- Он самый.
- Так мы с ним у самого этого Голубя на шкуне одно лето служили… Он, значит, про того же самого командира и говорил… Так Кирюшкин на "Проворном"… И цел еще… А я полагал, давно ему пропасть… Шибко запивал и до последней отчаянности…
- Он и теперь шибко пьет… с отчаянности… Но только добер сердцем… Меня пожалел тогда, как меня первый раз наказывали, просил унтерцеров, чтобы полегче… Его-то я и поджидаю… Хочется повидать его да поблагодарить…
- Добро-то помнишь?
- Как его не помнить!
- А редкий человек его помнит.
- Вот и баркас идет! - объявил Чайкин.
Баркас, полный людьми, показался из-за кормы корвета и медленно и тяжело подвигался на веслах к берегу.
- Закутят сегодня земляки! - усмехнулся Дунаев. - Давно я российских матросиков не видал! - прибавил он радостно.
Оба беглеца не спускали глаз с баркаса.
Баркас уже был недалеко.
- А вон и боцман наш! - проговорил Чайкин.
- Ишь галдят землячки… Рады, что до берега добрались!..
Действительно, с баркаса слышались шумные разговоры и веселые восклицания.
Баркас между тем пристал. Дунаев и Чайкин подошли поближе к пристани.
Молодой мичман, приехавший с матросами, выскочил из баркаса и проговорил:
- Смотри, ребята! к восьми часам будьте на пристани!..
- Будем, ваше благородие! - дружно отвечали матросы и стали выходить, весело озираясь по сторонам.
Чайкин видел, как впереди прошли боцманы, два унтер-офицера и подшкипер, как затем, разбившись по кучкам, проходили матросы, направляясь в салуны, и увидал, наконец, Кирюшкина, отставшего от других и озиравшего своими темными глазами толпу зевак, стоявшую на набережной у пристани.
- Он самый, Кирюшкин и есть! - весело проговорил Дунаев, узнавший старого сослуживца.
- Иваныч! - окликнул старого матроса Чайкин.
Кирюшкин повернул голову и сделал несколько шагов в ту сторону, откуда раздался голос.
И хоть Чайкин и Дунаев были в нескольких шагах от него, он их не признал.
- Иваныч! - повторил Чайкин, приближаясь к Кирюшкину.
- Вась… это ты?
Суровое испитое лицо старого матроса озарилось нежной, радостной улыбкой, и он порывисто протянул свою жилистую, шершавую и просмоленную руку.
- И какой же ты, Вась, молодец стал… И щуплости в тебе меньше… Небось хорошо тебе здесь?..
- Хорошо, Иваныч…
- Лучше, братец ты мой, вашего! - промолвил Дунаев смеясь. - А меня не признал, Иваныч?
- То-то, нет…
- А Дунаева помнишь на шкуне "Дротик". У Голубя вместе служили…
- Как не помнить! Только тебя не признал. И ты в мериканцах?
- И я… Пять лет здесь живу…
Они все трое пошли в один из кабачков подальше, где не было никого из русских матросов.
- Так-то верней будет, - заметил Дунаев, - небось не узнают, что ты с беглыми!
- А мне начхать!.. Я было за Чайкина боялся, как бы его не сволокли на клипер… Бульдога грозилась… Но такого закон-положения нет, чтобы можно было взять? Ведь нет, Вась?
- То-то, нет! - отвечал Чайкин.
Дунаев приказал бою подать два стаканчика рома и бутылку пива для Чайкина.
- И вовсе он без рук остался, Вась… Его с клипера убирают… И Долговязого вон! Новый адмирал обоих их увольнил… Прослышал, верно, каковы идолы! И у нас на "Проворном" как узнали об этом, так креститься стали… Освобонили нас от двух разбойников… Таких других и не сыщешь… Теперь, бог даст, вздохнем! А тебя, Вась, Долговязый приказал было унтерцерам силком взять… Да как капитан побывал с лепортом у адмирала, так приказ отменил… "Не трожьте, мол, его". Да они и так бы не пошли на такое дело… Никто бы не пошел, чтобы Искариотской Иудой быть… Будь здоров, Вась! Будь здоров, Дунаев!
И с этими словами Кирюшкин опрокинул в горло стаканчик рома.
Проглотил стаканчик и Дунаев, отхлебнул пива из стакана и Чайкин.
Дунаев велел подать еще два стаканчика.
- Теперь форменная разборка над собаками пойдет! - продолжал Кирюшкин.
- Судить будут?
- Вроде бытто суда. Потребуют у них ответа… И как дадут они на все ответ на бумаге, гайда, голубчики, в Россию… Там, мол, ждите, какая выйдет лезорюция.
- Увольнят, верно, в отставку! - заметил Дунаев.
- То-то, другого закон-положения нет.
Снова Кирюшкин выпил с Дунаевым по стаканчику.
- Скусный здесь ром, братцы! - промолвил, вытирая усы, Кирюшкин. - Помнишь, Вась, в прошлом году вместе съезжали?
- Как не помнить… Вовек не забуду.
- Так из-за этого самого рому я все пропил…
- А ты бы полегче, Иваныч! - участливо заметил Чайкин.
- По-прежнему жалеешь?.. Ах ты, божья душа! - необыкновенно нежно проговорил Кирюшкин. - Но только сегодня за меня не бойся… Явлюсь в своем виде назло Долговязому…
Выпили Дунаев и Кирюшкин по третьему стаканчику, а после потребовали уже бутылку.
