Этот флоральный узор - анфемион, как Набоков когда-то хотел назвать книгу своих воспоминаний, - неуклонно приводит к прототипу всех Флор, цветочной римской богине, и к ее несравненному изображению у Боттичелли ("Примавера"), где она усыпана цветами и увешана венками и анфемионами и чертами и выраженьем лица разительно сходится с описанием (на карт. 43) Флоры Вайльд, полевого безуханного цветка позднего Набокова. Глаза, может быть, и не близко посажены, и если и были написаны синими, за пять столетий посерели, но налицо и бесповоротная жесткая чувственность чуть открытого рта, и магнетическое силовое поле невозмутимой, но опасной привлекательности, и главное - странный "модернизм" всего облика и выражения. Набоков, проведший весной 1966 года две недели во флорентийских галереях в поисках бабочек на картинах старых мастеров для своей книги, без сомнения долго стоял перед "Примаверой", судя по тому хотя бы, как он описывает ее в своем последнем романе, за три года перед "Лаурой": "Я хочу, чтобы Вы порадовались своему сходству с пятой девушкой слева - увенчанной цветами блондинкой с прямым носом и серьезными серыми глазами, на Боттичеллиевой Примавере, аллегории весны, любовь моя, аллегория моя". Анна Благово, "пылкая глупышка и девица", к которой относятся эти слова из письма Вадим Вадимыча N., - противоположна Флоре Вайльд во всем - кроме этого странного сближения.
У нее, как и у нашей Ф(лоры), несоразмерно телу маленькая голова; рядом с ней, в ином пространственно-временном плане, стоит она же, в бытность свою нимфой Хлорис, преследуемая жутковатым, пепельнокожим Зефиром, который, согласно Овидию, добившись своего, берет ее в жены и тем возводит в цветочную богиню. Заметим, что этот пролог изображается в зарослях лавра, а не в цитрусовой роще, как остальная картина.
В смежном с этим мифе нимфетта Дафна, преследуемая влюбленным в нее
Аполлоном, превращается в лавр - что ее греческое имя и значит (отчего лавровые листья венчают чело Аполлона и его лауреатов и отчего в лавровое дерево не ударяет никогда молния). Этого женского имени по-русски нет, Лавром же называли в честь мученика II века, брата мученика Флора, и их обычно поминают вместе (18 августа ст. ст.). Это сочетание растительных имен, Набокову, конечно, отлично известное, причем именно в этом привычном порядке, а не наоборот ("у Флора и Лавра", когда говорят о храме, или "на Фрола и Лавра", в обычном просторечном искажении, когда говорят о празднике), могло определить его номинативный выбор. На карточке 56 у Набокова написано "Флаура", и это не описка. Я заколебался, и цветок, брошенный на другую чашку, перевесил.
8
Не могу здесь не остановиться хоть ненадолго на вопросе языка перевода. В предисловиях к изданным "Азбукой" в моем переводе "Пнину" и "Истинной жизни Севастьяна Найта" я пытался объяснить единственную в своем роде трудность перевода английских книг русского писателя Набокова на русский в том отчаянном положении, в котором некогда родной его язык оказался в некогда родной его стране. Судя по некоторым дошедшим до меня отзывам, эти замечания или не были замечены вовсе, или произвели недоуменные, хотя и живые дебаты на открытых эфемерных форумах о том, например, для чего я пишу приставку "без-" сплошь без оглушения, с разными более или менее фантастическими предположениями. Один болтливый журнал с древнерусским названием "Бизнес-Балтия" поместил рецензию, где говорится, что "от этого небрежения современными нормами грамматики веет белоэмигрантской спесью… кажется, дай ему волю, Барабтарло вернулся бы к ижицам и ятям". Случалось, что за это и вправду лишали воли, но там, где я это пишу, такая воля - писать по русским правилам - мне дадена, и я ею всегда и повсеместно пользуюсь; однако там, где это печатается, у меня ее нет, по очевидным в нынешних условиях практическим причинам. Пишу же я так вследствие искреннего отвращения от всякого советского даже маломальского изобретения, а здесь вещь важная. Чтобы узнать температуру больного, градусник нужно ставить не куда-нибудь, а под язык. В 1928 году Дмитрий Лихачев за изъятые у него при аресте тезисы непревзойденного доклада об убийственном вреде введенной в совдепии орфографии получил пять лет концентрационного лагеря "особого назначения". А когда десятки лет спустя ему позволили снять с них копию в архиве ленинградской тайной полиции и он их напечатал - в том виде, в каком они были написаны, по "старой, традицюнной, освященной, исторической русской орфографiи" (из заглавия его доклада), то в набранном семистраничном тексте я насчитал восемьдесят орфографических ошибок и бросил считать; набирать и корректировать по несоветским правилам в 1993 году уже было некому. Иные из более разсудительных повторяют бродячий сюжет о "приготовленной еще до революции реформе", которую большевики, мол, "только провели декретом", но эти люди не знают ни существа, ни изнанки этого вопроса, и таковых я отсылаю к статье профессора Кульмана, члена академической комиссии по реформе.
Современные нормы наряжены и закреплены негодными нормировщиками в исключительно неблагоприятных условиях. С другой стороны, ведь и Набоков - белоэмигрант, и нет спеси в том, что его переводчик пытается доступными ему средствами воспроизвести родную им обоим речь. Как раз так называемая советская школа перевода привыкла к насилию над оригиналом, и там действительно и собственное правописание, и собственная гордость, и на буржуев смотрят свысока и переводят их по-свойски.
Нет у меня и желания оригинальничать. По соглашению с издательством я сохраняю только две-три черты школьной русской орфографии, оговоренные в каждом издании как "особенности правописания переводчика", и эти "особенности" - просто вешки, столбики или кресты на дорожной обочине, напоминающие о произошедшей здесь некогда катастрофе.