Да, но сможет ли он действительно осуществить свои фантазии? Сможет оставить беспомощную Ядвигу без гроша в кармане? Позволит ли ему совесть усесться за Талмуд? Сможет ли он обманывать евреев, убеждая их в том, что он верующий, в то время как по их представлениям он отступник? Нет, на такое даже он не способен…
Дойдя до Бродвея, Герман зашел в аптеку позвонить, сам не зная, кому именно - Маше, чтобы спросить, знает ли она уже обо всем, или Тамаре.
- Мне конец, конец, - твердил он сам себе. - На этот раз дело выйдет мне боком, - вспомнил он Тамарино выражение.
Но почему Маша сразу не позвонила по этому номеру? Почему она завела разговор об отъезде из Нью-Йорка? Ей не хватает сил посмотреть правде в глаза? Да, что-нибудь да получится из этого безумия. Природа может порождать камни, червей или сумасшедшие выходки, из этого всегда что-нибудь получается. Всякому мусору свой веник.
Герман положил монету в аппарат и набрал номер реб Аврома-Нисона. Через некоторое время он услышал голос Шевы-Хадасы:
- Кто это?
- Говорит Герман Бродер, Тамарин муж. - Он сказал это неуверенно, с опаской.
Шева-Хадаса ответила:
- Я ее позову…
Герман не знал, сколько длилось ожидание: минуту, две, пять. Ему оно показалось долгим. Сам факт, что Тамара не сразу подошла к телефону, означает одно: Маша уже звонила.
- Шила в мешке не утаишь, - сказал себе Герман. - Нарыв лопнул.
Он услышал Тамарин голос, он несколько отличался от прежнего, чуть-чуть изменился. Герман не говорил с Тамарой по телефону лет десять и уже успел забыть, как звучит ее голос. Да и Тамара уже, как видно, отвыкла от телефона. Она спросила, не в меру повысив голос:
- Герман, это ты?
- Да, это я, - ответил Герман. - Я все еще не могу поверить в то, что это на самом деле произошло.
- Что это? Все невероятно. Я смотрю из окна на нью-йоркскую улицу. Здесь полно евреев, чтоб не сглазить. Даже слышно, как рубят рыбу.
- Да, это еврейский квартал.
- В Стокгольме тоже есть евреи, но они другие. Хорошие евреи, но уже мало похожие на нас. А здесь почти как в Каламине…
- Да, еще осталось кое-что.
Оба ненадолго замолчали. Потом Герман спросил:
- Тебе никто не звонил?
Тамара ответила не сразу:
- Кто должен звонить? У меня никого нет в Нью-Йорке. Здесь есть - как их тут называют - каламинское землячество, но оно в другом районе. Дядя поспрашивает у них, но пока…
Тамара осеклась.
- Ты не искала комнату?
- Что? У кого искать-то? Я иду в субботу в "Джойнт", может, они знают. Ты обещал позвонить вчера. - Тамара сменила тон.
- Я был занят.
- Здесь все заняты. У тебя есть немножко времени или опять куда-то спешишь?
- Нет, время есть.
- Как-то странно. В России мне было плохо, но мы были вместе и в лагере, и на лесоповале. Мы всегда были группой беженцев. В Стокгольме мы держались вместе. Здесь я впервые оказалась одна. Дядя - праведный человек, и тетя - святая, но они уже пожилые люди. Я смотрю из окна, и вокруг так пусто. Может, ты придешь? Дяди нет дома, тетя собирается за покупками. Мы могли бы поговорить.
- Хорошо, я приду.
- Приходи. Все-таки мы были когда-то близкими людьми.
И Тамара повесила трубку.
Герман вздрогнул: "Что ж, возьму такси…"
Он вышел на улицу и сразу поймал такси. Заработанных денег с трудом хватит на еду, но Герману надо было спешить. Он не мог опоздать к Ядвиге на целый день. Она уже ждала с нетерпением там, в Бруклине. Герман сел в такси и рассмеялся от собственной растерянности: "Да, Тамара здесь, это не галлюцинация…"
Герман давно уже не соблюдал субботу, но пятничный день для него все еще сохранял прежнее ожидание субботы. Он торопился, как в Цевкуве, словно должен был успеть вымыться и вернуться домой до зажигания свечей. В нос ему ударили запахи лепешек, жаркого и кугла из лапши. В ушах звучали мелодии и слова субботней молитвы. Леху неранено ладоной норио лецур йишеейну… Что-то внутри него сожалело об отступничестве и неприкаянности. Еврейство, с которым он порвал, полностью не отпускало его, тянуло обратно. Герману часто казалось, что он слышит голос с горы Синай: шуву боним шововим, возвратитесь, дети-отступники… Может ли кто-то быть большим отступником, чем Герман? Даже отступникам его поведение показалось бы мятежным…
Такси остановилось, Герман заплатил и дал водителю на чай. "Все равно я банкрот", - оправдывал он свое расточительство. Герман позвонил в дверь, и Тамара открыла. Ему сразу бросилось в глаза, что Тамарины ногти больше не были красными. Видимо, она сняла лак. На ней было другое платье, уже не розовое, но темного цвета, волосы немного растрепались. Он заметил в ее прическе нити седины.
