Порой и на него, впрочем, найдет полоса разговорная, оживится он, заговорит. Говорить он мастер! Заслушаешься. Да ему есть что и порассказать: видал всякое, хоть и молод. Начнет рассказывать про набеги казацкие, про битвы с татарвою да с турками, а то - о мирном житье-бытье московском, об обычаях тамошних. Часто о царях говорит, особенно об Иване Грозном, о Феодоре. Начнет о Феодоре - непременно вспомянет про смерть Димитрия-царевича и вздохнет всегда при этом так глубоко-глубоко, посетует, что пресекся царский корень… И у самого слезы в очах, и голос дрожит.
Дивились этому все немало: этакий молодец храбрый и вдруг слезы роняет, будто баба! А он примолкнет, иной раз на полуслове речь оборвав, отойдет в сторонку и смахнет слезу, потом сядет где-нибудь в уголке грустный-грустный.
Совсем не похож он был на других челядинцев пана Вишневецкого. Недаром про него и слухи ходить стали разные. Поговаривали втихомолку, что он совсем не низкого звания, что он - боярин московский, спасается от врагов своих, иные же пошептывали, что он, пожалуй, и еще повыше боярина.
Никто не знал, доходила ль до Григория эта молва, но он продолжал держать себя по-прежнему. Видали его часто в последнее время беседующим с духовником князя Адама, иезуитом, отцом Николаем. Это еще более подлило масла в огонь: что за беседы такие у важного княжеского духовника с простым слугою?
Сидя в стороне от пирующих и не вступая ни с кем в разговор, Григорий внимательно прислушивался. Сквозь царивший в челядне шум он старался уловить слова говорившего неподалеку от него уже немолодого человека.
Григорий знал его - это был Петровский, один из слуг Вишневецкого, русский, поступивший к князю не так давно.
Слушатели Петровского были тоже русские, исключая двух усатых поляков и одного угрюмого литвина, больше заботившегося о том, чтобы его не миновал ковш с медом, чем о речи Петровского. А речь его была занятна. Григорий за шумом не мог расслышать некоторых слов, но смысл речи уловил: Петровский говорил об убиении царевича Димитрия.
- Майский день был это, светлый, теплый… Послала царица Марья сыночка своего, Димитрия, погулять - знамо дело, хоть и царевич, а все дитё, - побегать, поиграть хочется… - говорил Петровский, продолжая рассказ. - Ну и вышли, значит, на крыльцо кормилица, Орина - мамка, Волохова - боярыня и еще постельница, Марьей звать. Глядь, подходят к ним Осип Волохов, мамкин сын Качалов Микитка да Битяговский Данилка…
- И почему ты это все знаешь? - перебил рассказчика кто-то.
- Хм!.. Как не знать? Я ж в ту пору в Угличе у царицы Марьи в истопниках жил. Все я своими глазами видел, как раз по двору в ту пору проходил.
- Ну-ну, валяй дальше.
- Подходят это к ним, а уж царевич с жильцовыми ребятками об игре какой-то сговаривался, а кормилица на крылечке присела, Волохова подле стоит с Марьей-постельницей, беседует. Те-то трое все ближе подходят к царевичу да мальчикам жильцовым. И вижу я, что Волохов нож вынимает да пробует, остер ли. "Что за диво такое, - думаю. - На что ему нож?" А Битяговский ему говорит: "Ты чего нож-то выставил? Спрячь в рукав!" и не видит, злодей, что я тут близехонько стою и все слышу. Подивился я да думал уже и со двора прочь идти, дело к тому ж у меня спешное было, вдруг шум тут поднялся да вой и рев такой, что я остановился, будто в землю врос, и шагу сделать не могу. Кормилица, вижу, плачет, рекой разливается и вопит не своим голосом, Волохова мечется у крыльца что угорелая, постельница тоже, а Качалов, Волохов, Битяговский бегут в разные стороны, и лица у них не то от страха, не то от злобы мела белей и перекошены. На крик народ отовсюду бегом бежит. И вдруг звон по всему городу поднялся, будто к пожару; колокола так и гудят, а народ ревет, их заглушает: "Царевича злодеи убили!" Тут смекнул я, для чего нож Волохов вынимал. Крикнул я людям, кто злодеи, и пустился за Качаловым с братьею его нечестивою. Убил злодеев тогда народ, что звери на них кинулись… И поделом!
Петровский примолк.
