- Что почекай!? Достали вы уже меня. Ладно один, так и другой туда же. Савка и Гришка сделали дуду. Давайте будем землицу пахать, босыми ходить, отрастим бороды до пупа. Что хоть городите-то, бестолочи!? Никакого отношения ни блюз, ни рок к частушкам не имеют. Ясно!? Ни малейшего. Если уж на то, рок ваш, во-первых, сугубо музыка городская. Западная городская музыка. Цивилизованная музыка, пупсики! У нас же!?... Окуджава там, Галич, Аркаша Северный... Вот такое у нас, посадское. Посиделочки под водочку и песенки такие ж. Под ненастроенную гитару. Заунывно-тягомотные. Ни малейшего намека на риф. Сильная доля - и та слабая. Во-вторых, для энд ролла инструменты нужны. Аппаратура, электричество, наконец. То бишь электрофикация всей страны. В мозговой, прежде всего, области. А в конце-то концов, в-основных же, их музыка совсем по-иному скроена. Психофизически по-другому. Как у марсиан. Со своей, насквозь не нашей философией. А вы тут с сопелочкой уселись под керосиновой лампой клопов давить. Ешё и радуетесь - ай да мы, сукины дети! щас всех умоем!
- Всё течёт, дяденька, всё изменяется.
- Да ни хера не изменяется. Брось ты! Где меняться?! В какой на хер меняться? Как было так есть - пробел в истории человечества. Всю жизнь на одной ножке. И уж насчет мифологии-психологии, если хотите, то она ментальна, есть такое слово. Она у нас такая была, такая и будет, что ни случись. Хоть понос, хоть золотуха - всё равно будет так! Да, колхозы, да, железным конем пахать стали, телевизор в каждом доме - а свиней как держали, так и держат, артишоки окучивают, самогон гонят. Ты понимаешь о чем я? Я уж тебе, как Василий Иваныч - на картошке.
- Как ни понять! Что бы ни было, ты не прав быть не можешь.
- И здесь опять не так. Мы о музыке говорим, парниша. А не о колхозе. Тут даже не может такого разговора быть: "прав - не прав", "что - почём". Музыка самоценна. Она и цель, и средство. И не надо путать волос в супе и волос на голове. Котлетку, давай, отдельно, а мухи и без этого налетят. Я тебя, Миш, понимаю. Сам такой был. Просто, русский человек, когда сталкивается с чем-то заграничным, незнакомым и новым для него и вдобавок непонятным - прельщается этим, как девушка из провинции городским пижоном. Мало того! Улучшить пытается как-то, что-то добавить, или, наоборот, повыкидывать лишнее, а остальное заменить на родное и знакомое. Вот о чем надо думать, голуба.
- Да я не о том, - отмахнулся Минька. - Ты меня даже не слушаешь! Я ведь то же самое говорю! И не об отрицании, а о том, что продолжение всегда есть отрицание. Нельзя продолжать, держась за готовые формулы. Мне даже странно - почему ты такой, блин, умывальников начальник. Джаз у него, видите ли, алиби себе просит, а всё остальное можно кобыле под хвост привязать. Да, по-другому! Хоть тебе это и не нравится. У них Рождество - у нас Пасха, там шесть струн, тут на трех бренчат. Между прочим: футбол, балет, гармошка, картошка - всё завозное. Даже водочка оттуда. Было ваше - стало наше! И гербовой печати не надо. И вообще, у нас страна не азиатская и не европейская.
- А какая? - глупо спросил я.
- Завозная, - хмыкнул Маныч. - Да, Миша, да - в одном я с тобой согласен - диссонанс у нас мощнейший.
- Артух, между прочим, вся русская классика - сплошной диссонанс. И до упора трагична. И не только в музыке, но и в литературе, и...
- Ага, ты мне еще про литературу расскажи. Бывалыча придет Тургенев, и всё тоже: трагизьм, трагизьм.
- А чего тогда в странах заходящего солнца про загадочную русскую душу рассусоливают? Один сердце выдрал из груди, чтоб...
- Да-да, рашен сам себе страшен, - перебил Маныч. - То, что французы друг друга резали-перерезали, как-то... Никто про французскую душу и не заикается. Нормалёк. А уж про нашу сирую! "Загадочную". Вся и загадка, что из-за рубля прибьют, если на бутылку не хватает. Не нужны мы там никому. Рассусоливать еще. Было бы...
- Чего же тогда у нас, Миня, никто как Джоплин не поёт? - спросил Лёлик.
- Споют еще, погоди. Еще как споют.
