- Ты меня не убеждай. Знаю. Вам надо. Вы больше сделали. Ну, как жена? Здорова? Обрадовалась? Не ждала?
Петр покачал головой.
- Что такое?
- В деревню уехала.
- Несогласованность. Вызови телеграммой.
- Я уже послал. Но я не знаю, успеет ли.
- Плохо. Так. Ну, рассказывай, скоро вы войну закончите?
- Почему именно мы должны войну заканчивать, - а вы?
- Мы вам все даем. У меня бригада Сенина - в прокатке, помнишь? - третьи сутки на заводе ночует. А заказик мы вам сдадим раньше срока. Да. Ну, а как там - бьете?
- Бьем, Василий Ильич, бьем.
- То-то. А с продукцией нашей сталкивался?
- Приходилось. Лично мне она понравилась. Но слышал, ругают твою продукцию.
- Кто? - директор перегнулся через стол, и Петр подумал, что он походит в эту минуту на встревоженную наседку, у которой хотят обидеть цыплят. - Кто? Кто ругает? За что? - кричал директор.
Петр смеялся:
- Немцы ругают.
- О, черт! - директор, сразу обмякнув, отвалился на спинку стула.
Через час, возвращаясь домой, Петр встретил во дворе старика сапожника Кукушкина.
- Ну-ка поди сюда, поди расскажи, - подозвал он Петра.
- Лучше ты сам расскажи, где жена моя? - спросил Петр, угощая старика папироской.
- Не было такого разговору, не было. Туфли ей два раза чинил, это верно, а такого разговору не было.
- Жалко. Я думал, ты знаешь.
- Не знаю, брат, не знаю. А то бы сказал. Тебе сказал бы.
Раскуривая папироску, Петр проговорил:
- Бывало на этой лавочке весь день народ сидел. А сейчас ты один.
- Гвозди сушу, а то и меня не видал бы. Не время сейчас на лавочке сидеть, да и некому, Петр, некому стало на лавочке сидеть. А бывало сидели, это верно. Теперь у нас и старухи работают. Нам от вас отставать совестно. А ты надолго сюда?
- Нет, проездом, - сказал Петр.
- Опять туда? - спросил Кукушкин.
- Опять.
- Давай, давай! Хорошо воюете. Давай.
Эта похвала понравилась Петру.
Вечером, не зажигая огня, он лежал на диване. Ему очень хотелось думать о Лиде. Все время думать и думать о ней. В такой полутемной комнате, когда никто не мешает, очень хорошо думается. Какая Лида сейчас, полная или похудела? Она писала, что похудела. Значит, она очень тоненькая. Она и раньше не была слишком полкой, а сейчас, наверное, тоненькая и легкая, как девочка. Или нет, как та женщина… Она бежала, эта бедная женщина, откуда-то с огородов. Наверное, жила в баньке или в сарае. А избы… одни были разрушены, другие горели. И он шел между этими избами, а она бежала к нему откуда-то с огородов. Это было весной. Только ранней, в апреле, когда снег не везде растаял, а она была в грязном платье, кое-как сшитом из зеленого с желтыми и коричневыми пятнами маскировочного халата. Среди разрушенной и горящей деревни она, рыдая, обвила его шею бледными, худыми руками, прижалась головой к ватнику. Всхлипывая, она торопливо шептала: "Милые… родные… как мы вас ждали! Что же вы так долго, милые…"
Он тогда тоже обнял ее, худую незнакомую женщину. Растроганный, в чем-то глубоко виноватый перед ней, он осторожно поцеловал ее волосы. И когда целовал, ему на какую-то долю секунды показалось, что это его Лида, и он вздрогнул, крепко прижав женщину к себе.
Петр поднялся, зашагал по комнате из угла в угол…
Лиды нет. А если и завтра ее не будет? Завтра - последний день… Хотя бы посмотреть на них, хотя бы обнять! Надо было не телеграмму, надо было поехать к ним самому. Да, но мы легко разминулись бы опять… Очень просто…
Прошел еще день. Лида не приехала.
- Куда же ты? - спросила Марья Павловна, как только Петр с чемоданом в руке появился в кухне.
- Уезжаю.
- Господи, так и не виделся!
- Ну что поделаешь.
Он помолчал, подумал.
- Там на столе записка и ножик. Записка Лиде, а ножик Геньке.
- Ну что ж, ну что ж… - закивала головой Марья Павловна. - А то поживи…
- Нет, нельзя, - сухо сказал он и, забыв проститься, быстро пошел к двери.
На вокзале он почувствовал себя проще. Здесь все напоминало о другой, не московской жизни. И то, что было много военных, а в штатском лишь одни женщины, - все это обрадовало Петра. По залам шумно двигалась, громко говорила, смеясь, что-то делала большая толпа, и он с радостным облегчением смешался с ней, но, не пропадая в ней, не растворяясь, а чувствуя себя частью этой толпы. "Вот здесь я среди своих. Здесь мне очень хорошо", - думал Петр.
По дороге к кассе, прежде чем стать в длинную очередь за билетом, он зашел в ресторан и на прощанье выпил стакан водки. До отхода поезда оставалось совсем немного. С билетом в кармане он отправился на перрон, и тут в дверях кто-то взял его за рукав. Он повернулся, еще не видя, кто это, но уже чувствуя, - так сильно зашумела в висках кровь.
