Словом, известная "социалистическая" система круговой поруки навесила над Любкиной головой пресловутый Дамоклов меч, висевший на тонкой паутинке. И Любка понимал, что ни бригадир, ни остальные семь съедаемых "свободным коммунистическим трудом" не виноваты и совсем не хотят зла. Просто не мог, физически не мог Любка выполнять каторжную норму 70 тачек в день, а потому и бригада, вся бригада не получала "приварок": ложку пшенной каши и кусок белого хлеба в обед.
Ночью Любка не мог уснуть. Он знал, что еще несколько дней без нормы, и засудят его по-новой, прибавят срок или пошлют на Колыму - лес валить. Когда он забылся под утро в зыбком туманном рассвете, приснился ему вещий сон. Будто везет он тачку по настилу - тяжелую и коварную, вдруг тачка перевертывается и заваливает Любку песком с головой. Душно, смертно, темно под песком. И понимает Любка, что вот-вот наступит ему конец от удушья и страха. И чувствует он чью-то руку, будто разгребает эта рука песок над Любкиным лицом, и свежий утренний воздух льется ему в легкие. Поднимает он глаза, набрякшие от бессоницы и кошмара, и… Тут Любка и вправду распахнул свои голубые, не успевшие еще потерять наивность, глаза и проснулся.
- Ты чего, сон дурная видела? Головою под одеялу спряталась и орешь. - Голос принадлежал татарину-контролеру. Он смотрел на покрасневшего Любку участливо и без обычного презрения к педерастам.
- Ты, Любка, в обед подходи к ОТК - разговаривать надо!
Любка покорно кивнул и вылез из под одеяла. Рахим стоял перед нарами в уже опустевшем бараке и пристально рассматривал тощую плоть, которую Любка торопливо укутывал в серью тюремные одежды.
- А ты вправду, говорят, человек душить на пересылке? Насилничать он тебе желал?
- Да, враки это, - забормотал Любка. - Я только табуреткой железной зашиб нескольких. И нe насмерть вовсе.
- Да ты не оправдывай, я тебя уважать за это очень. В 12 приходи к ОТК.
Было около двенадцати. Тусклое солнце просеивало свои лучи сквозь дымчатую серо-голубую пелену. Любка, пыхтя и обливаясь потом, доволок тачку и опрокинул ее, добавляя несколько сантиметров к "памятнику сталинской эры". Контролер Рахим оскалился в улыбке, жмуря и без того узкие раскосые глаза.
- Идем, Лубовь, говорить буду!
- Ты, дяденька Рахим, побыстрее говори, а то ведь обед пропустим!
- Не надо обед. У нас свой обед будет!
Рахим поднялся и зашагал, ведя Любку за собой. Прошагали они всего двести-триста метров в сторону от стройки, и Любка увидел себя среди островка еще не выкорчеванных кустов и деревьев. Присев у одного из деревьев среди густой травы, Рахим бесшумно приподнял кусок кочки, заросшей черникой и оплетенной можжевельником. Покопавшись в открывшемся провале, он достал оттуда какой-то сверток. Не прошло и минуты, как Любка уже жевал мягкое, тающее во рту сало и вдыхал забытый запах свежего деревенского ржаного хлеба. Кусок сала был не более спичечного коробка, и Любка откусывал микроскопические кусочки, стараясь продлить праздник.
- Ты, Лубка, должон понимать, - рокотал поучающе Рахим, - ты теперь кто? Зэк. А главная профессий наш - уметь спрятал!
- Было бы что прятать, - усмехнулся Любка.
Он дожевал последние остатки сала и старательно собрал все крошки хлеба с ватника. Не шевелясь, смотрел он, как Рахим завертывает хлеб и сало в бумагу и прячет в свой подземный тайник.
- Ты, Лубка, молодая и не понимаешь, что есть у тебя.
Рахим протянул большую, грубую руку и погладил Любку по плечу.
- Если будешь ласковой со мной, будем все пополам: посылки я каждый месяц получать. Братья у меня много - восемь!
- Да я не против, - протянул Любка, - так ведь негде: кругом люди ходят, да менты и комиссары в бараке толкутся!
- Ты не мельтеши, Лубка! Место у меня найдется, я ведь уже пятый год вкалывать. Мент один хороший есть. Он по пятниц и сред дежурить Мы ему из посылки платить, он нас на вахте пристроит: в постеле будем, Лубка, как на воле, понимать!
- И не страшно тебе, дяденька Рахим?
- Что страшно? - удивился контролер.
- Да с ментами дело иметь! Чай они все коммунисты.
- А что он, не человеки? Менты простые, они же свои, деревенские, и голодать не хуже наш брат. В селе нет ни хуя - все совет забрал. Зарплата - маленький. Вот и торгуют они с зэками. И ты подумать, Лубка, у нас срок есть, а они - бессрочники: всю жисть в зона!
Любка и не заметил, как Рахим, медленно подвигаясь, оказался совсем вплотную. Не шевелясь Любка застыл в ожидании, запутавшись в собственных ощущениях. Впервые за полгода он почувствовал человеческую теплоту, впервые за полгода с ним разговаривали без презрения и боязни запачкаться, опозориться около "пидора". Впервые за полгода здоровая "вольная" пища ласкала его язык. И все же была во всем этом какая-то горечь и унижение. Не мог Любка это выразить словами, но понимал всем естеством, что ласки все эти - купленные, что добрый сорокалетний Рахим противен ему физически. Но так истосковалась душа и тело Любки по ласке и любви, что, не сопротивляясь, отдался он Рахиму тут же в кустах, уткнувшись головой в кочку и стараясь в можжевеловом запахе утопить тяжелый дух, исходивший от прокуренного, прокопченного рта контролера.
