроса Антона передернуло, но взгляд выдержал, не отвел.
Наступила пауза: раненый не хотел говорить на эту тему, а женщина, видно, собиралась с духом, решалась, но что-то ее удерживало. От дверного проема еще проникал свет, сероватые сумерки заходили в сарай, в углах уже было темно. Щербичу было неуютно, очень неуютно под пристальным взглядом Марковны.
– А ведь я тебя узнала, – всплеснула руками, даже подскочила на табуретке. – Чтоб мои руки отсохли – узнала!
– Кого ты узнала, что расшумелась? – в дверях появилась Никифоровна со внучкой, стремительно подошла к кровати, стала между подругой и раненым. – Что шумишь, болоболка?
– Ты мне рот не затыкай, милая моя! – Марковна встала перед соседкой, уперев руки в бока. – Это же староста с Борков Щербич, ни дна ему не покрышки! – выкрикнула в лицо. – Изверг! А я его лечить должна? Он сестру мою сродную Аннушку с зятем Петраковым повесил лично, а я его на горбу раненого тащила!?
Антон съежился, вжался в кровать, натянул одеяло до подбородка, как будто оно могло спасти его, отгородить от этой женщины, от этого разговора.
– Лиза! Марш на улицу, погуляй маленько, пока я тебя не кликну! – строго приказала Никифоровна внучке, взяла подругу, и усадила ее на табуретку. Сама села на край кровати в ногах.
– Говори дальше – послушаем. Успокоишься – тогда я скажу. Марковна как-то обмякла, утихла, зашлась в плаче.
– Его ж так и зовут в Борках – изверг. Люди прокляли, мать родная с ума сошла, а мы с тобой, дуры старые, лечим, – прошепелявила, прошамкала сквозь всхлипы женщина, вытирая слезы тыльной стороной ладони. – Последнее от себя отрываем, его кормим. Это ли не диво дивное, а, подруга?
– Что ты предлагаешь? – женщины разговаривали, не обращая внимания на Антона, как будто его здесь не было, или он ни чего не слышит.
– Надо было сразу не тащить его на себе, пускай бы помирал, сдох как собака, – выкрикнула Марковна.
Никифоровна поднялась, пошла в угол сарая, вернулась с топором в руках, протянула его подруге.
– На, еще не поздно: тресни ему обухом, и душа твоя встанет на место, – просто, не повышая голоса, как об обыденном, сказала соседке. – Или давай выкинем, пускай помирает под кустом.
У Антона перехватило дыхание, с ужасом, с недоумением смотрел на женщин, и не мог произнести ни единого слова в свое спасение, оправдание. Как будто парализовало, отнялась речь. Только и смог, что скрестить руки над головой, вжаться в подушку, закрыть глаза.
– Что ты, что ты! Иль на мне креста нет, что ты говоришь такое? – подскочила с места, засуетилась, замахала руками соседка. – Побойся Бога!
– А раз так, Надежда Марковна Никулина, – Никифоровна отнесла топор обратно в угол, вернулась на свое место. – Рот свой на тряпочку завяжи, и сопи потихоньку в две дырочки, понятно? Нам что сказал Павел Петрович? Тебе напомнить?
– Так здесь был Дрогунов? – при последних словах Щербич ожил, встрепенулся.
– Был, был, милок. Не мы же тебе раны резали, вычищали. Он, Дрогунов.
– Значит, не ошибся, – тихо, для самого себя прошептал Антон.
Женщины ушли, а он остался наедине со своими невеселыми мыслями. Раз был Дрогунов, значит, знают о нем и партизаны. Да и бабки могли давно сообщить им. Деревенька эта сплошь партизанская. Удивительно, почему еще его ни кто не забрал?