"Теперь они начнут соображать, прежде чем замахнуться на мою жизнь, – думал Щербич. – Пускай знают, что получат по заслугам не только тот, кто это сделал, но и их родственники. Хорошая наука для этих партизан на будущее".
Мать не видел уже давно, стал даже привыкать к ее отсутствию, забывать потихоньку. Корову запустили перед отелом, и тетя Вера Лосева не ходила ее доить. Кабана заколоть помог Васька Худолей, Антон сам все прибрал, засолил, разложил по ящикам и кадушкам. Куры неслись очень редко, так что особых хлопот по домашнему хозяйству у него не было. Разве что накормить да напоить два раза в день. Конечно, можно было порешить все, пустить под нож, но очень уж хотелось чувствовать себя собственником, хозяином хоть не большого, но своего подворья.
– Как там мама? – Антон пришел за водой и встретил соседку тетю Веру у колодца.
– Ты же сын. Тебе лучше знать, – глухо ответила она, стараясь не смотреть на него, и быстрее пройти домой.
– Погоди. Я серьезно, – Щербич отнял ведра из рук, и поставил на снег. – Лучше не стало?
– Тебе это зачем надо? – грубо спросила Лосева. – Может, хочешь помочь? Так поздно. Надо было думать раньше, ценить и любить ее пока она была здоровой, не доводить до такого состояния. А сейчас твое внимание ей безразлично, как и ты сам. Так что иди своей дорогой. А еще лучше – забудь про нее.
Она обошла Антона, подняла ведра, и направилась домой.
– Ну и черт с вами! – Щербич прокричал ей вдогонку, и в сердцах махнул рукой. – Пропадите вы пропадом!
И стало легче. Еще какое-то время пытался отыскать в себе те нежные, добрые чувства, что пробуждались раньше в душе при упоминании мамы, и не находил. То ли душа зачерствела, то ли он сам так сильно изменился, что ему и на самом деле становится безразличным, есть у него мать или ее нет. Наконец, Антону надоело это самокопание, и он двинулся вдоль улицы к дому своего помощника Васьки Худолея. Надо было организовывать людей на очистку дорог по приказу коменданта.
Чистый морозный воздух этого солнечного февральского утра приятно бодрил старосту, снег звонко поскрипывал под подшитыми добротными валенками. Дышалось легко, вольготно, хотелось еще и еще втягивать, заглатывать в себя эти морозную чистоту и свежесть. Хорошо!
Вот уже больше месяца, как о партизанах ни чего не слышно: как вымерли. И, притом, не только в Борках, но и во всей округе. Карл Каспарович говорит, что это результат тех карательных мер, что были приняты комендатурой. Правда, Кирюша Прибытков утверждает, что это они маленько примерзли зимой, а по весне оттают, и дадут еще о себе знать. Антону не очень хочется в это верить. Пускай бы был прав майор. Тогда – живи и радуйся! В такой спокойной обстановке можно и строить планы на будущее, немножко расслабиться. А то ему уже просто надоело прятаться у себя каждую ночь, спать в пол-уха, спотыкаться об приоткрытый люк подпола, и в каждое мгновение ждать или выстрела, или гранаты в окно, или, еще хуже, сгоришь во сне в собственном доме.
Петро Сидоркин вернулся из госпиталя худой, осунувшийся, молчаливый, совсем не похож на того весельчака и живчика, что был до ранения. Антон наблюдал, как долго стоял он над грудой заснеженных головешек на месте бывшего коровника, как тряс от горя поднятыми к небу руками. Жить в свой дом больше не пошел, а перебрался к Прибытковым, где трое суток пил без продыху. Комендант его не трогал, но от должности старосты отстранил, назначив вместо него Кирюшу.
Глава десятая
Уже на краю деревни Антон остановился как вкопанный: к чистому морозному воздуху добавился резкий запах печеного хлеба! Староста огляделся вокруг принюхиваясь, и направился прямиком к дому Абрамовых. Хозяин, бывший колхозный конюх, так и не вернулся в село после мобилизации в Красную армию с колхозными лошадьми. Заправляла дома его дочь двадцатилетняя Фекла с больной парализованной матерью.
На глаза Щербичу попался сосед Абрамовых сын лесничего малолетка Андрей.
– Быстро к Худолею! Мигом его сюда!
Убедившись, что мальчишка убежал исполнять его приказ, Антон подошел к дому, и резко потянул входную дверь на себя. Она оказалась не запертой, и он сразу вошел в темные сени. Из дома явственно послышался девичий вскрик: гостей здесь точно не ожидали, а если и намечались они, то уж ни как не староста деревни.
– Не рада, что ли? – расплылся в улыбке Щербич, наблюдая, как в панике мечется по хате девчонка. – Кто еще есть в доме?
– Нет, ни кого нет! – Фекла простоволосая, в фартуке поверх платья, металась от страха из угла в угол, прижимая руки к груди.
– Ни кого, Антон Степанович! – повторяла как заведенная.
Когда вошел Худолей, Антон сидел за столом в задней хате, посреди нее стояло два мешка с уже испеченным хлебом, заслонка с печи открыта, и в ней виднелось еще несколько караваев готового хлеба.