Да, это была Лида. Теперь они стояли друг против друга. И рядом с Лидой - мальчик…
- Ну, здравствуй, - хрипло выговорил он. У него сразу пересохло во рту. Он неловко, торопливо поцеловал ее, не обняв, а чуть коснувшись рукой ее плеча, смущенный и обрадованный. Она смотрела на него с легкой улыбкой, с которой лишь женщины могут смотреть на любимого человека, не стесняясь и не замечая никого вокруг.
- Как это получилось? Я тебя все время ждала. Все время. А ты совсем не писал, что приедешь. Хотя бы писал.
- Это вышло вдруг… - сказал он.
- Я понимаю, - покорно согласилась она. - Но как это все получилось! Я приезжаю, а Марья Павловна мне говорит. Я даже не поверила. А когда нашла твою записку и ножик, поверила и стала, как дурочка. Честное слово. Я боялась, что не застану тебя здесь…
Они были на платформе. Уже темнело, и под железной крышей на асфальтовом полу становилось прохладно. Лида была в летнем пальто, а Генька в курточке и коротких штанишках. Петр только сейчас заметил это и, хмурясь, подумал: "Не холодно ли ему?" Генька держался за рукав Лиды и, прижавшись к ней, восторженно и вместе с тем как-то тоскливо смотрел на отца.
- Двадцать минут, - сказала Лида.
- Да, двадцать минут. Но ничего, ничего, ничего, - говорил он, потирая в смущении лоб.
- Как я рада, что увидела тебя. Если бы ты хоть один день побыл с нами. Ах, как все получилось!..
И они опять молчали. А нужно было говорить. Что-то нужно было вспомнить, очень важное, и сказать Лиде. А в голову лезли пустяки. Назойливо вертелась какая-то глупая фраза о малине. Зачем, почему именно о малине, он никак не понимал и удивлялся, почему именно ему хочется сказать: "У нас там, на переднем крае, в овраге, теперь, наверное, малина поспевает". Он со злостью гнал эту фразу, а она возвращалась, дразня его. "Нужно сказать что-то другое. Но что, что?! - хмурился он. - Ведь расстаемся… Через несколько минут я уеду. Нет, пусть лучше они уйдут раньше, сейчас…"
- Милый, десять минут, - прошептала Лида.
- Знаешь, идите, - умоляюще произнес он и задохнулся, проглотив тяжелый комок, застрявший было в горле. - И Генька озяб… Идите. Все равно теперь…
- Хорошо, хорошо… Я тебя об одном прошу, береги себя. Ты ведь знаешь, что, кроме тебя… - говорила она в тот момент, когда он, слушая ее, нагнулся к сыну и поцеловал его.
Ему хотелось улыбнуться, чтобы облегчить эту всегда и для всех грустную минуту, и он не мог, чувствуя на лице вместо улыбки жалкую, искривившую рот гримасу. А Генька заплакал. Тихо, по-мужски, отвернувшись в сторону.
- Ну, идите, идите, - сказал он, выпрямляясь. - Идите, - и, махнув рукой, круто повернувшись, пошел, почти побежал к вагону, потому что боялся показать свои слезы.
Там он протиснулся к окну и увидел, как, держась за руки, они медленно шли к выходу. И в том, что Лида и Генька держались за руки и у Генькиной курточки был поднят воротничок, было что-то сиротское, одинокое, больно кольнувшее его в самое сердце. "Но что же делать, что же делать?" - в тоске прошептал он.
А Лида вышла на площадь. Генька, притихший, молча шагал рядом, держась за руку. Всегда он о чем-нибудь расспрашивал, а сейчас молчал. "Надо вытереть слезы, - подумала она, - а то нехорошо", - и не вытерла.
Они медленно пересекли площадь.
- Давай посидим, Геня, - сказала она, входя в сквер и глядя в сторону вокзала.
Большие, светившиеся синим светом часы, висевшие на стене здания, привлекли ее внимание. "Он еще здесь, совсем недалеко, - подумала она, - а сейчас уедет. И, быть может… Нет, нет, нет… Вот осталась минута. Минуту он еще здесь. Нет, уже меньше. Уедет… уедет… Но я не хочу!"
Она не опускала глаз с часов, пока ей не показалось, что поезд тронулся. Ей даже показалось, что она услышала сквозь шум города, как прощально лязгнули буфера, скрипнули и мягко пошли вагоны в дальний, окутанный дымом войны и тревоги край.
- Все, - сказал она, устало поднимаясь. - Уехал. Пойдем, дорогой мальчик. Ты озяб.
Они поднялись и медленно побрели к остановке троллейбуса. Им нужно было обойти большую клумбу, и в этот миг Лида увидела быстро шагающего к ним навстречу Петра.
- Этого не может быть! Ты же уехал, - прошептала она, крепко прижимаясь к нему.
- Не уехал, - сказал он, обняв ее, - не уехал. Когда уже мы тронулись, я узнал, что через два часа будет идти дополнительный поезд, и спрыгнул. Ведь мы сможем побыть вместе два часа. - Он немного отстранил ее от себя, заглянул в ее счастливые глаза и, вновь прижав, сказал: - Понимаешь ли ты, что это значит - быть вместе два больших часа!..