- Ну, а царевич? - спросили сразу несколько.
- Нашли его, болезного, с гортанью перерезанной.
- Вот что. Стало быть, помер. А тут слух у нас идет…
- Какой?
- Да будто царевич Димитрий жив и объявится скоро и царство себе вернет, - сказал кто-то.
- Так! И мы слышали!
- И мой пан толковал, - вставил свое слово угрюмый литвин, - об этом, слыхал я, с одним приезжим боярином московским. Пан мой не верил, а тот честью заверял, что царевич жив и в Литве находится…
Петровский обвел всех торжествующим взглядом.
- Братцы! По совести скажу вам - здесь мне бояться нечего, здесь Литва, не Русь, Бориска меня не казнит смертью…
- Конечно! - гордо сказал по-польски один из поляков. - Здесь мы бы твоему Борису бока начистили! Казни москалей своих, а сюда не суйся - руки коротки!
- По совести скажу, братцы, - продолжал Петровский, - точно, Димитрий-царевич здравствует!
- А сам говорил…
- Постойте! Дай досказать! Гортань перерезали злодеи, да не ему - помутилось у них в глазах, знать, от страха! Зарезали парнишку одного жильцова.
- Ну?! А царевич?
- Царевич убег. Приютил его добрый человек один и увез в Литву, чтоб от Бориса укрыть. Видал я убитого мальца, когда он в храме лежал - не Димитрий то, примет царевича нет.
- Дивно! - покачав головою, сказал один из сидевших. - Словно сказка!
- Иная быль диковинней сказки…
Все притихли.
- Да где же Димитрий? Что ж он не явится? - тихо промолвил кто-то.
- Появится, дай срок… - ответил Петровский.
Григорий быстро поднялся и подошел к сидевшим.
- Димитрий где? - заговорил тихо, почти шепотом, но так, что каждое слово его отчетливо отдалось в ушах слушателей, - Димитрий где? - повторил он. - Он близко… Быть может, здесь… За счастье царевича Димитрия!
И он, зачерпнув меду, осушил ковш до дна; потом поспешно вышел из челядни.
Сидевшие переглянулись с удивлением.
Петровский наполнил ковш.
- За счастье царевича Димитрия! - повторил он фразу Григория и хлебнул глоток.
Ковш пошел по рукам.
VII
Иезуит
Отец Николай сидел за столом и медленно и четко выводил круглые буквы латинского шрифта. Свеча освещала наклоненную голову иезуита. Гладко выбритое лицо патера казалось выхоленным и упитанным, на щеках играл здоровый румянец.
Этот монах меньше всего напоминал собою монаха. Его скорее можно было принять за добродушного помещика, любящего сытно покушать, попить, вволю поспать. Привычная усмешка даже и теперь, во время письма, не сбегала с полных, чувствительных губ отца иезуита. Часто мигавшие, заплывшие жиром глазки казались лукавыми.
Отец Николай, по-видимому, не задумывался над составлением фраз, рука его двигалась медленно, но безостановочно, латинские строки вытягивались ровными, красивыми линиями, без помарок и вычеркиваний, и слагались в стройные периоды.
"Вы правы, как всегда правы, святой и старейший брат мой, - выводила рука иезуита, - действительно, можно: извлечь громадную пользу для нашей святой римской церкви из появления царевича Димитрия. Следуя вашему совету, я усердно распространял молву о его появлении в пределах Литвы. Паны меня с интересом выслушивают, многие верят, что слух справедлив, иные с сомнением покачивают головой, называют подобный слух вымыслом праздных людей, но все согласны, что, в случае если все это окажется правдой, оно послужит к прославлению Литвы и Польши - поляки и Литва непременно помогут царевичу воссесть на родительский престол - и к посрамлению московских схизматиков. Мне не составляло особого труда разглашать о царевиче - глухая молва о нем шла уже и раньше; мне и братьям моим, которых я оповестил, оставалось только раздуть эти слухи.
Откуда пришли толки о царевиче?
Они родились не здесь, в Литве, а донеслись из Московии. Я полагаю, что их привезли к нам опальные бояре царя Бориса: они так озлоблены на Годунова, что рады чем могут досадить ему.
Итак, мы нашли себе готовую почву.
Но где же он, этот Demetrius? Можно подумать, что он без плоти и костей, что он - вымысел людей озлобленных и со слишком пылким воображением. Вы пишете мне: