Ночи стояли звездные, тихие, в овраг наползал туман, и даже кусты были мокрые. Я шел в темноте по оврагу, роса сыпалась мне на плечи, высокая трава вдоль тропки била меня по коленкам, и когда я добирался до траншеи, ноги были мокры. Меня окликали часовые возле станковых и ручных пулеметов, остальные солдаты сидели кучками, курили, тихо переговаривались. Здесь тоже никто не спал. Командиры взводов докладывали обстановку. В самой передней траншее, рядом с пулеметчиком, стоял артиллерийский разведчик, и возле него, в нише, лежали разноцветные ракеты для срочного вызова артогня. Когда я видел разведчика, я вспоминал о никитинской батарее, о том, что и там не спят: наблюдатель следит за передним краем с дерева, а возле рации дежурит кто-нибудь из офицеров.
Никитин пришел ко мне четыре месяца тому назад, как раз в тот самый день, когда я принял участок. Это было весной. Я стоял в овраге на талом снегу и смотрел, как какой-то артиллерийский офицер, чертыхаясь, скользит ногами по обрыву. Ноги у него разъезжались, как у козы; когда он спустился и подошел ко мне, его сапоги, густо облепленные глиной, были, наверное, тяжелее, чем у водолаза.
Он представился:
- Старший лейтенант Никитин, назначен поддерживать вас.
- Очень хорошо, - сказал я.
Признаться, поначалу он не понравился мне. Одет он был в простую солдатскую шинель, мешковато сидевшую на плечах, топорщившуюся на спине. И не было в нем той лихой, подчеркнутой выправки, какой обычно отличаются щеголеватые артиллерийские офицеры.
Мы выбрались с ним из оврага и остановились в кустах. Несколько пуль вжикнуло мимо нас. Никитин не обратил на них никакого внимания и долго смотрел в бинокль на вражеские окопы и проволочные заграждения перед ними. У наших ног на земле примостился радист, которого Никитин привел с собой.
- Как там на батарее? - спросил Никитин, не отрывая бинокля от глаз. - Приготовились?
- Готовы, товарищ старший лейтенант, - ответил радист.
- Передайте на батарею, - проговорил Никитин и, помолчав, как-то сразу преобразившись, уже совсем иным, властным, почти сердитым голосом стал передавать команду. Радист повторял за ним.
Скоро сзади нас вдалеке гулко выстрелила пушка, и почти тотчас же над нами с шелестом пролетел снаряд, вздыбив сырую весеннюю землю на поле, как раз посредине между нашими и вражескими окопами.
- Прицел шесть два! - тут же скомандовал Никитин, и вторично ударила сзади нас, в лесу, пушка, а снаряд, прошелестев, ухнул прямо в фашистские проволочные заграждения.
- Стой! - скомандовал Никитин. - Записать!
- Записать! - повторил радист. Сидя на земле, он, как эхо, повторял те слова, которые говорил командир батареи.
- Где будем ставить заградительные огни, капитан? - спросил Никитин.
Я был поражен такой меткой стрельбой и с нескрываемым восхищением смотрел на него. Впервые я видел, чтобы "накрывали" цель со второго снаряда.
Никитин снова спросил меня, и мы стали договариваться о заградогнях. Надо было поставить их перед окопами со всех трех сторон, чтобы в любом месте отбить фашистскую атаку, а главное, перед третьим взводом, который глубже всех вдавался в оборону противника.
Выслушав меня, Никитин подумал, прищурясь, огляделся и скомандовал:
- Прицел шесть ноль! Осколочно-фугасной!..
- Прицел шесть ноль! - крикнул радист, и не успел я опомниться, как над нашими головами уже не с шелестом, а воя и так низко, что я инстинктивно пригнулся, пролетел снаряд и рванул землю в нескольких десятках метров от окопов.
- Ну как? - опросил Никитин.
- Очень хорошо, - сказал я, еще больше пораженный его мастерством.
- Стой! - скомандовал он тогда на батарею. - Записать НЗО "Гром". Две зеленые и одна красная.
А мне вспомнились слова командира дивизии, направлявшего меня сюда: "Держи тот участок зубами, руками, как хочешь, а держи. Артиллериста тебе на помощь даю самого лучшего в дивизии. Художник, а не артиллерист".
И вот он стоял передо мной в своей солдатской, топорщившейся на спине шинели, простой, ничем не примечательный человек.
Вечером мы сидели с ним над схемой обороны и наносили на нее уже пристрелянные заградогни. Главным из них был "Гром" - перед окопами третьего взвода, и вызывать его надо было двумя зелеными и одной красной ракетами.
Никитин поселился рядом со мной в маленьком блиндаже. Там жили и трое его разведчиков, по очереди дежурившие в третьем взводе.
Шли дни, мы все больше сближались с артиллеристом, и к середине лета я даже не представлял, как мы можем обойтись друг без друга.
Было несколько тревожных ночей, когда гитлеровцы пытались выбить нас и шли на нас в атаку, но все их попытки оканчивались для них самым печальным образом: фашистам никак не удавалось преодолеть той поистине страшной огневой завесы, которую всякий раз ставили перед нашими окопами пулеметчики и никитинские артиллеристы.
