4
Промокшие, настороженные, с ввалившимися, поросшими щетиной щеками, хмурые и чуткие к малейшему шороху, они сидели в лесу, обложившись валежником, готовые в любую минуту вступить в смертельную схватку с врагом.
А время шло. Солнце уже перевалило за полдень. Офицера, похищенного ими, понуро сидевшего тут же со связанными руками, несомненно, уже хватились, организовали облаву, и разведчикам было ясно: с часу на час эта облава будет здесь.
"Да не может быть! - возмущенно кричало все в Рябове, - не может быть, чтобы нас теперь взяли, чтобы нас перехлопали, как куропаток!.."
Сидели молча. Наконец Рябов опросил:
- Отдохнули, ребята? - и поднялся, огромный, суровый, властный. - Что приуныли. Эка невидаль - в беду попали. А ну, Лабушкин, раздевайся! В твоем обмундировании Береговский пока походит.
- А я голый буду ходить? - спросил Лабушкин, раздаваясь.
- А ты нарядись в штатское, тебе Береговский отдаст. Сдается мне, из тебя, к случаю, тоже добрый колхозник будет.
Всем сразу стало ясно, что Рябов уже что-то придумал. Расчетливая ярость, как брага, играла в нем. Габлиани глядел на него с восхищением и доверчивой радостью.
Они вышли к дороге, на которой, как и в прошлый день, снова замерло почти все движение.
- Запомни, - сказал Береговский Лабушкину. - Я теперь для тебя господин обер-лейтенант. Ясно?
- Ну, уж и господин, - фыркнул Лабушкин. - Видали мы таких. Что на тебе маскхалат, что на мне. А господина-то я, может, лучше тебя разыграю. Как в драмкружке…
На дороге показалось несколько подвод. Лабушкин поглядел на Рябова, но тот отрицательно покачал головой. Ездовые, постегивая коней, проехали рысью, скрылись за деревьями.
Дорога снова стала пустынной.
Вдруг вдалеке послышался шум мотора. Габлиани, высланный вперед, крикнул филином. Значит, машина шла одна. Рябов поглядел на Береговского:
- Берем.
- Зер гут, - сказал Лабушкин, который, как и все они, кроме Береговского, знал по-немецки лишь несколько слов.
- Ты только попробуй, заговори мне еще хоть раз по-немецки, - угрожающе сказал ему Береговский, выходя на дорогу.
- Спички!
- Есть, господин обер-лейтенант! - и Лабушкин стал усердно чиркать спичками, делая вид, что они никак у него не зажигаются. Те спички, которые, вопреки стараниям Лабушкина, загорались, он тут же гасил. А господин офицер Береговский очень гневался, что не удается так долго прикурить.
Машина тем временем приближалась. Это был грузовик-фургон. Береговский, брезгливо оттолкнув Лабушкина, который, отлетев, подумал: "Ну, я тебе припомню это", - поднял руку.
Из кабины выскочил солдат, сидевший рядом с шофером.
- Обер-лейтенант Фандрих, - сказал Береговский по-немецки, строго глядя на солдата. - Нет ли у вас спичек? Мой болван - небрежный кивок в сторону Лабушкина - подмочил весь коробок.
- Простите, я не курю. Пауль, у вас, кажется, есть спички? Господину обер-лейтенанту надо прикурить.
- У меня зажигалка, - сказал шофер, тоже вылезая из кабины, чтобы размять ноги.
Прикуривая, обер-лейтенант спросил:
- Почему вы ездите только вдвоем?
- Здесь не опасно.
- Что у вас там? - обер-лейтенант кивнул в сторону кузова фургона.
- Мы везем продукты.
- А-а, продукты, - протянул обер-лейтенант и вдруг, даже не вынув изо рта трубочки, сшиб шофера с ног.
…И вот машина вновь мчится по лесной дороге. Обгоняет обоз, который все катит рысью на потных, взмыленных лошадях. За рулем в машине сидит Лабушкин, скинувший маскхалат, рядом с ним - Береговский. Остальные вместе с пленным скрылись в кузове, задернув брезентовый полог.
При выезде из леса машину остановил патруль.
Лабушкин хотел было поддать газу, чтобы проскочить мимо, но Береговский не разрешил.
Подошел фельдфебель. Один из патрульных, видать самый дотошный, решил поглядеть, что в кузове.
Фельдфебель, щелкнув каблуками, спросил, кто и куда едет и не заметили ли они чего-нибудь, проезжая по лесу.
- Обер-лейтенант Фандрих, - небрежно ответил Береговский. - Везу разведчиков. Ночью идем в тыл к русским. Пришлось некоторым облачиться в их форму. А на дороге замечен обоз, который мы только что обогнали.
- В лесу скрывается большая группа диверсантов, - сказал фельдфебель.
- Глупости, - ответил на это обер-лейтенант. - Если бы там в самом деле скрывались диверсанты, мне, пожалуй, не пришлось бы сейчас разговаривать с вами, не так ли?
