Помню, в этой Coterie среди речи, в которой я доказывал необходимость первой причины, молодой граф де Faineant взял меня за руку и отвел в дальний угол комнаты, чтобы сказать мне, что мой солитер приколот слишком плотно у шеи. - Он должен быть plus badinant , - сказал граф, взглядывая на свой, - однако одного слова, мосье Йорик, мудрому -
- И от мудрого, господин граф, - отвечая я, делая ему поклон, - будет достаточно.
Граф де Faineant обнял меня с таким жаром, как не обнимал меня еще ни один из смертных.
Три недели сряду я разделял мнения каждого, с кем встречался. - Pardi! ce Mons. Yorick a autant d'esprit que nous autres. - Il raisonne bien, - говорил другой. C'est un bon enfant , - говорил третий. - И такой ценой я мог есть, пить и веселиться в Париже до скончания дней моих; но то был позорный счет - я стал его стыдиться. - То был заработок раба - мое чувство чести возмутилось против него - чем выше я поднимался, тем больше попадал в положение нищего - чем избранное Coterie - тем больше детей Искусственности - я затосковал по детям Природы. И вот однажды вечером, после того как я гнуснейшим образом продавался полудюжине различный людей, мне стало тошно - я лег в постель - и велел Ла Флеру заказать наутро лошадей, чтобы ехать в Италию.
МАРИЯ
MУЛЕH
До сих пор никогда и ни в каком виде не испытывал я, что такое горе от изобилия - проезжать через Бурбонне, прелестнейшую часть Франции - в разгар сбора винограда, когда Природа сыплет свое богатство в подол каждому и глаза каждого смотрят вверх, - путешествие, на каждом шагу которого музыка отбивает такт Труду, и все дети его с ликованием собирают гроздья, - проезжать через все это, когда твои чувства переливаются через край и когда их воспламеняет каждая стоящая впереди группа - и каждая из них чревата приключениями.
Праведное небо! - этим можно было бы наполнить двадцать томов - тогда как, увы! у меня в настоящем осталось лишь несколько страничек, на которые все это надо втиснуть, - причем половина их должна быть отведена бедной Марии, которую мой друг, мистер Шенди, встретил вблизи Мулена.
Рассказанная им история этой помешавшейся девушки немало взволновала меня при чтении; но когда я прибыл в места, где она жила, все с такой силой снова встало в моей памяти, что я не в силах был противиться порыву, увлекшему меня в сторону от дороги к деревне, где жили ее родители, чтобы расспросить о ней.
Отправляясь к ним, я, признаться, похож был на Рыцаря Печального Образа, пускающегося в свои мрачные приключения, - но не знаю почему, а только я никогда с такой ясностью не сознаю существования в себе души, как в тех случаях, когда сам пускаюсь в такие приключения.
Старушка мать вышла к дверям, лицо ее рассказало мне грустную повесть еще прежде, чем она открыла рот. - Она потеряла мужа; он умер, по ее словам, месяц тому назад от горя, вызванного помешательством Марии. - Сначала она боялась, добавила старушка, что это отнимет у ее бедной девочки последние остатки рассудка - но это, напротив, немного привело ее в себя - все-таки она еще не может успокоиться - ее бедная дочь, сказала она с плачем, бродит где-нибудь возле дороги -
- Отчего же мой пульс бьется так слабо, когда я это пишу? и что заставило Ла Флера, сердце которого казалось приспособленным только для радости, дважды провести тыльной стороной руки по глазам, когда женщина стояла и рассказывала? Я дал знак кучеру, чтобы он повернул назад, на большую дорогу.
Когда мы были уже в полулье от Мулена, я увидел в просвет на боковой дороге, углублявшейся в заросли, бедную Марию под тополем - она сидела, опершись локтем о колено и положив на ладонь склоненную набок голову - под деревом струился ручеек.
Я велел кучеру ехать в Мулен, - а Ла Флеру заказать мне ужин - объявив ему, что хочу пройтись пешком.
Мария была одета в белое, совсем так, как ее описал мой друг, только волосы ее, раньше убранные под шелковую сетку, теперь падали свободно. - Как и раньше, через плечо у нее, поверх кофты, была перекинута бледно-зеленая лента, спадавшая к талии; на конце ее висела свирель. - Козлик ее оказался таким же неверным, как и ее возлюбленный; вместо него она достала собачку, которая была привязана на веревочке к ее поясу. - "Ты меня не покинешь, Сильвио", - сказала она. Я посмотрел Марии в глаза и убедился, что она думает больше об отце, чем о возлюбленном или о козлике, потому что, когда она произносила эти слова, слезы заструились у нее по щекам.