И с каждым стаканчиком Кирюшкин становился словоохотливее.
Он расспрашивал Чайкина о том, как он провел год, дивился его похождениям и радовался, что он живет хорошо.
Однако он в душе не одобрял поступка Чайкина и единственное извинение находил лишь в щуплости молодого матроса.
И когда тот окончил свой рассказ, Кирюшкин проговорил:
- Так-то оно так, Вась… Рад я, что ты живешь хорошо… и форсистым стал, вроде бытто господина, и по-здешнему чешешь… и вольный ты человек… иди куда хочешь и работай какую работу хочешь. А все-таки отбиваться от своих не годится, братец ты мой… В какой империи родился, там и живи… худо ли, хорошо, а живи, где показано…
- Неправильно ты говоришь, Иваныч! - вступился Дунаев.
- Очень даже правильно… Положим, Чайкин был щуплый и пропал бы на флоте, и ему можно простить, что он в мериканцы пошел. Но ежели ты матрос здоровый, - ты не должен бежать от линьков в чужую сторону… Недаром говорится: "На чужбине - словно в домовине".
- Говорится и другое: "Рыба ищет, где глубже, а человек - где лучше".
- Да еще лучше ли здесь-то? Небось тоже люди живут…
- Люди, только поумнее… А что ж, по-твоему, у вас на "Проворном" лучше? Так на нем и терпи?
- То-то, терпи… Как ни терпи, а ты все со своими российскими… Русским и останешься… А то что ты теперь? Какой нации стал человек?
- Американской! - не без гордости проговорил Дунаев.
- И ты, Вась, станешь мериканцем?
- Стану, Иваныч.
- Ну, вот видишь… мериканец! - не без презрения протянул Кирюшкин, имевший очень смутные понятия о странах, в которых бывал. - Какая такая сторона Америка?.. Какой здесь народ? Вовсе, можно сказать, оголтелый! Всяких нациев пособрались, и… здравствуйте! друг дружку не понимают… Здесь никакого порядка! Шлющий народ… - не без горячности говорил Кирюшкин, значительно возбужденный после пятого стаканчика рома.
- Здесь, может быть, больше порядка!.. - попробовал возразить Дунаев.
- По-ря-док!? Нечего сказать, порядок! - протянул Кирюшкин. - Шляются, галдят на улице… и все неизвестно какого звания.
- Да полно вам спорить! - вступился Чайкин, видя, как горячился Кирюшкин, и хорошо понимавший, что его не разубедить.
- Мне что спорить… Я российский и российским и останусь. А тебя, Вась, мне жалко, что ты в мериканцы пошел. Не будь ты таким щуплым, я сказал бы тебе: возвращайся на "Проворный"… А тебе нельзя… И очень тебя жаль, потому… как ты жалостливый. И я за твое здоровье… выпью еще. Эй, бой черномазый! - крикнул Кирюшкин, обращаясь к негру.
- Будет, Иваныч.
- Один стаканчик, Вась… Дозволь…
- Право, не надо, Иваныч… Как бы тебя Долговязый опять не наказал, как вернешься.
- Я в своем виде. И я никого не боюсь. А я тебя очень даже люблю, матросик. Жалеешь ты старую пьяницу! А ведь меня, братцы вы мои, не жалели! Никто не жалел Кирюшкина. Поэтому, может, я и пьяница.
- А ты, Иваныч, брось.
- Бросить? Никак это невозможно, Вась.
- Я, Иваныч, бросил! - проговорил Дунаев. - Прежде здорово запивал, и бросил.
- Как мериканцем стал?
- Вначале и американцем пил! - засмеялся Дунаев.
- Почему же ты бросил?
- Чтобы при деле надлежаще быть.
- И я свое дело сполняю как следовает. А ежели на берегу, то что мне и делать на берегу? Понял, Вась?
- Понял, Иваныч. А все-таки… уважь… не пей больше!
- Уважить?
- То-то, уважь…
- Тебя, Вась, уважу… Во как уважу… Изволь! Не буду больше, но только вы, братцы, меня караульте, пока я на ногах…
Чайкин предложил Кирюшкину погулять по городу.
- Ну его… Что там смотреть!
- В сад пойдем.
- Разве что в сад… Только пустое это дело!
Дунаев запротестовал: увидит какой-нибудь офицер, что Кирюшкин гуляет с ними, его не похвалят.
И они все остались в кабаке.
Кирюшкин сдержал слово и больше не просил рома. Через несколько часов он совсем отрезвел, и когда Чайкин и Дунаев, обещавшие к шести часам обедать со Старым Биллем, поднялись, то Кирюшкин твердо держался на ногах.
- Ну, прощай, Иваныч! - дрогнувшим голосом проговорил Чайкин.
- Прощай, Вась! Дай тебе бог! - сказал Кирюшкин.
И что-то необыкновенно нежное и грустное светилось в его глазах.
- Не забывай Расеи, Вась!
- Не забуду, Иваныч…
- Может, бог даст, и вернешься потом?
- Вряд ли, Иваныч.
- А ежели манифест какой выйдет?
- Тогда приеду… Беспременно…
- То-то, приезжай.
- А ты, Иваныч, брось пить… Я любя… Выйдешь в отставку, что тогда?
- Что бог даст… Вот вернемся из дальней, - сказывают, в бессрочный пустят.
- Куда ж ты пойдешь? В деревню?