…Весь день над нами в разных направлениях низко летали пули. Они шипели, и наблюдателям нельзя было высунуть из траншеи головы. И через каждый час фашисты делали огневые налеты по всей высоте. Мины с визгом и злостью вгрызались в землю. У нас оказались раненые, их приходилось отправлять за реку. Но мы все-таки основательно напугали гитлеровцев, так что они до ночи ничего не смогли предпринять. А за день мы развернули все траншеи на 180 градусов и подготовились.
Ночь я просидел над картой возле телефона. Я видел, как нам трудно, и прятал свою тревогу, стараясь, чтобы никто этого не заметил, чтобы думали, что я спокоен. Но, оглядываясь, я постоянно ловил на себе пристальный взгляд Павлюка. Мне показалось, что он прекрасно понимает, что происходит со мной, и в его взгляде я находил сочувствие.
Ночь тянулась медленно, как всегда, когда нужно, чтобы она скорее кончилась. Я выходил в траншею, чтобы узнать, скоро ли рассвет. Но его не было. Лишь в ночи звенел от напряжения крик человека:
- К бою! К бою! Огонь! - И неровным, качающимся светом темноту отодвигала взлетевшая вверх ракета. Она гасила на минуту все звезды и, побледнев, падала на землю.
Тогда поднимался треск автоматов, долго стучал пулемет. Потом приходила тишина, неверная и короткая, и я возвращался в блиндаж, поеживаясь от сырости и беспокойства.
А там меня встречал подбадривающий взгляд Павлюка.
- Почему вы не отдыхаете? - спросил я.
- Все думаю, - ответил он, поднимаясь…
- О чем же вы думаете? - опросил я, склонясь над картой. Он молчал. - О чем же вы? - повторил я.
- О вас, - тихо и смущенно сказал он.
- Обо мне? - удивился я, оглядываясь. - Что же вы обо мне думаете?
- Да все вот думаю, как вы один и трудно вам. Вот, думаю, кругом бой, а как не убережетесь, что мы тогда без вас? Без офицера… Ведь высоту можем сдать, а то еще хуже - рота вся ляжет тут.
- Вот вы какой, Павлюк! - сказал я, с любопытством разглядывая его.
- Зачем же, - сказал он, - все ребята так…
Оставалось только три - четыре часа, и тогда начнется наше наступление. Но я уже понял фашистов. Они шли мелкими группами, чтобы измотать нас, а потом вышибить одним ударом. Теперь мне нужно было отгадать момент этого удара. Я призвал весь свой опыт, чтобы точнее отгадать это. Они два раза врывались в наши траншеи, но это было случайностью. Мы быстро сбрасывали их обратно.
Под утро у нас почти не осталось гранат, а тут тревожно загудел телефон. Я услышал хриплый голос лейтенанта Протасова. Я переспросил его:
- Сколько, ты говоришь? Не слышу! Три? Мы же с тобой по тридцать видели, Гриша, помнишь? Ты пехоту положи перед собой, я тебе помогу, а танки… Ну, если не остановишь сам, пропусти.
И, положив трубку, я забарабанил пальцами по столу, а потом стал медленно крутить папироску, но меня не слушались пальцы, и табак сыпался на карту. Со мной происходило то, что в таких случаях бывает со всеми, если нужно пойти на риск. Когда об этом думаешь раньше, то дело кажется простым и ясным, а приходит момент, и все можно пропустить из-за нерешительности. Эта злая мать всех неудач немедленно появляется и тянет назад, как будто это ее дело.
Я бросил нескрутившуюся папироску и встал. И этим, оказывается, я скинул уцепившуюся за меня нерешительность. Я приказал перебросить всех людей с других участков к Протасову. И когда все это было сделано, сам пошел в боевые порядки. Со мной пошли старшина и Павлюк.
- Как гады лежат, - сказал мне там парторг роты Койнов. Он был весь обсыпан землей. - Мы их пулеметами пришили. А танки как опустились в овраг, так и не идут. Высунутся, стрельнут - и назад. Лабушкин и Габлиани пушку немецкую нашли в исправности, только прицела у ней нету. Ну, ребята ничего, через ствол целятся. Как при царе Додоне. Но ничего, - он усмехнулся, сокрушенно покачал головой и высморкался. - Посмотрят через ствол, увидят в нем танк - они сейчас туда снаряд и - ничего. Да, - продолжал он, вытирая нос, - вон вылез, - и, сделав страшное лицо, такое, когда хотят напугать детей, присев на корточки, закричал на меня: - Прячь голову!
И сейчас же над нами с воем пронесся снаряд и разорвался сзади. Я видел, как вылез танк из оврага, и какую-то долю секунды чувствовал на себе темный, злой зрачок его орудия, а потом - вой, разрыв сзади, тут же ответный выстрел нашей пушки - и танк попятился в овраг.
- Боится, думает, пушек у нас много, - пояснил мне Койнов, подмигивая, и ласково обратился к Павлюку: - А ты, связь, жмись к земле.
