- А чего ты на него злобишься? Поглядел бы на других пидоров - подлее людей в зоне нет, все стукачи да проститутки. А этот, хоть и торговый мужик, а стучать ни-ни, да и живеть как баба порядочная с одним мужиком. Думаешь, легко ему? В зоне впервой, да еще пидор. Поглядеть бы на тебя, ежели бы по случаю тебя пидором сделали.
Так я бы собой покончил!
- Эх, милый, - говорить все мы можем, да вот как кончать собой судьба назначает - все жить хотят и жопу на растерзание отдают!
Так судачили зэки о Любке на зоне.
X
Слякотная, дождливая весна пришла на стройку. В воздухе запахло тревожно и призывно. На тонких израненных ветвях немногих деревьев появились пушистые мягкие почки. Вечерами высыпавшие из бараков зэки видели огромные стаи грачей, уток, галок, тянувших неведомо откуда - неведомо куда, летевших свободно, без границ и зон… Фиолетовым весенним вечером сидел Любка на крыльце барака и слушал, как высоко в небе тревожно-весело перекликаются птицы. Кто-то тихо сел рядом с ним, и Любка невольно отодвинулся, памятуя о своей лагерной неприкасаемости. Но присевший подвинулся вслед за Любкой.
- Чего тебе? - блестя глазами и волнуясь, шепотом вскрикнул Любка, вглядываясь в смутно черневший силуэт преследователя. И вдруг осекся, Несмотря на темень, он узнал, скорее угадал по знакомым линиям носа, и лба, по чуть заметному в весеннем воздухе запаху, - узнал и не поверил. Присевший рядом повернул к нему лицо и просто сказал:
- Ну да, Любовь Петровна, я это.
- Миша, Мишуля, - заголосил Любка, - да как же это! Господи!
И он упал перед темной, почти невидимой в темноте фигурой на колени. Он целовал руки, прижимался к одежде, грубым сапогам, и слезы, непонятные, горькие и обильные, текли по Любкиным щекам.
- Ах ты Люба ты моя, незабытая, - гладили Любку знакомые руки. - Я ведь в зонах-то с того вечера, помнишь?
Любка кивал, забыв о темноте. Он прижался всем телом к плечу Мишки, Мишки-фотографа, и застыл, только теперь понимая, что послано ему великое счастье и чудо воссоединения с любимым.
- Вчерась я в зону притопал с Потьмы, а до того везде побывал - по всей великой Рассее, по всей нашей зоне проехался.
- Полюбовник у меня в зоне есть, - вдруг с решимостью проговорил Любка.
- Знаю, знаю, и о железной табуретке доложили добрые люди.
- Дак я же одного тебя, всю жизню…
- Знаю, ты себя не оправдывай. Это жизнь, она, сволочь такая, нас разбила и в разные углы развела…
- А я его завтра же брошу, хочешь, сейчас пойду и скажу.
- Вот и хорошо, вот и ладно. Он-то ведь тоже не виноватый…
Любка протянул руку и нащупал змейку шрама, что вился по кадыку.
- Здесь он, родимый мой. - И он прижался губами к щетинистой шее. - Ты, Миша, подожди меня здесь, я в одну минуту чаек заварю, сало у меня осталось.
Они ушли в темноту, в ясную весеннюю ночь и присели на сырую, но уже согретую солнцем землю. Трепыхалось на ветру пламя маленького огарка свечи, припасенного Любкой, дымился пахучий чифирь, но Любка, как завороженный, все глядел и не мог наглядеться на полузабытые черты возникшего из небытия друга. Он не мог наглядеться на острый кадык, мерно двигавшийся на жилистой и пересеченной морщинами шее, на густую проседь кудрявой головы, на черные провалы глазниц и страшно блестевшие белки глаз.
- Посивел ты, Михаил Петрович, и отощал до невозможности!
- Это ничего, это не страшно, Любушка. Годы бегут, да зона каторгой душит, да вот руку я на Колыме оставил.
Любка, еще не веря, ухватил пустой рукав ватника.
- Да как же, да за что ж они тебя?! - и слезы снова потекли по Любкиным неумытым щекам.
- Не они меня, а планида такая мне выпала… Я, Любка, в Бога не очень-то верую, а вот в Судьбу - это да. Понимаешь, рождается человечек, только головку из мамкиной п-ды высунет, а кто-то там - и он показал вверх - уже пишет, уже катает в Книге: "Быть сему гражданину стреляным да ломаным в окопах, арестованным неизвестно за что, валить деревья в Сибири, быть простреленным пулеметом с вышки, и подохнуть в зоне на Беломор-канале…
- Ты, Миш, того, очень мрачно все расписываешь, а где же в Книге-то про любовь, да про нашу встречу-то?
- Тоже там все написано-запечатано: влюбиться поперек человечьего закона в паренька деревенского и взять его заместо жены законной. Потерять его и снова встренуть в зоне, где он в полюбовниках у суки татарской, контролера ебанного недобитого ходит…
Любка с испугом слушал и смотрел на знакомого и совсем почужевшего человека.
