9
Эти заметки не имеют в предмете истолковывать фрагменты "Лауры" или подробно их комментировать: после романоподобных паразитических комментариев профессора Кинбота к поэме Шэйда (в "Бледном огне") было бы комично печатать стостраничный разбор вдвое меньшего текста под одним с ним переплетом - особенно если помнить, что перед нами "roman à clef, в котором clef потерян навсегда" (карт. 111). Довольно того, что пришлось сделать более шестидесяти примечаний, без которых нельзя было обойтись, но которым нельзя было и позволять подниматься выше известной ватерлинии. Вот пример одной такой дилеммы: уже на второй карточке читаем о показаниях (или признаниях, или даже завещании: testament) "спятившего невролога, что-то вроде Ядовитого Опуса, как в том фильме". Какой опус, в каком фильме? Странно было бы вовсе ничего не сказать, но нелепо и занимать две полустраницы разъяснениями и предположениями. Теперь все справки добываются (и забываются) не отходя от электронного экрана, поэтому любопытный читатель, пошевелив пальцем, легко и скоро отыщет, если захочет, изложение фильма Гонзалеса (1972) по "Овальному портрету" По. Этот коротенький его разсказ в первой публикации в 1842 году назывался "Жизнь в смерти": жена, позируя мужу-художнику, умирает, а ее портрет выходит "как живой", до ужаса. Сюжет этот был, конечно, известен и до "Портрета" Гоголя и после "Портрета Дориана Грея" Вайльда (мимолетное совпадение имени). Другой кандидат - старый немецкий фильм Фрица Ланга "Показания д-ра Мабузе" ("Das Testament des Dr Mabuse", 1933), где много подходящих нам деталей, или один из дюжины фильмов по Стивенсонову "Д-ру Джекилю и мистеру Гайду" (впрочем, там не видно "опуса"). Всего же скорее Флора имеет в виду буффонаду Мела Брукса "Франкенштейн-младший", появившуюся в 1974 году, т. е. когда была начата "Лаура": там именно невропатолог едет в замок дедушки Франкенштейна и находит "опус" с описанием экспериментов и т. д., хотя и это последнее предположение не очень убедительно.
Текст позволяет, даже приглашает предпринять немало куда более увлекательных экскурсов. Но теперь не время пускаться в такие далекие плавания. Мы не знаем главного: геометрии неосуществленной книги, ее обводных и соединительных каналов. Сопоставляя подробные описания опытов Вайльда над собой с упоминанием о какой-то необыкновенной смерти героини, списанной с его жены, можно предположить, что здесь в некотором смысле подразумевается Пигмалион навыворот: ваятель, превращающий живую Галатею в мрамор. Загадочные слова о неуверенном в себе, нервном повествователе, который пишет портрет своей любовницы и тем самым ее уничтожает (карт. 61), получают под этим углом зрения неожиданно важное значение.
Слово "уничтожить" (obliterate) вообще самое последнее слово на последней карточке последнего сочинения Набокова, карточке, где выписаны в столбец синонимы этого понятия. Мы не можем знать наверное, отчего именно Набоков хотел, чтобы уже написанная часть будущей книги была уничтожена: из одного ли нежелания "показываться на публике в халате", т. е. из смеси артистической благопристойности с артистическим тщеславием, или оттого, что при приближении смерти человек иначе, может быть, смотрит и на "Энеиды", и на "Мертвые души", и на собственные свои черновики - особенно на собственные черновики.
10
Филипп Вайльд умирает от инфаркта, по-видимому у себя дома. В каждом романе, начиная с "Защиты Лужина" и во всех последующих (за двумя, может быть, исключениями), Набоков водяным знаком помещает и варьирует почти без развития тему неощутимого, но деятельного участия душ персонажей, умерших в пределах повествования, в судьбах еще действующих в нем лиц, с которыми их при жизни связывали отношения кровные или сердечные. Однажды подержав книгу Набокова на просвет и увидев контур этой темы, потом уже не можешь не проверять ее наличия и в прочих и не отмечать ее переходящих характерных признаков, Это какой-то странный, односторонний спиритизм, действие которого совершенно невидимо и даже неведомо персонажам, на которых оно направлено, и может быть распознано только наблюдателем извне, и то по обретении известного навыка. Часто читателю подается факт смерти такого духовода как бы невзначай, косвенно, особенно если она случилась в плюсквамперфектум, но ее-то, может быть, и должно держать в уме для понимания не только высшего сюжета, но и высшего замысла романа. Притом у Набокова никогда не бывает, чтобы читателю показывалась самая смерть крупным планом, в физически наглядном описании, как это заведено, например, у Толстого. В 1951 году Набоков в частном письме, единственном по своей откровенности в таких вещах, пишет, что его задуманные сочинения, подобно некоторым из тех, что он писал раньше, "будут… следовать системе, в которой второй (главный) сюжет переплетается с поверхностным и полупрозрачным - или же помещается позади него".
Все романы Набокова - трагедии в том ограниченном смысле, что смерть, как их сказуемое, витает в них во всех временах, от давно прошедшего до будущего - в прошедшем повествовательном, разумеется. Его известная максима, что "смерть [в романе] - вопрос стилистический", вместе плоска и глубока, в зависимости от угла зрения. Но если смотреть под прямым углом, то как далеко вглубь замысла Набокова можно заглянуть, имея на руках только публикуемые здесь от- рывки? Иными словами, уготована ли факту смерти одного из главных действующих лиц романа некая корректирующая роль в ходе повести, в участи Флоры или ее литератора-любовника? В свете вышесказанного понятно, что не о смерти как таковой речь, а вот именно о возможных последствиях посмертного участия духа Филиппа Вайльда в небезразличных ему земных делах и судьбах. Многое тут, конечно, зависит от того, к какой части романа относится карточка 94, где говорится о его фатальном сердечном приступе в одном предложении с известием о похищении последней главы рукописи Вайльда - вполне вероятно, той самой главы, где описывается, как он мысленным ластиком собирается коснуться своего сердца.
Стилистически смерть может быть и "fun", но нездешние заботы у Набокова отличаются от здешних даже в романах. Пушкин перед женитьбой, в последних строках скорее разом приконченного, чем оконченного "Онегина", следуя своим тогдашним мыслям, не имевшим отношения к роману, неожиданно для читателя называет жизнь праздником, с которого хорошо уйти рано, оставив бокал недопитым, и проч. Пушкин был слабостью Набокова, но эта мысль была ему совершенно чужда, он не знал уныния, многообразный шум жизни не томил его тоской, и ее дар был для него не только не напрасным, но всегда заново удивляющим и радующим и до слез неслучайным. Он упал чуть ли не дословно "с небесной бабочкой в сетке, на вершине дикой горы", но умер через два года на больничной постели, и незадолго до конца, по словам его сына, прослезился о том, может быть, что уж не увидит лёта этой бабочки, а не о том, что книга его не кончена; о том, что кончена жизнь, что ему нужно разстаться с ней - а "не с Лаурою своей".
19 июня - 2 июля 2009 г.
Примечания
1
На счетчике стояла единица с двумя нулями, т. е. один доллар, которые его родители с ужасом, но покорно приняли за сто. - Здесь и далее примечания переводчика.
2
Непристойные и поэтому запрещенные до 1960-х годов в Америке романы Генри Миллера "Тропик Рака" и "Тропик Козерога", вышедшие в 1934 и 1939 году в Париже в издательстве "Обелиск".