По странам Востока
(Заметки, репортажи, откровения)
- Почему долго жила я? Так почему. Понятно. Выгонишь в стаю овец - они все улю-лю, выдут пахари и не пропустят меня, выдут пекари, токари - и всем есть дело до меня. Ты не гляди, что я такая. Бывает хуже. Лучше не бывает. В селе нашем много жарких кустов, а главное, никогда не задумываюсь я, что мне скажет муж. У колодца встречусь с трактористом, а домой несу воду на коромысле, а солнце светит мне в морщину, и капает вода.
Дж. Нагоева, 123 года, с. Бахталы
Передовица
- Я никому не могу отказать, - признается она. Всегда - на одном дыхании. Веселая, в пестрой косыночке, бегает по цеху, дает норму. - Трудно, конечно, было, - признается она. - Но мне интересен человек. - Извини, - завиток торчит из-под простого платья, - иногда так закружишься, что забываешь надеть трусы. Но это окупится сторицей…
Я смотрю на Патимат… Сколько мужества в лучистых морщинах этой двадцатидвухлетней работницы!.. Пока она удалялась - ладная, профессиональная, я увидела, что на ней почти ничего не надето.
Я предложила ей туфли.
- Зачем, - смеется Патимат, - это закаляет и облегчает процесс обслуживания.
Я смотрю на удаляющуюся фигурку.
- Как хорошо, что есть Патимат, - сказал ее муж Фархад, работник цеха. - Сначала трудно было, потом привык.
Браво, Патимат Васхутдиновна Корыева!
Патимат. Чего?
Жури. Я говорю: "Браво, Патимат Васхутдиновна Корыева!"
Патимат. А. Ну-ну. Давай, давай, пиздуй отсюда. Дело надо ладить, а не яйца гладить.
Жури. Я см…
*
Из интервью с долгожителем:
- Так вы пили?
- Пил! Канечна пил! Но как!
- И как же?
- А вот как. Румка выпил - баращка съел. Еще румка - еще баращка.
*
Высокогорное село Бахталы стоит высоко в горах. Два тамдыра, три аила, акведук, арык.
Акын Залихватов сидит передо мною в ватном халате, в бешмете, поет "Мадригал Чимкенту":
- Ва-а-ай-ай-я-яй - аххххх-мах-вирадук-бык-тыр-фирхун-Саветска Власт-пахлава-пшилава-фрукт-муктунннннннн!
Акыну Залихватову - сто тридцать пять лет, дочери Мирно - сто десять. Тугие косы свои она оборачивает вокруг глаз - стесняется незнакомых джигитов.
- Зачэм стесняешься, Мирно-джан! Некарашо! Луд приехал поглядеть на нас - а ты как дыкый кОзачка! Ахуемыр совсем? Да?
- Самбахванмудыкпрызырватыв! - отвечает, заалевшись, Мирно.
- Смушшается, - поясняет нам Акын-ака. - Кроткий она у мене, робкий, как баран.
Мы сели за богато убранный стол. По земле, на которой мы сидели, под богато расшитым ковром ползали востроухие ежи и порой кололи нас в ягодицы. Но мы не замечали ни ежей, ни жары, ни усталости, глядя на доброе лицо старейшины аила и его хлебосольной дочери. Спускался вечер. Мы пили кумыс. Вдалеке ржали пожилые лошади.
Вдруг, вскочив с ковра, крепкокосая Мирно пустилась в пляс, подпевая себе, а старый Мухтар-ака (сосед по юрте, двести тринадцать лет) подыгрывал ей на ямгане.
- Что же подарить вам на прощанье, Акын-ака? - спросили мы утром, когда с первым лучом армаджанского солнца за нами пришел автомобиль.
- Э-э-э! Зачэм?! - расчувствовался старец. - А что есть, сынки? Водка есть?
Мы смущенно стали рыться в рюкзаках.
- Ай, карашо! Поставлю в юрте, покажу аульчанам. Не забывайте старого Торбогоша!
- Кого? - не поняли мы.
- Да это меня так в детстве звали - Торбогош-Кривая Нога.
- Э-ге-ге-ге-гей! - заорал старик что есть духу и ускакал в степь.
В Москве мы часто вспоминали аульчанина. Побольше бы таких Торбогошей!
Солнечные дни
Я вывалилась из машины в темноту.
- Э! - сказал он. - Э!
И ни слова по-русски. Выскочил из высокой машины с постелью, с салфеткой и одеколоном, чтобы протереть меня. Там были остатки плова, в железных кружках "раки" - турецкая водка.
Снова улеглись в постель. Старый турок Махмуд мудр. Он делит мир на число утр и умножает на десять таблеток-пудр от головы. Рядом - напарница Адилля; он подносит к ней зажигалку и гладит курчавую горку. Два зычка - внизу живота; он с неудовольствием отмечает растяжки, тазовую кость и жилку. "Некарашооо". На опаленные губы кладет салфетку с одеколоном. Шипит: ххххххххх. Ааааааа! А. А. А. Салфетка шипит. Утро ясное. Солнце в стекло занавески. Мне кажется, что я задыхаюсь, но я засыпаю.
В среду Адилля пришла меня возбуждать. Вай-май! (5-е число). Что делает с людьми женитьба и проституция. Трясущееся существо, брюки в пятнах, редкие, редко мытые волосы спутаны - будто перекати-поле попало на камень и сквозь его паутину видна каменная серо-розовая прохладная голова. Камень ведь был прежде участницей (активной) школьного хора.