- Скоро все выяснится, - важно сказал фельдфебель. - Началась проческа всего массива.
Тем временем патрульный, приподняв брезентовый полог, увидел сидящих возле самого борта двух солдат: огромного рыжего и черненького стройного, по всей видимости новобранца. Сзади виднелось еще несколько человек, один из них был в белом маскхалате, остальные в шинелях. Они лежали на полу, видимо, спали.
Сидящие в машине молча, недружелюбно глядели на патрульного. Тому стало неловко под их пристальными, страшно жгучими взглядами, и, чтобы как-нибудь сгладить то неприятное впечатление, которое он, очевидно, произвел на них, патрульный вскинул руку и бодрым голосом сказал:
- Хайль!
- Хайль! - простуженно прохрипел в ответ рыжий. Новобранец нахально засмеялся, а когда машина тронулась, прощально помахал рукой.
…Они до вечера носились на грузовике по фашистским тылам. Они видели танковые части, укрытые на опушках леса, передвижение пехоты и артиллерии, подвоз горючего и боеприпасов, и Береговский все это старательно заносил на карту, лежавшую у него на коленях.
С наступлением сумерек они загнали машину в чащу, разломали мотор и, забрав пленного, тронулись к переднему краю, а несколько часов спустя, благополучно миновав вражеские траншеи, уже стояли в своих окопах, радостные и счастливые, окруженные своими людьми, крепко наперебой пожимавшими им руки.
И всем смотревшим на них казалось, что то, что они совершили, - совсем не страшно. Происшедшее с ними за эти дни в тылу фашистов выглядело в их рассказах так обыденно и весело, точно никто из них ни на минуту не подвергался никакой опасности.
КОМАНДИР БАТАРЕИ
Когда летом сорок третьего года на Орловско-Курской дуге происходило одно из величайших сражений, мы стояли в лесах и болотах Смоленщины и в сводках Совинформбюро сообщалось, что у нас ничего серьезного не происходит, только поиски разведчиков да ружейно-пулеметная и артиллерийская перестрелка. Получалось такое впечатление, будто у нас в лесу очень тихо и спокойно, и мне порой становилось обидно, что про нас так пишут, потому что покоя-то мы как раз и не видели, особенно по ночам. Правда, когда начинало светать, на всем переднем крае сразу наступала тишина, кончались постоянные небольшие стычки с врагом и за фашистскими окопами в основном оставались следить только артиллерийские наблюдатели, дежурные пулеметчики да снайперы, которые иногда одиноко, скупо постреливали.
Я ложился спать часа в четыре утра, когда поднималось солнце и стихала ночная перестрелка, и просыпался часов в десять. Ко мне приходил старший лейтенант Никитин, командир поддерживающей нас артиллерийской батареи, опытный офицер, призванный из запаса, немного нервный и грубоватый, но в общем-то человек незлобивый. Его длинностволые пушки стояли километрах в трех от переднего края, на лесной полянке, а сам он жил у меня в овраге вместе со своими разведчиками.
Наш участок клином вдавался в позиции противника, имея на флангах лишь огневую связь с соседними ротами. Фашисты простреливали нас с трех сторон.
К нам можно было пройти только ночью: сзади окопов лежала голая, как колено, луговина, и фашисты внимательно следили за ней. Мы с Никитиным держали оборону на этом участке четвертый месяц, за все время бывали в тылу только раза три, не больше, и Никитин очень огорчался, что без него на батарее, наверное, творится черт знает что. Всех, кто бы к нам ни приходил, он непременно расспрашивал, не ходят ли его артиллеристы за ягодами, потому что к тому времени в лесу поспело много малины. Командирам огневых взводов Никитин язвительно говорил по телефону:
- Я знаю, вы кисели варите! Погодите, я как-нибудь доберусь до вас!
А добраться было не так-то легко. Нас с ним просто-напросто не выпускали с переднего края. Так распорядился командир дивизии. Он очень беспокоился о нашем участке и требовал, чтобы мы во что бы то ни стало сохранили этот клин как плацдарм будущего наступления.
Ну, мы и хранили. Трудно было по ночам, хотя я знал, что в случае чего, кроме Никитина, целый артиллерийский дивизион повернет в мою сторону все стволы, чтобы вместе со мной отбить фашистскую атаку.
По ночам у нас никто не спал. Я часто выходил из блиндажа, слушал перестрелку, смотрел на мертвенно-бледные всполохи ракет, разноцветные пунктиры трассирующих пуль, и тревожные мысли одолевали меня. Я думал обо всем нашем переднем крае, тонкой лентой протянувшемся по лесам, полям и болотам. В блиндаже попискивала рация, зуммерил телефон, слышался хрипловатый голос дежурного телефониста, стук костяшек по столу и возгласы Никитина. Старший лейтенант в минуты затишья с азартом "дулся" в домино и сердился, когда военфельдшер или кто-нибудь другой обыгрывал его.