"Распространяйте молву о явлении царевича, разведывайте, не проявится ли он где. Быть может, этот царевич - только миф, но это нисколько не меняет дела: разве нам нужен действительный наследник Иоанна? Нам нужно, чтобы новый царь, заместитель Бориса, кто бы он ни был, явился послушным сыном римской церкви и подчинил власти святейшего отца нашего папы Климента VIII многие миллионы восточных еретиков". Такое рассуждение справедливо: кто, как не истинный католик, наиболее достоин быть царем? Я нарочно привел слова ваши, святой брат мой, чтобы перейти к дальнейшему. Возложенное на меня, смиренного, послушание я исполнил: слух раздул насколько возможно, о Димитрии разузнавал и убедился, что истинный сын царя Ивана Грозного спит в гробе вечным сном. Явится ли смельчак, который захочет воспользоваться популярным именем и отнять престол московский у нынешнего царя? И, если явится, будет ли он в состоянии исполнить ту великую миссию, которую мы хотим возложить на него? Святой и старейший брат мой! Простите меня, дерзновенного, что я выскажу свое мнение: мне кажется, нам нужно самим найти его. У меня есть на примете один здесь. Он смел, честолюбив, какой-то ореол таинственности окружает его - никто не знает достоверно, кто он по происхождению. Он греческой веры, но склоняется покинуть схизму и вступить в лоно римской церкви - это он высказывал в беседах со мной. Кроме всего, он красноречив, довольно учен - знает русский и польский языки, не совсем чужд ему и латинский. Одним словом, это - человек замечательный. Такому нужно было бы быть Димитрию, чтобы оправдать наши надежды. Ради достижения великой цели должно употребить и великие усилия. Я готов приложить всякие старания, чтобы заставить этого человека согласиться принять на себя имя царевича. Благословите ли вы меня, святой брат…"
Патер не окончил фразы и поднял голову. Из полуотворенной двери на него смотрело прелестное женское личико.
Отец Николай отбросил перо, выпрямился и улыбнулся.
- Зачем прелестная пташка смотрит на черного ворона? - сказал он.
- Святой отец…
- Опять "святой отец"! Как мне неприятно слышать это из твоих розовых губ, Розалия! Не лучше ль - "пан Николай", а то просто - "родной, коханый пан". А? Хе-хе-хе! Да чего же ты не входишь?
Розалия вошла и остановилась перед патером, опустив глаза и перебирая руками сборки платья.
- Святой отец…
Иезуит досадливо дернул плечами.
- Опять?!
Она продолжала:
- От ясновельможного пана князя посланный пришел…
- Ну?
- Пир у пана Адама. Просит тебя, святой отец, не медля пожаловать.
- Гм… Пир. Гм… Значит, вино льется рекой, поются греховные песни… Скажи, пристало ль монаху пировать? А? Обет воздержания… Не пристало. По глазам твоим вижу, что и ты то же думаешь. А я все-таки пойду. Ты удивляешься? Пойду не ради веселья, а чтоб свой долг исполнить. Да! Монах-иезуит все равно что воин: он должен всюду идти бестрепетно. И я пойду. Я буду пить - ой, мой желудок выдержит многое, - но для чего? Для того лишь, чтобы за чаркой вина сказать пирующим назидательное слово, остановить, если начнут богохульствовать. Вот что. Да… Ты не знаешь, получил князь Адам новое вино, которого ожидал?
- Получил, только, кажется, немного.
- Немного?.. А!.. Это меня огорч… Кхе-кхе!.. Радует. Не перепьются. Надо спешить, выпьют без меня… Надо наставить их на путь истины, чтобы знали меру. Тащи шубу. Ты уж принесла? Что за прелесть ты! Шапка где? А, вот! Щечки-то, щечки! Не любишь этого, хе-хе!..
Он ущипнул ее за щеку.
- Ишь, морщится!.. Хе-хе! Небось другой бы…
- Что вы, святой отец!
- Нет другого? Тем лучше, тем лучше. Не заводи - грех. Ишь, губы, что кораллы! Боишься - поцелую? Хе-хе! Нет-нет. Я бегу. Надо торопиться. Выпьют все… Ах, грехи, грехи! - сокрушенно добавил он, направляясь к двери.
В дверях он приостановился.
- Письмо я на столе оставил… Гм… Розалия! Ты латынь знаешь?
- Где мне!
- Так. Я тут письмо забыл. Убрать некогда. Ты никому его не показывай. Слышишь?
- Кому я могу?
- Бог тебя знает, плутовка. Вон глазки-то какие лукавые… Ай, опять с тобой заговорюсь! Лучше бежать!
VIII
"ПТАШКА"
Розалия осталась одна во всем домике, который был отдан для жилья Вишневецким отцу Николаю. У иезуита было холопов довольно, но все они убежали на пирушку еще до ухода патера.
Розалия остановилась у стола.
"Ушел наконец, слава Богу! А он-то - придет ли?" - проносится в ее голове. И слышит она, как беспокойно бьется ее сердце, как нервная дрожь ожиданья пробегает по телу. И время тянется… Ах, как медленно идет оно - "словно волы на работе", мелькает у нее сравнение - когда приходится его ждать; зато, как быстро летит оно - "будто ласточка-касаточка" - когда он с ней. Еще бы - "он"! Будь другой на его месте, время не побежало бы быстрей, как никогда этого и не бывало, пока с "ним" не познакомилась. Давно ли это было? Всего месяц какой-нибудь назад чужак чужаком он был для нее, а теперь?..
