- Что же это вы, Дмитрий Германович, - улыбнулась Марфа. - Шестой десяток разменяли, а сдержаться не можете. … А я бы вам отсосала… И мальцу бы вашему… тоже отсосала. А, ладно! Прощайте, Дмитрий Германович!
Она легко выскочила из машины, уверенная в том, что теперь–то уж точно все наладится. За спиною слышалось ей мычанье. То Дмитрий Германович пел, не приходя в сознание.
Ласточкой вспорхнув на пятый этаж, посмеиваясь, открыла она дверь и ступила в темный вонючий коридор. Не включая света, зашла на кухню и открыла все четыре конфорки газовой плиты, лучезарно удивляясь про себя, до чего же липкими кажутся ей ручки конфорок.
- Катенька? - раздался из комнаты голос матери, - Катюша? Юра?
- Иду, мамочка, - хихикнула Марфа и поспешила в комнату. Присела на краешек кровати, ощупью нашла материнскую руку под одеялом, стиснула ее в своей. Закрыла глаза, все еще улыбаясь, чувствуя, как с каждым вздохом душа ее наполняется газом, стремится вверх, выше, выше… выше…
Тихая Гавань
С утра в голове у Авдеева происходила какая–то семантическая карусель. Каждое произнесенное слово, пусть даже самое простое, вызывало раздражение, казалось чуждым, а то и неземным. Стоя перед зеркалом в ванной, он разглядывал свое отражение и старался внести нотку порядка в поселившийся в голове хаос.
- Видимо, я не до конца проснулся, - заявил он зеркалу и вздрогнул. Слово "проснулся" отчего–то напомнило ему о куче едва родившихся крысят, голых и поголовно зараженных бубонной чумой.
- Про–снулся, - повторил он и снова вздрогнул. - Ав–де–ев про–снулся, - собственная фамилия прозвучала неприятно.
Почему именно Авдеев? Почему не Мамонтов, не Тиркас, не Кучко? Не Штейнман, в конце концов? Ведь это что–то значит! Ведь за всем этим что–то скрывается… Он почесал подбородок, отметив, что не помешало бы побриться.
- Ав–деев… Какая бесхребетная и в то же время жуткая фамилия… Авдей. Авгей. Царь. Автомат. Багет. Клюква, - окончательно запутавшись, он встряхнул головой и, наскоро обтершись полотенцем, вышел из ванной комнаты.
Семантика мироздания беспокоила Авдеева и за завтраком, и после, когда он собирался на работу, с декадентским изумлением вопрошая себя, отчего брюки называются именно брюки, а не кожаны, почему пиджак именуется пиджаком, а не кругаликом и почему слово "вакса" несет в себе столь явную угрозу.
"Я схожу с ума, - пугливо шептал он на пути к стоянке. - Спятил". Но все же, ведь это неоспоримо, если прислушиваться, по–настоящему прислушиваться к словам, то их омерзительная искусственность становится очевидна. Это люк над пропастью - стоит его приподнять и бездна явит себя во всей своей чудовищной красоте.
Машина долго не хотела заводиться, кряхтела и порыкивала. Авдеев раз за разом проворачивал ключ в зажигании, стараясь не думать о метафизической омерзительности слова "ключ". Наконец мотор завелся, утробно рыгнув облаком черного дыма.
- Черт–те что происходит, - пожал плечами Авдеев, - надо ехать на СТО. А некогда. И почему, собственно, надо? И кому? Едет и едет. Я не могу заниматься всем, в конце концов! Я не Шива Махараджа! - последнюю фразу он выкрикнул и тотчас же испугался, что его услышат охранники стоянки и, возможно, сочтут душевнобольным.
К серому, удивительно грязному зданию редакции он подъехал в ужасном расположении духа. Революция слов в голове уступила место черной тоске. Проходя мимо сонного полуслепого вахтера, он не поздоровался и с подлым удовольствием отметил, что старик засуетился в своей стеклянной конуре.
"Пусть теперь гадает, кто это прошел, пусть мучается, как я!" - Авдеев ухмыльнулся, но пройдя полпролета, устыдился.
Дверь его крошечного кабинета была приоткрыта. Судя по звукам, раздававшимся из комнаты, Скарабич, маленький и сильно пьющий корректор, что делил с ним кабинет, уже пришел. Авдеев поморщился. Крысоподобный и диковатый Скарабич, полутатарин–полуеврей, "человек мира", как он неоднократно называл себя, раздражал его до скрежета зубовного.
"Гляди–ка, - озверело подумалось ему, - каждый день пьет ведь, как свинья, и не сдох. И поди не задумывается ни о семантике, ни о смысле. Все ему, как медведю, - впрок".
Почувствовав, что ненависть к Скарабичу стала почти осязаемой, Авдеев толкнул дверь ногой и громко, по–хозяйски топая, вошел в кабинет.
Михаил Невадович Скарабич сидел за столом в дикой, не по сезону расстегнутой, клетчатой рубашке и ожесточенно пил чай. Судя по распространяемому амбре, он успел уже принять на грудь немало вонючего коньяка.
Он посмотрел на вошедшего ничего не выражающим рыбьим взглядом, икнул и уткнулся в потрепанную рукопись, что лежала перед ним на заваленном бумагами столе, но тотчас же хмыкнул недоуменно и снова уставился на Авдеева.
- А что, Владимир Степанович, - с некоторым трудом проговорил он, - тебя в детстве, в детстве мама не учила стучаться в дверь туалета, прежде чем ручку дергать? - и заухал по–марсиански.
Авдеев замер на секунду, представив себе, как Скарабича будут хоронить и как посреди прощания гроб упадет и труп вывалится на всеобщее обозрение. Мысль пришлась ему по душе, но само слово "прощание" показалось омерзительно мягким, как фурункул. Он вздрогнул, отвел глаза в сторону и проследовал к своему столу.
- Ты мне, Степанович, не ответил, а зря, - саркастически заметил Скарабич. - Теперь я подсознательно на тебя зло затаю. И сожру тебя когда–нибудь… может, и сегодня, - он довольно заухал, глядя на осоловелого Авдеева. - Да, и вот еще что, пока ты перевариваешь это мое практически признание в содеянном, эдакое "Вы-с и убили!" в интерпретации столь модернистского толка, можно сказать, импликацию предзнания твоей скорой погибели… - он замолчал, потеряв мысль, тупо посмотрел на Авдеева, нахмурился, пригубил было чай, но, скривившись, отставил стакан, мрачно и гнусно причмокивая. - Так вот, тебя с утра искал Проскурня. Кажется, по–важному.
- Вот ты мне скажи, Скарабич, - пробурчал Авдеев, - ты же вроде не мальчик уже? И филфак закончил с красным, и аспирантуру осилил и преподавал даже… по слухам непроверенным. Отчего же ты такой…
- Мудак? Это ты хотел сказать, Степаныч? - Скарабич шумно отхлебнул чай и снова сморщился весь, как от зубной боли. - А может, это не я мудак, а мир такой мудацкий вокруг нас? Ну, будя! Как вернешься, я тебя угощу кое–чем, - он несколько развратно развязно подмигнул. - Остался у меня "Арарат", зальем твое горе. Все же мне тебя еще кушать вечером, так что, сам понимаешь, хоть выпьешь напоследок, - и он разразился чередой ухающих всхлипов.
Авдеев махнул рукой и вышел из кабинета.
Поднимаясь в кабинет главреда, он осторожно прислушивался к своему состоянию. Слова родного языка более не казались ему чужеродными, хандра прошла, и даже идиотская шутка Скарабича теперь казалась почти уместной.
"А ведь он несчастный мужик, - взбреднулось Авдееву, - ни жены, ни детей… Приходит, поди, каждый вечер в свою общагу и пьет… когда есть на что… Нужно его как–то подбодрить".
У двери кабинета главного редактора, единственной прилично выглядевшей во всем здании, Авдеев помедлил, оправил пиджак, потер слегка вспотевшими ладонями о брюки, кашлянул и деликатно постучал.
- Войдите! - донеслось из–за двери.
Авдеев вошел и аккуратно прикрыл за собой дверь. Внезапно накатила на него слабость.
Разом вернулись утренние страдания, тоска и непонятное, сладкое посасывание под ложечкой. Подняв взгляд на редакторский стол, он с удивлением обнаружил, что в кабинете никого нет. Но, помилуйте, кто же тогда ответил на его стук?
Из–под стола послышалось кряхтение, а после показалась большая, заросшая жестким седым волосом голова Проскурни. Главред был небрит, с упрямо–сумрачным выражением на лице. Усевшись за стол, он зыркнул на Авдеева из–под насупленных бровей и, схватив ручку, принялся ожесточенно чиркать в блокноте.
- Поляки приезжают завтра, - буркнул он внезапно, - а у нас ничего. Ни–че–го! - он откинул ручку в сторону и уставился на Авдеева. - Ни гостиницы, ни банкета, ни водителя! Горсовет молчит. Д-дума, - он презрительно хмыкнул, - дума думает. В городе единственная бюджетная морская газета, а им жалко выделить какие–то сраные пятьсот… восемьсот долларов.
- Так ведь через две недели должны были… - начал было Авдеев, внутренне ужасаясь.
Польская типография "Санмар" для "Морского вестника" была решительно всем. На протяжении последних двух лет Проскурня правдами и неправдами уламывал польских коллег проспонсировать издание своей книги "Как продавался Черноморский флот", одновременно на русском и польском языках. Главред был твердо убежден в том, что издание этого монументального труда не просто упрочит весьма шаткое положение газеты, но и принесет неслыханные дивиденды. Будучи человеком активным, он задействовал нескольких грамотных переводчиков, которые в кратчайшие сроки перевели не изданную еще книгу на польский и английский языки - главред считал, что спрос среди политически подкованного западного читателя неизбежен. Книге был посвящен сайт, более того, Проскурня неоднократно упоминал о грядущем фуроре в редакторской колонке газеты.
Он с изрядным упорством искал спонсоров, как среди государственных структур, так и среди представителей морского бизнеса в регионе. Однако, несмотря на его старания и почти фанатическую веру в успех рукописи, желающих вложиться в книгу и последующую ее раскрутку на международном рынке не нашлось. Зарубежные издатели попросту игнорировали письма главреда.
В "Санмар" поначалу и слышать не хотели о сотрудничестве, однако мало–помалу агрессивные проповеди Проскурни привели к тому, что руководство компании согласилось рассмотреть проект при личной встрече.