Нахаленок-2
В десять часов утра калитка отворилась, и в сад Эпельбаумов вошел мальчик Сева, четырех лет и восьми месяцев от роду. Он был в резиновых сапогах, свитере до колен и в пилотке со звездой. Он пришел в гости к нарядному Лене Эпельбауму, трех лет и одиннадцати месяцев от роду. Леня как раз ковырял что-то палочкой у крыльца. Он был черноволос и коротко стрижен, а Сева светлорус и давно не стрижен.
Между мальчиками завязался разговор.
Сева сорвал травинку, поднес ее к губам, втянул в себя воздух, выпустил воображаемый дым и спросил:
- Курить можешь?
- Не.
- А вина пить? Женчин сладких любишь? Я - страсть. Любимочка, говорю, родимочка… Она - ах! ах! И - бух!
- Что - бух?
- Ну это… Я говорю: "Сладкая моя! Прекрасная!" А она и говорит тонким голосом: "Кто ел из моей чашки?" А тут приходит муж.
Леня слушал завороженно, но мало что понимал.
- А у нас в саду в детском… Знаешь сад? Нет?! Ну ты фра-аер! Что ж ты знаешь, тютя? Девочки в трусах - во! Я к девочке как подошел, как укушу за трусы, она ка-ак завоет! А меня в кладовку с раскладушками заперли. А я пою песни там всегда, например: "Сладкая моя - как люблю тебя, будем вместе спать - прямо на кровать". А пища знаешь куда сползает, когда ешь? В желудку!.. Я сам придумываю музыкальные песни и пою их, размахивая руками. Я могу так завлекательно петь! Неприхотливо… Эх, пряники, вы мои веники!
- У меня есть палаход и туннель… - робко сказал Леня.
- Ха! Пароход! Глупости! Вот у меня мама есть. Любимая женчина. Хорошая мама.
- А кем она работает? - спросила мама Лени, которая внезапно подошла сзади.
- А! Не знаю. Она стучит.
- Как стучит? - насторожилась Ленина мама.
- По ночам стучит - за стенкой.
Воцарилось молчание.
- У нее и комната своя есть наверху - могу показать. Там такая грязища! О! Дайте мне ваших конфет побольше. Вот так. Мама мне поезд нарисовала - а вырезать не может: руки дрожат. У нее руки дрожат.
- А почему же, Севочка, у нее руки дрожат?
- А не знаю - от дождя, наверно… Эх, хорошо мне отлично! Вкусно. Приятно. Любимо. Меня конфетами никто не кормит. Я вообще-то голодный. Эх, пососу я пососу! Пососу я у лису! У лисы! - это песня такая. Чижолая песня.
- Сева, может быть, ты пойдешь домой? - с затаенным ужасом спросила Ленина мама.
- А что дом… Одни топоры да ножи, в задницу… А у вас день рожденья нету? А то б я съел торт со свечами и с кремом. Я когда был послезавтра на день рожденье - столько съел и выпил! Восемь бутылок вина - как мама. Но меня не рвало. А ее рвет.
Ленина мама тоже поперхнулась и закашлялась.
- А у вас хлеб есть? Лучше черного, с солью. А я вам за это станцую… Эх, шарабан мой, американка! А я девчонка да хулиганка! Эх!
Но тут пришла мама Севы. О ней можно было бы сказать словами Николая Заболоцкого:
Одинока, слегка седовата.
Но еще моложава на вид,
Кто же ты? И какая утрата
До сих пор твое сердце томит?
Зябко кутаясь в серый ватник, она смущенно пригладила всклокоченные волосы и сказала густым хриплым басом, от которого вздрогнули все сидящие на террасе:
- Здравствуйте, Аня. Как тут Сева вел себя?
- Хорошо, очень хорошо, - слегка пятясь, пролепетала Ленина мама.
- Одолжите тысяч десять на три дня. Книжка выйдет - бля буду, отдам, - сказала мама Севы, обводя тяжелым взглядом компанию.
Все снова вздрогнули, однако одолжили.
Она молча кивнула, отстригла ножницами кусок завившейся подошвы, поставив ногу на высокую табуретку, взяла Севу за руку, и они ушли в неизвестном направлении.
Заслуженный отдых
Пансионат наш раскинулся на берегу реки Волга. По правую и по левую руки расстилаются леса. Жил здесь и Гагарин. В малодоступных аллеях раскинулись кресла-качалки. Порою бывают здесь и увеселения:
маникюр
массаж
па-д-эспань
магазин необходимых
товаров.
В большой, хорошо обусловленной столовой, где есть все для рабочих, три раза в день вы можете поиметь по вкусному и по здоровому завтраку, обеду и ужину. Регулярно проводится конкурс 25+25+10, nЄ] - ∞; + ∞ [("Конкурс Танцев"). Хороши также песни заводчан на тематику любви у столовых и светлых просторных корпусов.
Хорошо осенью под Тверью!
Бываю я и у реки на пляже, где водится птица чайка. Чу! Что это? Это ожиревший кот. Идет на тебя, скалится, и поневоле извлекаешь ты из-за пазухи куриную ногу, даже если ее и нет, извлекаешь символом, манифестом, мандатом, эстафетой откорма, веющей съестным тотемизмом, вещуньей всего куренного и курьего, ибо супротив козлоглазого Пана - которукий Крал сидит при столовом пантеоне.