Так мы прожили четыре месяца. В это время пришло известие, что наши войска разгромили фашистов на Курской дуге и Орловском выступе. Сам командир дивизии позвонил мне и, узнав, как у нас обстоят дела, сказал:
- Слышал о победе наших войск под Орлом?
Я сказал:
- Слышал.
- Ну, теперь ты мне держи этот клин во что бы то ни стало. Теперь не долго ждать, понимаешь?
Я сказал, что понял и удержу. Потом я поделился этим разговором с Никитиным, и нам стало очень радостно: значит, и мы скоро пойдем вперед.
А ночью Никитину было приказано сняться с моего участка.
Прочитав приказание, он очень смутился и как-то виновато, растерянно сказал мне, показывая бумажку:
- Я ухожу от тебя.
- Совсем?
- Не знаю. Приказано быть вместе со всей батареей к двум часам ночи возле командного пункта дивизиона. Где-то на соседнем участке будет проводиться разведка боем, и мы должны быть там.
И он ушел, и вместе с ним ушли его разведчики, и радист унес на спине свою рацию. А утром я услышал далекий гул артиллерийской пальбы и понял, что там сейчас действуют все наши артиллеристы, потому что стреляли и дивизионки, и гаубицы, и даже противотанковые "сорокапятки", которые при каждом выстреле, словно в азарте, подскакивают на месте.
Через некоторое время стрельба прекратилась, потом началась вновь, и так продолжалось почти весь день.
А у нас было очень тихо, фашисты словно вымерли, и в течение всего дня на участке разорвался лишь один снаряд. Он разорвался перед третьим взводом, и солдаты долго спорили, чей это был снаряд: некоторым показалось, будто он прилетел с нашей стороны. Все-таки было решено, что снаряд фашистский, а до наших окопов он не долетел потому, что плохо стреляют.
Скоро должна была наступить ночь, а Никитина все не было, и я начал беспокоиться: если фашисты разнюхают, что мы сидим без артиллерии, и опять полезут в атаку, то нам придется ох как плохо!
С наступлением сумерек разразилась гроза, хлынул дождь, сильный и теплый. Телефонист зажег лампу, и стало видно, как по стеклу нашего небольшого блиндажного окошка струятся дождевые потоки. Я велел вызывать по очереди все взводы, и командиры докладывали, что на их участках дела обстоят нормально: фашисты и светят и стреляют, только перед третьим взводом вот уже тридцать минут не было ни выстрела, не засветилось ни одной ракеты.
- Свети, больше сам, - сказал я командиру третьего взвода. - Смотри внимательнее.
- Смотрим, - лаконично ответил он. - Смотрим.
Но не успел я передать телефонисту трубку, как возле блиндажа ухнуло раз-другой, и вдруг все загудело кругом от разрывов. Сквозь накаты посыпалась земля, огромный ком глины ударил по стеклу, погасла лампа, и запахло фосфором. Этот запах внесло ветром сквозь разбитое окно и с шумом распахнувшуюся от взрывной волны дверь. Я вновь схватился за телефонную трубку, стал звать третий взвод, но мне долго никто не отвечал.
- "Уфа", "Уфа"! - кричал я и дул в трубку. - "Уфа"!
Потом я услышал взволнованный, задыхающийся, голос:
- "Уфа" отвечает! "Уфа" отвечает! На нас идут… около роты… Мы положили их перед траншеями, но они ползут. Дайте артиллерию. "Гром"! "Гром"!
Требуют заградогонь "Гром"! Просят заградогонь "Гром"! Но что я мог сделать? Никитина не было подле меня, не было его разведчиков, не было его пушек! А командир третьего взвода кричал в телефон:
- Я вызвал "Гром"! Две зеленые и одна красная! Почему артиллерия не стреляет?
- Держись без артиллерии, - оказал я. - Держись! - и приказал перебросить ему в подмогу два ручных пулемета и группу автоматчиков из других взводов. Это все, что я мог сделать. Потом связался с командиром полка, но мне ответили, что артиллерия, вероятно, уже на марше и батареи будут на месте минут через тридцать.
- Через тридцать! Когда мне нужен их огонь сейчас, немедленно, сию секунду!..
Вдруг телефонист, все время державший на проводе третий взвод, поднял на меня удивленные глаза:
- Наша артиллерия бьет. Самым смертным боем бьет. Фашисты бегут!
Я выскочил на улицу. Дождь перестал. Перестали рваться и фашистские снаряды, но зато я очень отчетливо уловил в ночи далекий гул пальбы наших пушек.
…На рассвете пришел Никитин. Устало сел на нары.
- Ну как, - спросил, - все живы?
- Все, - сказал я. - Но фашистов побито!..
- Много?
- Человек тридцать.
Он покачал головой:
- Ловко.
- Это ты стрелял?
- Я.
- Как же ты успел?
- А я еще был на месте, когда мой наблюдатель - он все время следил за нашим участком с дерева - сообщил, что ты просишь "Гром". Мы развернулись и жахнули.
- А днем?
- Что днем?
- Днем тоже ты стрелял?