Руки и голова в пляске; носки съедены псом Лужком, и дыры размером с кружку (дыры больше носка, и сквозь них просвечивают желтые ноги). Казалось, что это не возбуждает. Но только казалось.
Прочно скрепленное голодное тело, пухлые изшрамленные глаза, руки в рыбе, которые она вытирает о брюки, - все это говорило о томительном миге блаженства прикосновения к обнаженной селедке, то есть к короткой шее.
О, как она пленительно вульгарна. Ведь есть шармная вульгарность (не шарманная). Vulgar как Charmant. Ведь есть же? Отвратность жеста - как его (и мой) приворот. То есть все наоборот. Такая миленькая, переебанная такая всем на свете и везде, всюду - она невыносимо прекрасна.
У нее онемели колени. Она сползла с сального дырчатого дивана и загрохотала по полу, заскрипела, голосом показывая, как хорошо ей жить. И такая нега и такой покой был во всем: в открытом окне и размножающихся сумерках (вегетативно), и так сладко повторять: Лионелла, Лиомпа, люминька, ловеласы, Ривьеры, Лимпопо (сладко стало, да?).
Она нюхала жвачечную упаковку. Выспрашивала, что чем пахнет. Лимоном ли? - и снова гладила себя по бедрам. И просто так хорошо было, что казалось - от одного вида Ея - живешь, учишься, набираешься силы, свежей мысли, тепла, здоровья; и перекрестный огонь - минует, блин, тебя, и хочется встать под окном, крикнуть в зеркало окна и солнца (а асфальт мокрый):
- Выходи в резиночки прыга-а-а-ать! Э! В натуре! Ты кто! Шмарик! Вано! Кам хиа! Все уже просохло. Погода, бля, отличная…
И она прыгнет на тебя, как сплошное солнце.
Мы поедем с нею по шоссе: вперед, на работу.
И СОЛНЦУ ВСХОДИТЬ ПОМОГЛИ ЕГИПТЯНЕ
СВОЕЮ МОЛИТВОЮ
Работа моя - нежная,
НИИ стыда, Podzasky motel,
every night - it’s my work.
Голубые по утрам (спят) высокие корпуса (по утрам) исполнены солнца. В придорожной пыли по обочинам дорог валяются пластмассовые и жестяные бутылки от колы, стеклянные - от водки, узорчатые салфетки с просохшим под первыми лучами солнца одеколоном - обязательно сладким, разные пакетики; в кюветах мальчики Пожарска, беленькие и хорошенькие, чуть еще подпорченные ранним траханьем в задницу - с таким целящимся взором, - собирают бутылки в длинные мешки.
Я сижу на раскладной полосатой скамеечке на обочине и говорю, то есть кричу:
- Э! Мальчик! - и тоже даю ему бутылку.
В жестяном подносе, тщательно промытом из канистры, я режу помидоры, и если бы мне быть чуть-чуть-чуть (и немало) потрезвее, мне пришел бы на ум Олеша со своим - ах, ну как же - Матисс - импрессионизмом пуантилистического толка. То есть импрессионизм при дискретности мышления. Но этих слов я уже не знаю, я знаю одно (один ряд): шлафн, дринкин, кола, виски, ресторан, сандук, ярак, баш, чин-чин, араба, 15$-20$-30$ или - ни хуя не вышло.
В густых зарослях бересклета, рябины, бузины, берез звонкие птички шепчутся между собой, сочная зелень манит, специально взращенная, да ходят проститутки 50-х годов, ставшие уборщицами территорий, но по-прежнему сохранившие разбросанность редких волос по синему халату. Они ходят в калошах и причудливо и ласково улыбаются молодым. А ты, с кувшином на голове, идешь в кустики.
Помидоры политы майонезом, разложена халва на откидном столике, чай в националистических стаканчиках формы восьми and something to drink. Звучит turkish musik.
- Сколько детей у тебя, Али?
- Двадцать пять, кызым, плюс пятнадцать жен. Ты будешь шестнадцатой?
Стамбул - Дринкин (рейс). Порядковые номера детей путаются с номерами телефонов, проступают пуантилистически лица изрезанных и прожженных жен. У них ожоги животов, шеи в шрамах, на руки вообще нельзя смотреть. И тотчас по приезде кончатся услужливость и бисквиты в золотых пакетиках - в шоколаде, и я отлечу после сильной пощечины прямо к дувалу, кажется мне, и стукнусь головой о многовековую плиту с узорами, чадра намокнет, а солнце будет припекать. Он жжет зажигалкой плохо выбритые причинные места молодых жен, а старые только и делают, что валяются по двору и воруют виски, потому что старым - сорок, и ебаться хочется гораздо сильнее, чем мести двор. Толстые жены в черных халатах ритмично трясутся над метлами, мешалками, у тамдыров, у ванн, и - нет-нет - чин-чин - да и займутся рукоблудием.
И я запеваю танго:
Как услышу слово Родина -
Сразу в памяти встает.
И вот уж еду я мимо толстого тополя, мимо железной галочки МОСКВА, все конструкции меня радуют, и сладкими пальцами я тяну бумажку помельче, чтобы не задушил меня на Мичуринском проспекте мудреный таксист - пожилой говнюк, молодой разведчик денег, а впрочем - почему бы меня не задушить? А? А? А?!!!
В машине - свое солнце.