В Ленинграде, когда еще Валерий не был женат, каждый год с нетерпением ждали в отпуск "наших" и недели за две начинали готовиться к их приезду: мыть полы, чистить, стирать, прибираться в комнатах. И тот месяц, который Заичкины проводили все вместе на Васильевском острове, проходил шумно, весело, празднично.
Но вот Валерий женился, и все само собой стало иначе. Когда приехала Аня с ребятами, вдруг выяснилось, сколько неудобств внесли они в уже размеренную, скроенную на иной лад, без расчета на их присутствие жизнь ленинградцев. Люся была беременна, любила покой, и мать, и Валерий, и Шура ухаживали за ней, выполняли все ее желания и капризы, а с появлением ребят тишины и порядка не стало. Ребята раздражали, поведение Ани, которая, как казалось Люсе, не умеет воспитывать детей и смотрит спустя рукава на их шалости, вместо того, чтобы прикрикнуть на них, заставить вести себя тихо, удивляло Люсю. Она нервничала, и когда ее тошнило или у нее кружилась голова, ей казалось, что все это происходит из-за ребят.
Оставаясь наедине с мужем, она с каждым днем упорнее и раздраженнее говорила, что так жить дальше невыносимо, он должен что-то сделать, но Валерий, хмурясь, отмалчивался.
Однажды, когда вся семья сидела за вечерним чаем, Люся строго и многозначительно сказала сестре:
- Александра! Тебе надо переезжать в общежитие. Ты видишь, что здесь тесно.
Шура теперь готовилась к занятиям в библиотеке, но это нисколько не стесняло ее, с Аней она подружилась, а на ребят покрикивала не потому, что они мешали ей, а лишь для того, чтобы Люся перестала злиться на них. Теперь она поспешно сказала: "Хорошо, хорошо, я постараюсь", - и, покраснев, уткнулась лицом в стакан. Ей стало стыдно за сестру, которая прекрасно знала, что мест в институтском общежитии нет.
И всем стало неловко. Чай допили молча. Даже разговорчивый Николка притих, а Ане чай показался таким горьким, словно в него подмешали хины.
Телеграмму принесли рано утром, никто еще не уходил на работу, и когда ее прочли, вес обрадовались.
- К папе, к папе! Мы поедем к папе, супранти, мергяйте? - закричал Николка, обняв Шуру и притопывая возле нее.
- Мама, я побегу в школу за документами, - заторопился деловитый Сережка.
- Я так и знала, что он соскучится по семье, - с милой улыбкой сказала Люся, думая, однако, о том, что теперь в доме опять наступит покой и порядок и никто не будет мять накрахмаленных вышивок на диване.
Шура укоризненно посмотрела на сестру, которую считала бессердечной эгоисткой и ловкой притворщицей.
- Вот и хорошо, вот и хорошо! - сказала она, гладя и прижимая к своему животу Николкину голову. Она была рада за Аню.
- Дурака он свалял, - пробурчал Валерий. - Могли бы и здесь жить. Комнаты недешево стоят. - Но в душе и он был доволен тем, что все так случилось, что он не поддался на уговоры жены, не испортил отношений со старшим братом, которого очень любил и про которого с гордостью рассказывал, что он офицер-пограничник.
- Ну что же, - облегченно вздохнув, сказала Аня, пряча телеграмму в карман платья. - Поедем, ребята, к отцу, раз он так хочет. Папка у нас строгий, он не любит менять своих решений.
А мать устало села на стул, опустив морщинистые, сухие, с набухшими венами руки меж колеи, и печально и пытливо посмотрела на Аню. Она прекрасно понимала, по чьему почину родилась эта телеграмма.
- Уезжаете, значит, - с горечью сказала она.
- Что же делать! - сказала Аня. - Надо ехать. Отец у нас строгий, он не любит, когда его не слушаются.
Она была сиротой, воспитывалась в детском доме и за годы замужества привязалась душой и к матери мужа, тихой, незаметной, старающейся всем угодить, всех примирить, и к брату мужа, выросшему у нее на глазах, но уезжала теперь от них с радостью.
- Конечно, надо, - подхватила Люся, которой показалось, что Аня может передумать и остаться. - Ему там одиноко одному. А потом эти мужчины, того и гляди…
- А-а! - зло простонала Шура, отстраняя прижавшегося к ней Николку. - "Одиноко, одиноко!" - передразнила она и ушла, хлопнув дверью.
Тем не менее все были довольны, что так случилось, и уже вечером в доме было весело, никто не сердился на ребят, и Люся, энергично помогая Ане собираться в дорогу, о чем-то все шепталась с ней.
Валерий принес билеты, заперли квартиру, и все поехали на вокзал.
- Здесь, - сказал Костя и, поставив чемоданы, откинул защелку калитки. В доме захрипела, завизжала собачонка, на крыльцо вышла старушка в бязевом колоколе.
- Пожалуйте, пожалуйте, - улыбаясь, говорила она, широко распахнув дверь. - Милости просим.
- Вот мы к вам со всей семьей, - сказала Аня, поднимаясь по ступенькам крыльца. - Здравствуйте.
- Пожалуйте, пожалуйте, у меня и самовар вскипел.
Аня вошла в комнату и, оглядываясь, усталым движением скинула с головы шляпку. Она уже знала, что комната стоит дорого, а старушка только притворяется такой доброй и ласковой.
- Ну вот, - сказал Костя, - устраивайся.
- Есть, устраиваться, - ответила Аня.
- Как там, в Питере?
- Хорошо. Все ездили провожать нас на вокзал, шлют тебе привет, а Шура так расчувствовалась, что даже велела поцеловать тебя.
- Ну вот, - повторил он, чтобы сменить разговор. - Давай устраивайся. Будем жить.
Аня подошла к нему, прижалась щекой к холодному его плащу, пахнущему резиной, табаком и еще чем-то особенным, дорогим для нее, чем пахнут только его, Костины, вещи, и вздохнула.
- Будем жить, будем жить, - проговорила она.
А уже было много прожито, и кто знает, сколько еще предстояло им так вот жить, переезжая с места на место, скитаясь то по чужим, то по казенным квартирам…
Дверь на кухню была распахнута, и оттуда слышалось, как Николка, забравшись на табуретку, рассказывал:
- "Лаба дена" - это по-литовски "добрый день". А по-таджикски здороваются совсем по-другому. Там говорят "салям алейкум", а отвечают "алейкум салям", наоборот. Интересно, правда? А еще я умею говорить по-гиляцки…
- Будем жить, будем жить, - повторила Аня, еще теснее прижимаясь щекой к груди мужа.
И опять, как тогда, при виде стонущих журавлей, что-то больно тронуло его, и осторожно, неловко гладя ладонью ее волосы, он подумал, что надо бы сказать ей что-нибудь нежное, трогательное, возвышенное, что она самый лучший, самый мужественный, самый великодушный его друг, что на всем свете для него нету женщины лучше и красивее ее, но он не умел говорить такие слова и, перестав гладить ее волосы, отстранив ее от себя, лишь сказал:
- Ладно, служба, устраивайся.
Примечания
1
Понимаешь, девушка? (по-литовски).