На Тамарином лице появилась улыбка - радость человека, который нетерпеливо ждал кого-то, и тот наконец пришел. Она сказала:
- Тетя уже ушла.
Герман не поцеловал Тамару при первой встрече и хотел это сделать теперь, но Тамара отстранилась.
- Я поставлю чай.
- Чай? Зачем? Я только что позавтракал.
- Я заслужила, чтобы ты выпил со мной чашку чаю, - сказала Тамара с провинциальным кокетством.
Он пошел за ней в среднюю комнату. Чайник засвистел на кухне. Должно быть, Тамара заранее поставила воду кипятиться. Хозяев квартиры не было дома, и Тамара взяла эту роль на себя. Она принесла поднос с чаем, лимоном и печеньем в вазочке, которое Шева-Хадаса наверняка испекла сама: печенье было не круглое и не овальное, а фигурное, с зазубринками, его было тяжело раскусить. Оно пахло корицей, миндалем и домашним уютом.
Герман жевал печенье. Стакан был наполнен до краев невероятно горячим чаем, из него торчала потемневшая изогнутая ложка. Некая сила собрала здесь все характерные предметы еврейского дома в Польше, вплоть до мельчайших подробностей.
Тамара села за стол не близко и не далеко от Германа, а именно так, как истинная хозяйка садится рядом не с мужем, а с близким родственником.
- Смотрю я на тебя, - сказала она, - и не верю, что это ты. Я вообще ни во что не верю. С тех пор как я приехала сюда, все утратило черты реальности.
- Там было по-другому?
- Там не было времени на размышления…
- Я живу так, с тех пор как себя помню.
- Что? Я уже почти обо всем забыла. Ты не поверишь, Герман, ночью я не спала, пыталась вспомнить, как мы с тобой познакомились и сблизились, - и не могла. Я знаю, что у нас были ссоры, но из-за чего? Жизнь сошла, как луковая шелуха. Я даже начала забывать о том, что произошло со мной в России и совсем недавно в Швеции. Мы куда-то ходили, где-то болтались. Нам выдавали бумаги, потом забирали обратно. Мамочки, сколько раз за последние недели я писала свое имя! Кому нужно столько подписей? И все с твоей фамилией: Тамара Бродер. Для них, для всех этих чиновников, я все еще твоя жена, которая носит твое имя…
- Теперь мы уже не можем быть чужими друг другу.
- Тебе этого не понять. Ты просто так говоришь, а я это чувствую. Ты быстро нашел утешение у другой - прислуги твоей матери. А ко мне приходили дети, твои дети… Герман, давай больше не будем говорить об этом! Я не хочу больше вспоминать.
- Почему нет? Они ведь и мои де…
- Да, твои. Я тебе, Боже упаси, не изменяла. Расскажи мне лучше, как тебе живется. По крайней мере, она тебе хорошая жена? Ко мне у тебя были тысячи претензий.
- Что мне от нее требовать? Она занимается тем же, что делала в качестве прислуги.
- Да? Что ж, жена - это тоже прислуга. Но все это странно, странно. Ты не выглядишь постаревшим. Ты взволнован? Что с тобой?
- Никому и не расскажешь, что со мной.
- Мне ты можешь рассказать, Герман. Во-первых, мы все же были близки. Во-вторых, я уже покинула этот мир. Я, не дай тебе Бог, мертва, а мертвому можно все рассказать. Кто знает? Может, я тебе помогу.
- Как? Я тоже мертв, как и ты. Пролежав три года на сеновале, в этот мир уже не вернешься. Здесь, в Америке, я фактически лежу на сеновале. Ты, кажется, сама сказала об этом позавчера.
- Ну, у двух мертвецов точно не должно быть секретов друг от друга.
- О чем я могу тебе рассказать? Мы уже не люди, мы человеческие останки. Как развалины, оставшиеся от гетто, обломки и ошметки. Все валяется в одной куче: шкатулка для этрога, детский череп и кошачий скелет.
- Давай по существу, Герман, без демагогии. То, что сделано, сделано, но почему бы тебе не найти приличный заработок? Писать для раввина - это не работа.
- А что мне здесь делать? Гладить брюки - работа не из легких, нужно вступить в юнион - так здесь называют профсоюзы. Чтобы туда попасть, нужна рекомендация, если только…
- Раз уж дети погибли, почему ты не заведешь с ней детей?
- Ах, об этом ты хочешь поговорить?
- Ну, не злись. Раз я тебе чужая, будь, по крайней мере, со мной вежлив. Все-таки нашей семье нужен наследник.
- Ты тоже, наверное, сможешь завести ребенка.
- Нет.
- Мне не нужны дети. Довольно! Зачем? Чтобы гоям было кого жечь?