Павлюк покосился на него, нетерпеливо покачался из стороны в сторону, переступая на месте ногами. Лицо его вдруг приняло выражение крайней доброты и радости, и он обратился ко мне:
- Вот как мы их… первые. Оборону, пленных, высоту - все мы первые. Про нас, наверно, в газетах напишут. Скоро наши, наверно, ударят. У наших "катюш", знаешь, как снаряды летят! - обратился он к Койнову. - Как будто в лесу ветер листьями шумит. Я однажды слушал. У всех шипят или воют, а эти, как листья в лесу, когда налетит ветер…
- Ложись! - крикнул Койнов. Я покачнулся и упал рядом с ним. Но его крик слишком поздно дошел до нас, и за разговором мы не увидели, что выполз танк. Павлюк успел толкнуть меня, и когда я, вытирая с лица землю, сел в траншее, Павлюк тоже сидел рядом, но сразу я еще не понял, что произошло. Я понял только одно: если бы он не толкнул меня, то снаряд снес бы мне голову.
И тогда только я увидел, что Павлюку вырвало осколкам обе челюсти, и он сидел в траншее еще живой, а на месте губ была красная дыра, и из нее хлестала кровь, как из скважины. Он смотрел на меня широко открытыми глазами, как будто что-то хотел сказать.
- Что? Что? - крикнул я.
Он медленно полез в карман брюк и вынул носовой платок. Потом опять с трудом, настойчиво втолкнул в карман непослушную руку, но стал медленно валиться и ткнулся развороченным лицом мне на колени. Я не помню, сколько я просидел так, не двигаясь.
- Все, - сказал старшина. - Умер. - Он присел около нас, снял пилотку, повернул Павлюка и осторожно положил на пилотку его голову. Вытащив из кармана руку, старшина с трудом развел пальцы. В них был сжат бинт.
- Забинтоваться хотел, - тихо сказал старшина и вздохнул. - Хороший был парень. Я давно замечал, что это - золото, а не человек.
А над нами уже все гудело. Били ближние и дальние батареи по всему переднему краю справа и слева от нас. Над нашими головами пронесся шелест встревоженной ветром листвы. Летели снаряды гвардейских минометов. Они шумели, будто над нами стоял лес, неудержимо рвущийся зеленым каскадом к солнцу, дождю, ветру - к жизни.
ДВА БОЛЬШИХ ЧАСА
Переулок в Москве, которого он не видел в течение трех лет, нисколько не изменился. Переулок был, как и раньше, тихий, мощенный крупным булыжником, с глубокими трещинами на старом тротуаре. В этот ранний час он и выглядел, как раньше, чистеньким. Петр добежал до своего дома, заметил на окнах знакомые занавески и, зажмурясь, представил себе, какая возня поднимется, когда узнают о его приезде.
Постучав, он быстро пошел к двери. За дверью было тихо. Он стал прислушиваться, но, кроме сильных толчков собственного сердца, ничего не слыхал. Тогда, возненавидев эту упрямо не открывавшуюся дверь, он принялся колотить по ней кулаками.
На порог, держась за дверную ручку, вышла соседка.
- Ну, чего шумишь! - строго сказала она, по-старушечьи щуря заспанные глаза. - Ну!
- Марья Павловна! - тихо сказал Петр, отступая в коридор.
- Батюшки! Царица небесная, пресвятая богородица… Да это никак Петя с войны!.. Да ты проходи, Петя. Ведь это никак ты… царица небесная… батюшки!
Пока он шел через кухню, старуха все бормотала, семеня перед ним, коротконогая, толстая и смешная.
Но когда Петр собрался стучать к себе в комнату, она подобрала в узелок губы, сказала:
- На-ка тебе ключ.
- Ключ? Зачем мне ключ?
- А как же? - сказала старуха.
Отперев комнату, он вошел в нее и сел на диван. Не глядя, он чувствовал, что в дверях стоит Марья Павловна, и спросил:
- А где Лида? - он еще надеялся, что Лида сейчас войдет.
Марья Павловна вздохнула:
- Уехала. Вчера вечером уехала в деревню. Со службы послали.
- А Генька?
- Тоже… Ах ты, господи!.. Может, телеграмму ей? Она говорила, с неделю там пробудет. Как же теперь тебе?..
Он не ответил.
- Ну-ну, - закивала старуха головой, поняв его. - Полежи, полежи! - и, попятившись, осторожно прикрыла за собой дверь.
Он долго лежал на диване, глядя в потолок, подсунув под голову руки, крепко сжав зубами давно потухшую папироску. Три года не был дома - и вот… Почему он приехал сегодня, а не вчера? Еще вчера они были здесь. Вчера Генька, наверное, пришел с улицы, выпачкав или порвав рубашку, и Лида бранила его за это. Конечно, бранила, как всегда. А сегодня они где-нибудь в поле или в лесу, счастливые и довольные, что вырвались из душного города, и не подозревают, что он сейчас лежит на диване… А у него только два дня! Два дня! Только два дня может он побыть дома, а их нет…
На следующее утро Петр, узнав, куда уехала Лида, послал ей телеграмму и отправился к себе на завод. Директор Василий Ильич что-то писал.. Он посмотрел на Петра поверх очков и сказал:
- Стоп. Карташов? Садись. Рассказывай. Ты как сюда?
- Проездом.
- Хорошо. Надолго?
- Два дня.
- Мало. Ты с самого начала воюешь, тебе надо больше. Почему не дали?
- Ну и вы бы мне тоже, Василий Ильич, не дали больше, - усмехнулся Петр.
- Я?.. А пожалуй, ты прав. Не дал бы. Работать надо. Сейчас не время. Так, по-моему.
- По-моему, тоже. Но хочется видеть своих. Очень хочется.