Задумалась Розалия. Облокотилась она на стол и смотрит, не мигнет, на пламя свечи.
У Розалии худенькое, острое личико. Брови тонкие, как две дуги, поднимаются над небольшими серыми глазами. Цвет лица белый до бледности, и от этого губы кажутся алее. Нос тонкий, с легкой горбинкой. Белокурые волосы прикрывают уши. Тонкою, хрупкою выглядит Розалия. Кажется, дохни на нее сильней, она и растает, словно восковая.
Отец Николай назвал ее "пташкой"; сравненье иезуита было верно: похожа она на пташку. Так и сам пан Адам ее называл, когда вздумалось ему подарить Розалию своему духовнику. Пришла же блажь в его хмельную голову отдать "пташку черному ворону"! Случайно это вышло. Пир был у князя и к концу уже подходил не потому, что яства все были съедены или вина выпиты, а потому, что уже невмоготу гостям больше стало пить и есть. Один только "отец" Николай да сам пан Адам держали кубки в руках.
- Ни у кого из вас, паны, таких красоток в дворне нет, как у меня! И все мои: которую захочу, ту и возьму! Рабыни! Холопки! - расхвастался князь.
- Ну, уж и ни у кого! - буркнул кто-то.
Князь стукнул по столу кулаком так, что посуда запрыгала. Потом он закрутил ус.
- Посмотрим! Гей, холопы! - крикнул он. - Выбрать из дворни девок самых красивых да привести сюда! Мигом!
Приказал пан - "мигом", так и сделали. Целый ряд высоких и низких, полных и худощавых, дышащих здоровьем и бледных женщин прошел перед гостями. Одна за другой, то бледные, дрожащие, то красные от смущения, подходили девушки и останавливались как вкопанные в нескольких шагах от стола. Гости пересмеивались, подмигивали им, сыпали бесстыдными шутками, разбирали их, как лошадей, по статьям, а они не смели шевельнуться, пока князь не подаст знака уйти. Вишневецкий расхваливал каждую на всякие лады.
- А где эта маленькая - как бишь ее… Розалия? - спросил он вдруг.
Холопы мялись.
- Ну?! - грозно промычал Вишневецкий.
- Не пошла она… - пробормотал один холоп.
- Не пошла?! - рявкнул пан Адам, и глаза его налились кровью. - Привесть! Принести, если не пойдет! А вы - вон! - махнул он девушкам.
- Ты что ж не шла? Убью! - свирепо выговорил князь, подходя к Розалии, когда она, плачущая, трепещущая, предстала перед гостями.
- Этакую красотку да убивать?! Грех! - пробормотал заплетающимся языком иезуит Николай.
Вишневецкий сразу повеселел.
- Красотку? А? Не правда ли? Ишь, крохотная какая, что девочка, а сложена! Богиня римская! Ну-ка, тряпки прочь! - крикнул он Розалии.
Та не понимала, чего от нее хочет пан.
- Тряпки прочь, говорю! - крикнул он и рванул с ее плеч платье.
Девушка вскрикнула и закрыла руками вспыхнувшее яркой краской стыда лицо.
Сильный, как вол, князь Вишневецкий сорвал ее с пола, как перышко, поставил на свою ладонь и высоко приподнял, удерживая равновесие. Розалия отняла руки от лица. Длинные белокурые волосы ее распустились. Она пыталась прикрыть ими свою наготу, и они золотистой волной падали с ее плеч. Эта маленькая полуобнаженная девушка была прелестна. Формы женщины еще боролись в ней с формами девочки, но уже в целом чувствовалась гармония. Девственно чистая, стыдливая, она была прекрасна той красотой, на которую можно молиться, потому что в такой красоте сквозит веяние чистого духа. Такая красота есть всюду в мире, как в целом, так и в ничтожных частях его, но, чтобы познать ее, нужно до нее возвыситься, нужно забыть на миг "земного человека" и небесную искру, брошенную в душу каждого, превратить в тихое пламя.
Этого не мог сделать ни пан Вишневецкий, ни иезуит, ни пьяные гости. Их глаза загорелись страстным огоньком, концы губ подергивались.
- А? Какова, какова!.. - приговаривал князь Адам и искал сравнения. - А, какова… пташка?
- Пташка? Да, пташка! - пробормотал иезуит и осушил свой кубок.
Вишневецкий захохотал.
- Ха-ха-ха! Так на же, утешайся с этой пташкой, черный ворон! Дарю! Бери ее себе!
И пан Адам кинул Розалию в объятья отца Николая.
- Спасибо… Я ее возьму к себе только… экономкой… не более, - проговорил иезуит, скромно опуская глаза.
Так попала она в дом отца иезуита, который никогда не отказывался от участия в пирушках своего ясновельможного пана.
Но иногда на патера находили полосы раскаяния, ему грезился ад и бесы, хохочущие и пляшущие вокруг его упитанного тела; в это время - во время раскаяния - он верил во все: и в ад, и в чистилище, как самый пламенный сын римской церкви. Мурашки холода пробегали по его телу. Он становился холодно-суров, начинал вести аскетический образ жизни, молился по целым дням. Вместе с собою он заставлял молиться и Розалию.