- Споют, - протянул Маныч.- Ой, споют. Чего не спеть-то? У нас только запоют, а уж там подхватывают. Слышали: русский народ не есть народ - это человечество. И гении всечеловечны. Слушай больше придурошных училок - они еще и не то наговорят. Детский сад. "О, русский глупый наш народ". Пушкина слова, кстати. Александра Сергеича. Уж кто как не он, да? А кому он окромя нас нужен? За бугром Пушкин - полный никто. Это уж поверьте мне. Да и нам... Ты много Пушкина читал? "Капитанскую дочку" в школе "проходил", да лукоморье-дуб зеленый. Вот и весь поэт до копейки. Настоящий народный поэт - он неизвестен: "Постой паровоз, не стучите колеса, кондуктор, нажми на тормоза". А что до сердца из груди... Видишь ли, дорогой мой, - почесав нос, сказал Маныч, - искусство, даже трагичное, всё равно несет позитивный ответ, хотя бы даже и тем, что оно уже есть. Своим существованием. Хотя бы самой постановкой проблемы. Жизнь всегда есть и будет как взаимодействие "йес" и "ноу", с окончательным "йес". Трагичность трагичностью, само собой, но жизненная позиция русского искусства, если мы о нем говорим - всегда была "да". Жизнеутверждающая позиция, говоря языком искусствоведки, которую никто не ебёт - до чего она, жиздра замороченная, стршным-страшна. Не всегда примиряющая позиция, но позитивная. Вечная тень "нет" подразумевается, но "да" в силах ей не покориться. Диссонанс в консонанс. Чем сильнее Ирод, тем неизбежнее чудо. Вот так вот, - откинулся на спинку стула Маныч. - А ты, Михаил, русопят какой-то...
- Русопуп, - хихикнул Лёлик.
- Мандюки вы, сороконожки. Если я не врубаюсь, то и молчу в тряпочку. А на что понимание имею - то моё!
- Ты-то понял, - сказал Лёлик. - А я вообще не въехал. Этот про попа, тот про Ерёму.
- А потом наоборот, - засмеялся я. - Давайте выпьем, а то еще сейчас миролюбивую политику начнете обсуждать. Чего вы друг на друга накинулись? Сидим, отдыхаем. Живи и жить давай другим.
- Правильно. Грамотно, старик, говоришь, - поддакнул Лёлик.
- Не ехидничай. Язва.
- Давай курнем, что ли?
- Откуда?
- У Артухи всегда есть. Курчавый, колись, давай. Привез наверно из Москау?
- Нет у меня.
- Да ладно. Не зажимай.
- Нету говорю. Было бы - не жалко.
- Анаши бы хорошей достать, - цыкнул Лёлик. - Тогда с любой телкой, лю-б-б-ой! Она царица будет, а ты, как шах! Мустафа раз иссыкульского привез, черного. О-о, кайф. Улётный. Та-а-а-кие таски. Карван-сарай. Тащишься: минута - целый год. Я к себе поднимался на четвертый этаж, так казалось всю жизнь иду. Пришел домой и в коридоре по половику еще топаю автоматом, остановиться не могу.
- Но и депрессняк потом… Блин. Глаза б на себя, любимого, не смотрели.
- А с Додиком раз обдолбались, летали самолетами аэрофлота. Я говорю: ты будешь истребитель "МИГ-25", а я "ТУ-134". Идем по улице, лета-а-а-ем, - мечтательно сказал Лёлик. - Вещь.
- Так придумаешь: "я - птичка", нырк в окошко - и вечная память.
- Не-а. По земле. Земные птички, не ласточки. Или сунешь руку в карман, а он глубокий-глубокий, не то что до земли, а будто колодец. Прикольно, блин. Щепка, как бревно - не переступить. Заносишь ногу, заносишь...
- Десять тысяч микрофонов.
- Чего?
- Моррисон из кайфа только алкоголь признавал. Как нажрется - так ему микрофоны мерещатся. Чем больше вмажет - тем больше микрофонов. Один раз к нему заходят - в уматень. Хана району. Растолкали от греха, а он и говорит: "Десять тысяч микрофонов!"
- Это не "хана району", это уже белочка. И три белых коня, уносят меня...
- А всё-таки Моррисон - чувак.
- Да. "Дверки" - это дело, - согласился Маныч.
- Поставь, если есть.
- Есть-то есть, а ставить не буду.
- Вот говно, а?
- Да, говно. Я - говно.
- Дай шмали, покурим.
- Рожу я тебе, что ли?
- Павлины, говоришь?
- Ну ладно, что вы, как дети! С двух бутылок улетели.
- Два дня не жрамши.
- А забыл третьего дня чай пили?
- Так ведь без сахара.
- Отдыхай! Лупень.
- Я пойду похезаю. Где у тебя дабл?
- В коридоре. Толчок не обсруляй. Потом соседи с калом скушают.
- Э-эх, - вздохнул Лёлик, повертев пустой стакан. - Чай не водка - много не выпьешь.
- Ладно, - раздобрился Маныч. - Хоть вы и гондоны, конечно...
- Штопаные, - радостно подсказал Лёлик.
- Для компрессов берег, - сказал Маныч, достав откуда-то из стены бутылку пшеничной.
- Богдыхан! - резюмировал Минька.
- Поставь музон какой-нибудь, - попросил я. - А то сидим, как монахи.
- Только музыку для толстых, - Маныч помял, потискал брюшко двумя руками. - Тунеядца хоронили, плакали подруги. А два джаза на могиле дули буги-вуги.
- А что, - оглядев стол, изумился Лёлик, - зажевать нет ничего что ли?
- Фейс не треснет? Рукавом занюхаешь. Вилочкой пореже мечи.
- Хоть бы печенюшку какую дал.
- Ищи, что найдешь.
Нашли. Ополовинили.
- Кушать много вредно, - осоловело покрутил глазами Маныч. - Человеку много не надо - перехватил и хорэ. Чтоб кишка не сосала. Ну, иногда, может захочешь селедки с лучком, постным маслом и картошечкой...
- Ой, и не говори.
- И купи. Купи селедочки, поешь, раз организм требует. Значит витамина ему не хватает.
- А лучше мослы погрызть, как пираты.