Я сел рядом с ней, и Мария позволила мне утирать их моим платком, когда они падали, - потом я смочил его собственными слезами - потом слезами Марии - потом своими - потом опять утер им ее слезы - и, когда я это делал, я чувствовал в себе неописуемое волнение, которое, я уверен, невозможно объяснить никакими сочетаниями материи и движения.
Я нисколько не сомневаюсь, что у меня есть душа, и все книги, которыми материалисты наводнили мир, никогда не убедят меня в противном.
МАРИЯ
Когда Мария немного пришла в себя, я спросил, помнит ли она худощавого бледного человека, который сидел между нею и ее козликом года два тому назад? Она сказала, что была в то время очень расстроена, но запомнила это по двум причинам - во-первых, хотя ей было нехорошо, она видела, что проезжий, ее жалеет, а во-вторых, потому, что козлик украл у него носовой платок и за кражу она его прибила - она выстирала платок в ручье, сказала она, и с тех пор всегда носит его в кармане, чтобы вернуть моему знакомому, если когда-нибудь снова его увидит, а он, прибавила она, наполовину ей это обещал. Сказав это, она вынула платок из кармана, чтобы показать мне; она его бережно завернула в два виноградных листа и перевязала виноградными усиками, - развернув его, я увидел на одном из углов метку "Ш".
С тех пор она, по ее словам, совершила путешествие в самый Рим и обошла однажды вокруг собора Святого Петра - потом вернулась домой - она одна отыскала дорогу через Апеннины - прошла всю Ломбардию без денег - а Савойю, с ее каменистыми дорогами, без башмаков - как она это вынесла и как преодолела, она не могла объяснить - но для стриженой овечки, - сказала Мария, - бог унимает ветер.
- И точно стриженой! До живого мяса, - сказал я. - Будь ты на моей родине, где есть у меня хижина, я взял бы тебя к себе и приютил бы тебя: ты ела бы мой хлеб и пила бы из моей чашки - я был бы ласков с твоим Сильвио - во время твоих припадков слабости и твоих скитаний я следил бы за тобой и приводил бы тебя домой - на закате солнца я читал бы молитвы, а по окончании их ты играла бы на свирели свою вечернюю песню, и фимиам моей жертвы был бы принят не хуже, если бы он возносился к небу вместе с фимиамом разбитого сердца.
Естество мое размягчилось, когда я произносил эти слова; и Мария, заметив, когда я вынул платок, что он уже слишком мокрый и не годится для употребления, пожелала непременно выстирать его в ручье. - А где же вы его высушите, Мария? - спросил я. - Я высушу его у себя на груди, - отвечала она, - мне будет от этого лучше.
- Разве сердце ваше и до сих пор такое же горячее, Мария? - сказал я.
Я коснулся струны, с которой связаны были все ее горести, - она несколько секунд пытливо смотрела мне в лицо помутившимся взором; потом, ни слова не говоря, взяла свою свирель и сыграла на ней гимн Пресвятой деве. - Струна, которой я коснулся, перестала дрожать - через одну-две минуты Мария снова пришла в себя - выронила свирель - и встала.
- Куда же вы идете, Мария? - спросил я. - В Мулен, - - сказала она. - Пойдемте, - сказал я, - вместе. - Мария взяла меня под руку, отпустила подлиннее веревочку, чтобы собака могла бежать за нами, - в таком порядке вошли мы в Мулен.
МАРИЯ
МУЛЕН
Хотя я терпеть не могу приветствий и поклонов на рыночной площади, все-таки, когда мы вышли на середину площади в Мулене, я остановился, чтобы в последний раз взглянуть на Марию и сказать ей последнее прости.
Мария была хоть и невысокого роста, однако отличалась необыкновенным изяществом сложения - горе наложило на черты ее налет чего-то почти неземного - все-таки она сохранила женственность - и столько в ней было всего, к чему тянется сердце и чего ищет в женщине взор, что если бы в мозгу ее могли изгладиться черты ее возлюбленного, а в моем - черты Элизы, она бы не только ела мой хлеб и пила из моей чашки, нет - Мария покоилась бы на груди моей и была бы для меня как дочь.
Прощай, бедная, несчастливая девушка! Пусть раны твои впитают елей и вино, проливаемые на них теперь состраданием чужеземца, который идет своей дорогой, - лишь тот, кто дважды тебя поразил, может уврачевать их навек.