- Дак же не знал, что ты живой…Ты все про себя да про себя. А мне как было жить, сам знаешь, как меня тут считают - и не за человека вовсе. Если б я к Рахиму не пристал - покончили бы они меня, извели бы до смерти.
- Да что ты, Любушка, я ведь так, для присказки… Про тебя-то в книге и вообще такая ерунда накалякана: быть ему мужеского пола с виду, да всей повадкой на женщину походить. И просидеть всю жизню в зоне, потому как на воле нет у него места на этой земле.
Любка замер, медленно разбирая смысл слов, и когда понял, черная пелена застила ему глаза, и он привалился к Мишкиному плечу и снова тихо и горько заплакал.
- Да как же Он-то, Бог, зачем он таких, как мы, на свет выводит?
- И об етом я тоже долго раздумывал, Любовь моя дорогая! Богу-то все мы нужны - все, потому как книга должна быть полной, со всеми страницами. И каждая запятая в Книге той - важна. Вот ты, к примеру - нежный да ласковый - мужик с виду, а баба внутри, и, может быть, свойства эти для третьего дела необходимы - к примеру песни петь или стихи складывать, а может просто воздух согревать. А Бог-то - Он старенький да подслеповатый - только по нужному делу от Книги отвлечется, как Диавол подлетит, да в Книгу и вписывает: грех содомский, ненависть, плодитесь, плодитесь без границ - пока с голодухи не помрете. А людишки и рады этим словам. Потому как у каждого за душой грех и недостача сидит, а тут прямо указано, кого обвинять в грехе надо… Вот и указывают они с радостью на таких, как ты, пальцами и куражатся, прикрывая собственную срамоту и гнилость.
Утром Любка вызвал Рахима. Они сидели в тех же нетронутых стройкой кустах, просвечиваемых утренним не жарким еще солнцем.
- Ты уж меня прости, дяденька Рахим, любовь я свою давнюю встретил. Спасибо тебе за хлеб-соль, за помощь твою добрую, а сейчас не могу я с тобой в любви быть.
- Это ты о Безруком-то? О Мишке-враге-народа?
- Ты как хошь его обзывай, а люблю я его без границы, без памяти…
- Я тебе, Лубка, начала говорил - кому еще, кроме мене, отдашься, убью его и тебя!
- Ну чего ты такое, Рахимушка, бормочешь! Было у нас все как у людей, было. Ты пойми, первой он мой, первой и единственный! Вот тебе все возвращаю, что от последнего ларька осталось, - и Любка протянул кулек со снедью.
- Ты что же, теперь с ним заодно чифирить будешь, спать вместе? А?
Любка молчал, опасаясь отвечать. Рахим поднялся, взял протянутый Любкой кулек и, внезапно размахнувшись, запустил его, да поддал ногой, так что улетело сало с хлебом в самую запретную зону.
- Ты помнила, что я тебе сказала - "Убивать вас буду", - спокойно сказал Рахим и, резко повернувшись, ушел, направляясь к бараку. Любка видел, что плечи и шея его как-то неестественно шевелятся, точно человек дыхание сдерживает. И понял Любка, что плачет он, большой, мужиковатый татарин Рахим.
…Любка, разморенный банным паром и теплом, медленно натягивал кальсоны на не обсохшее еще тело. Михаил только что выкатился из предбанника - чай заваривать пошел. Мысли Любкины медленно шевелились: "И как из етой ситуяции с Рахимом выпутаться? Голодновато с Михаилом-то будет, да ничего, прокукуем до лета, а там огород сварганим…" Вдруг вечернюю субботнюю тишину наполнил страшный визгливый крик - вроде собаку кто-то мучал, вроде лай и хрип … Кто-то - Любка не разобрал кто - с белыми остановившимися глазами вскочил в предбанник и завопил:
- Любка, ты чего сидишь! Безрукого твово Рахим убивает!
Любка как был в кальсонах выскочил белым видением на крыльцо бани. На слякотной, черной дорожке среди растаявшего за день снега лежало что-то страшное, бесформенное, словно куль с сеном, и из этого куля торчала протянутая к небу единственная рука, Любка подскочил к тому, кто несколько минут назад был полон жизни и ласки, опустился коленями в снег и прижался к развороченной, промокшей от крови груди. Зэки неплотным полукругом окружили труп.
- Ишь как убивается…
- А что они не поделили?
- Да, Любка тому причиной.
- Татары эти - дикий народ…
- Да Рахим-то вроде спокойный мужик, и на зоне давно…
- А вот вишь - взревновал…
- Думаешь, ему что будет? Да ни хера! Может режим поменяют, а может на другую зону сошлют. Он ведь у опера в подручных давно…
Любка мычал что-то неразборчивое. Он поднял голову и оглядел всех ясными остановившимися глазами. Мишкина кровь густым струпом повисла на его мокрых еще после бани волосах. Он мерно раскачивался и пел что-то вроде колыбельной песни. Вокруг была тьма, и лица в ней мелькали страшные и незнакомые.
- Ты бы, Любка, в баню шел - отмылся, пока вода еще горячая есть.
- Ну чего ты, был мужик и нет. Отмучался.
- К лучшему это…