- Ты, Лубка, хороший, нежный, - шептал Рахим, - ты только мой жена будешь! Если кому дашь - убью! Мы, татар, ревнивый - не терпим обман.
Любка молчал и старался не дышать, чтобы не чувствовать прогорклого дыхания.
И еще было ему колко и неприятно в промежности. Натягивая серые брюки, Любка не глядя на Рахима, спросил:
- И чего у тебя вокруг хера все бритое? Мандавошки что ли заели?
Рахим добродушно рассмеялся:
- Музульман мы, понимаешь? В нашей вере все должно брить: вокруг хую и подмьшжой.
- Колко мне, дяденька Рахим!
- Ты потерпи, Лубка, - через недель пару новые волосы у меня вырастут. Я уж их не тронь - для тебе, жены моей, беречь буду.
- Ну пойдем, супруг долгожданный, - шутливо заговорил Любка, - ты бумажки расписывать, да жопу просиживать, а я - жопу надрывать, тачки эти ебаные толкать!
- Ты, Лубка, меня слушать - не будешь жопу рвать. Я тебе десяток тачек приписывать буду, так? И еще ты, как бригадир не смотрел, - положи в тачку ватник, а сверху песками, да камнями посыпай, понял?
- Ох ты, как же я не сообразил, сам-то!?
- Женщин ты, Лубка, мозга у тебя не мужская. Ты меня слушишь - жить в зоне как в раю будишь!
И потекла Любкина жизнь, словно вода в бурливом весеннем ручье. Подкрепляемый Рахимовым хлебом и салом, а иногда и копченой колбаской, он ожил, повеселел и бодро толкал полупустую тачку, выглядевшую внешне вполне легально, хотя под тонкий слой песка Любка умудрялся запихивать два ватника (свой собственный и Рахимов). К татарину и его запаху он постепенно привык и стал находить даже удовольствие в их встречах на вахте под охраной знакомого мента. В зоне, конечно, быстро узнали о Любкиной связи, но на удивление отнеслись спокойно и беззлобно.
- Ты, Любка, как ты есть контрольная полюбовница, замолви словечко за бригаду. Мы без благодарности твоего Рахима не оставим! - просил его то один, то другой бригадир.
- Я вот что тебе скажу, Коля, - ответствовал Любка, быстро освоившийся в своей роли придворной фаворитки - Ты хоть и сволочил меня и кинул на самое сквозное место в бараке, но мы люди не дешевые и зла не помним. Сколько тебе тачек надоть?
- Да сотен пять - до 110 процентов дотянуть.
- Многовато - знаешь, как оно опасно теперь с припиской?
- Да я же не задаром!
- Об задаром и речи не могет быть! Два кило копченки, три буханки белого и две пачки грузинского второго сорту!
- Ты что, сдурел? Где я тебе два кило копченки возьму?!
- Это, мил человек, не наше дело! - куражился Любка.
- Да скинь ты немного, ебена мать!
- Ты, Николай, меня не матери, я хоть и пидорас в законе, а матерных слов не употребляю!
После длительной торговли, в которой Любка находил истинное наслаждение, он, конечно, "скидывал", и ко всеобщему удовольствию: бригада получала свои 110 процентов и выходила на - N-e место, получая переходящий флажок и заветный приварок, а Любка и его повелитель Рахим, да заодно и упомянутый мент, употребляли посылочные продукты. Так прошел Любкин первый год в зоне. К Новому году на удивление всего лагеря Любку упомянули в приказе и даже пропечатали в лагерной многотиражке под рубрикой "Наши передовики". Рядом с заметкой, где говорилось, конечно, о стахановцах и стахановках, великом почине и прочем, красовалась мутноватая форография Любки, везущего огромную, с верхом насыпанную тачку, с подписью "Равняйся на впереди идущих! Стахановец зоны Петр… выполнил двухгодовую норму к 31 декабря". Под песком как всегда были ватники.
- Сфотографировать как следовает не могли бляди, ругался Любка, разглядывая фотографию.
Он завел большой чемодан, куда складывал прибывающее "вольное" добро. Носил он теперь только белую одежду: полотняную рубаху и такие же штаны, сшитые за 100 тачек лагерным портным. Он начал круглеть и, что больше всего его огорчало, белокурая густая шевелюра стала быстро редеть, на самой макушке появилась розовая и вполне заметная плешь. Он по-прежнему стал на самом сквозном месте в бараке, но тюфяк у него был новый (сам набил свежим крепко просушенным сеном) и чистый. И хоть печать изгоя оставалась и создавала вокруг него прозрачную, но непроходимую преграду для общения, Любкина связь с влиятельным Рахимом придавала ему некую респектабельность, почти приемлимость в тесном, замкнутом мирке зоны.
- Он хотя и пидор, а свой, зэк, и частушки голосить мастак.
- Крутится он с Рахимом - ты гляди, жиреть начал.