- Негоцианты духа, - говорит он, - сбирайте!
И все сбирают.
Знаю, читатель спросит, кушаю ли я в столовой. Спешу предуведомить: нет. Не кушаю. Ведь задира-читатель не догадывается, что на вилки кто-то серьезно вырвал. Слышу, слышу я и вопрос его: как же не имея энергетического топлива, благоденствовать? И тут не застанет меня врасплох читатель-шалун: рацион возможно сузить и до хлеба с маслом, ибо нет предела! Чую, чую я и новый вопрос: ой ли? На который отвечаю: а хули мне? До срока не снедавший - блажен бЫсто. Всякий раз, выходя от стола, прочитываешь, бывало, признаки ожирения, прикрепленные у рукомойника, и видишь: правда. И усомнишься: а коли… Но правду ничем не унять, и лишь подивишься: и впрямь.
Эх, и красочное же зрелище - танцы с собственными поделками в руках! (14.10). Это новация: совмещение танцев (13.15) и работы кружка "Анука" (14.00). И вот уж шибче, шибче скачут, и вот уж не видно их, и эх! эх! куда? - понеслись пестрошальной чредою - то ли к игральным автоматам, то ли на звуковую эротическую картину "Эмануэлла", и вот уж только пыль виется у берега, и вон отплывает корабль "Устрашающий", и вслед этим пламенным убегающим старушкам хочется крикнуть:
- СКОЛЬКО ЗАВЕТНЫХ ПЛАТОЧКОВ!
Последний из посвященных
В Вестфалии живет Озирис Гиблый. Его ежедневный труд - вываривание апельсиновых корочек - дает ему доход. И отдельно требуется вылавливать из кастрюли случайно попавшие волосы - из кипятка, что он и делает безболезненно. Чтобы волос было меньше, он носит на голове пеструю косынку, из-под которой видны седеющие бакены, отгораживающие слегка влажные нежно-палевые уши внушительного размера и расположения. В одном ухе у него покачивается медное маленькое колечко серьги, наглухо впаянное в кожу: явно давно. Озирис любит пестрые кошелки и плотные салопы темных тонов. Он трагик, корковар, прищурный молчаливый Один.
Если кто-то спрашивает его о цене, погоде, предметах - он долго не шевелится, отстраняет смотрящего, смотрит кожаными глазами на обои и говорит:
- Э! Одна цена. - И, расстегивая ремень, уходит.
Он говорит словами.
- Курку дай. Керим. Кызым, подари время. Нету корицы. Обещали с посла взять. Витязи, матерь.
В его комнате, в многоярусном деревянном доме, постоянно скрипят ореховые шифоньеры, и тазы и кастрюли с корками создают аромат и духоту. Медный таз за дверью знаменует конец дня: в нем отражается уходящее солнце. Вечером корковар надевает на бедра простыню, ожерелье из чьих-то зубов на шею, свитую из двух зеленых выступов, бьет в гонги, моет в варенных тазах ноги, а на дне тазов - сахар и сгоревшие корки; осторожно ступает по малиновым доскам, начинает петь: "Олло керим, олло рагим, бахчияр акз" - и дальше - сплошной гортанной трелью - что-то о боге. Все приходит в движение. Сильное бедро его почти не колышется, и деревянные нити нанизанных бус свисают до полу: "Акыр! Алеем кэро маджаним". Он чародеит до полночи и с мокрыми глазами усаживается погрызть лепешку, что под цвет его сосков стала от времени. Он вспоминает горы Памира, тех людей, что носили его на спине, и еще вспоминает, весь ли товар взят из-под полосатого навеса. Ночь проходит тоже полосами: от негритянской синей кожи до растворенной ладони метиса. Покачиваются шали. В темноте он зорко следит за луной, пока не увидит знак.
К утру его бледность приписывается ночным бдениям, запорам, странным молитвам - да и вообще он наскучил всем рассуждениями о нем.
Но кто-то не преминет спросить:
- Как погода, Оз?
- Как. Страшно, как. Они совещаются, керим, - отвечает он, расставляя тазы для утра.
Видоискательница
Мутный желток света в окне плавился, подрагивал, смешанный со сливками тумана. Откуда-то свалились два золотоспинных рогалика сосен с ветками-спаржей - глубокий светлый изумруд. На синей стене обозначились тени рисунков. Из иллюстраций в болезни кроятся коллажные вставки.
Входит умерший. Он скептик.
Длинное пальто - желтый драп. Коричневые тени. Поедем в Бухару. Я пытаюсь подобрать родственное слово к слову "пыль". Получается "пол" и "полынь". Угловатые силуэты размывает жар. Торгует базар. Много халвы, патоки, чаю, дыма и меди. Медные серьги, брусничный бурнус, сухое песочное лицо женщины, мнущей сочную траву. Трава исходит эфирным маслом. Тени женщины - зеленые, фиолетовые.
Под деревом в пыли - брызги виноградного сока. Мы идем по площади. Поднимается горячий вихрь: мы разговариваем. Прибывают тени. Одна из них - дневная, столичная, северная тень прячется в полированном шкафу. Из ультрамарина выделяется синь, и мы уходим, завернув в нее день. Под пленкой сгущается мякоть света, и люди отворачиваются, узнав нас.
- Мутный желток света в окне плавился и подрагивал, - говорю я умершему.
Он кивает. На стене надпись: "Проверено: печаль". Так кончается день.