– Вот, Василий Петрович, любуйся, – сказал староста, показывая на мешки с хлебом. – Приготовлен для партизан. Приходи, забирай в свой лес, кушай на здоровье. Что скажешь, Фекла? – обратился уже к хозяйке.
– Да какие партизаны? – девушка успокоилась. – Побойтесь Бога, какие партизаны? Это я нам с мамой на зиму приготовила. На сухари иссушим, чтобы мука не испортилась. И с хлебом будем.
– Ты хоть сама веришь в то, что сказала? – ироничная улыбка блуждала по лицу старосты. – Или нас за дураков держишь?
– Как вы можете такое говорить, Антон Степанович? Для себя, на сухари, вот вам крест.
– Ну, это мы сейчас узнаем, – Щербич поднялся из-за стола, подошел к девушке вплотную. – Кто принес тебе муку? Спрашиваю в последний раз, кто принес и когда придет забирать?
– Ни кто, – лицо ее побледнело, она задрожала, и отступила на шаг от Антона.
– Кто, я спрашиваю? – голос старосты гремел, и в тот же миг он схватил за волосы девчонку, и накрутил их на руку.
– Ни кто, мое, наше, пустите, больно! – от боли Фекла присела, повиснув на его руках. – Что вы делаете? Больно!
– Не ври, для кого? Говори, убью! – чем дольше она не сознавалась, тем больше приходил в ярость Антон. Он уже бросил ее на пол, и стал пинать ногами. – Говори, говори, бандитское отродье! Я заставлю тебя говорить!
– Нет, нет, нет! – девчонка извивалась под ударами, поджав под себя ноги, и закрыв лицо руками. – Ни кто, наше это, наш хлеб! Спасите, спасите! Мама-А-А!
– Все, все, все-е! – между ними встал Худолей. Повернувшись к старосте, он начал оттеснять его от лежащей на полу девчонки. – Антон Степанович, она ваших нервов, вашего здоровья не стоит! Успокойтесь, сейчас мы все у нее узнаем. – Скажешь, ведь, да, Фекла? – наклонился над ней, помогая подняться с пола.
– Я все сказала – наше это, наше! – твердила она как заклинание.
Ярость опять затмила голову старосты, и он, оттолкнув Ваську, вновь бросился к Фекле. В этот момент Худолей проявил завидную прыть: успел таки встать между ними, широко расставив руки, и загородил своего начальника от девушки.
– Спокойно, Антон Степанович, спокойно! – пододвинул ему табуретку, усадил на нее. – Вот сейчас можно и решать дела. В спокойной домашней обстановке, Антон Степанович. Правильно я говорю?
– Да куда уж правильней, – староста тяжело дышал. Расстегнув полушубок, он достал носовой платок, и вытер обильный пот, что проступил крупными каплями на его лице, груди. – Сама ж себе хуже делает, неужели не понятно?
– Иди-ка, умойся, дева, – Васька подвел Феклу к рукомойнику, что висел в углу избы. – Кровь смой, да себя в порядок приведи!
На некоторое время в доме наступила тишина. Стали слышны стоны больной матери из передней хаты, да плеск воды в тазике под умывальником нарушали хрупкое перемирие.
– Во, я еще там не проверил, – встрепенулся Антон, и направился в другую комнату.
Через мгновение он уже тащил оттуда еще один мешок с хлебом.
– Ну, а теперь что скажете? – со злорадством в голосе спросил он, внимательно переводя взгляд то на своего помощника, то на молодую хозяйку. – Откуда здесь столько муки? Не из колхозного ли поля пшеничка? А, Василий Петрович?
– А откуда еще? – замахал тот длинными руками. – Ясно, все тащили с полей, вот и она, девка шустрая, тоже в стороне не осталась.
– Знаешь ли ты, глупая твоя башка, что это уже собственность великой Германии? А за воровство, что у них в приказе прописано для нас с тобой и для нее тоже? – накинулся староста на Ваську. – Расстрел! Понятно?
– Так и вы хлеб едите не с неба упавший, – встал на защиту Худолей. – Может, не знаете, а мама ваша пока при памяти была, все в дом тащила, чтобы вас прокормить, вот так-то! – уколол он начальника. – А тащила-то из полей да из амбаров, мил человек!
– Говори да не заговаривайся! – разозлился Антон. – Здесь не тот случай: ясно, что для партизан хлеб, Ленька Лосев организовал, что тут непонятного?
– Ну, это уже вопрос другой – для кого и кто организовал? – стал рассуждать полицай, расхаживая по избе. – На хлебе не написано. А с другой стороны – кто хлебушко сажал, да ухаживал за ним? Не немцы же, факт. Да и нашим людям жить как-то надо, согласны? Помрут люди с голоду, с кем тогда сами останемся?
– Ты что меня политграмоте учишь? – стал выходить из себя Антон.
– Или я этого не понимаю? Думаешь, я не видел, как тащили с полей? Видел!
– Вот и прекрасно, Антон Степанович! – повеселел Васька. – Вот и прекрасно! Всем жить надо, и этой девчонке тоже.
– Но тут-то не тот случай! – вспылил Щербич. – Для партизан она готовила, для партизан!
– А если и так, – высказал смелую идею Худолей, а староста даже опешил. – Мы этот хлеб забираем, и в комендатуру к немцам на стол в столовую, вот Карлуша будет доволен! А партизанам – фигу!