В девятнадцать лет Жак уехал в Париж. Никогда еще в столицу не отправляли такого совершенного по здоровью, нетронутого создания. Ни одного белого пятнышка на ногте. Ни одной мозоли, никаких шумов в сердце. Отцовская любовь защитила его от царапин, прыщей, появляющихся от тугих воротничков, от опухших вен из-за тугих подвязок. Курс наук, который он прошел сперва с помощью отца и местного аббата, а лотам с помощью специалиста учителя, ие особенно обременил его ум, но, следуя теории Фонтранжей, способствовал его физическому развитию. Изучение римской истории дало ему грудную клетку без из'яна и без сердца; изучение греков-ловкие руки жонглера. Когда этот сын без близорукости, без артрита, без единой веснушки прощался с ним, Фонтранж, прижимая к своему сердцу самое здоровое существо, какое только когда-либо производил мир, потерял сознание от восхищения и счастья. Жак оставался в Париже полгода; он вернулся к началу рыбной ловли, немного мрачный, но вскоре развеселившийся: в самый вечер своего приезда он поймал щуку десяти фунтов. Несколько дней спустя домашний доктор посетил Фонтранжа и сообщил ему под секретом, что у Жака в Париже было неудачное приключение и что он болен.
Отчаяние Фонтранжа было безгранично; его не утешали никакие уверения, что болезнь, в сущности, не страшна, что она излечима, что, в конце концов, это пустяки. Жак продолжал сиять красотой и здоровьем, строил всевозможные планы, успокоенный надеждой на скорое выздоровление, а Фонтранж худел и становился все мрачнее. Вид щук, которых приносили с реки, сжимал ему сердце. Жизнь потеряла для него всякий смысл. Ему, безжалостно убивавшему охотничьих собак, заболевших воспалением глаз, лошадей, у которых были ссадины на коленях, ему, которого оскорбляло даже яблоко, испещренное пятнами, ему Париж, вместо идеального бессмертного ребенка возвратил сына, зараженного самым страшным ядом, убивающим человечество и вместе с тем самым вульгарным ядом. То обстоятельство, что Жак отстранялся от него, едва целовал его, избегал к нему прикасаться, ревниво охранял от него свои удочки, точно и щуки были больны, то обстоятельство, что при сборах на охоту нужно было брать в дорогу два стакана, производило на него впечатление, будто он сам зараженный. Тяготея всю жизнь к тому, что было здорово, почетно, красиво, он был наказан теперь главным образом тем, что остался один при крушении всех своих надежд среди накопленного им богатства, красоты, здоровья и бесполезных почестей, в то время как его сын навсегда должен был остаться среди презираемых. Каким образом он мог бы теперь соединиться с ним? Как стереть различие между ними? Он сделал для этого несколько робких шагов. Фонтранж, такой вычищенный, так наивно выхоленный и надушенный, никогда не приближавшийся ближе, чем на два метра к фермеру, теперь пытался говорить с рабочими на ферме, предлагая им сигары, пожимал руки пастухам, целовал их маленьких дочерей. Фонтранж, избегавший нищих из-за их запаха, теперь вертелся вокруг них, искал предлога прикоснуться к ним, иногда даже помогал нищему натянуть на себя куртку. Он старался приблизиться к труду и к нищете, точно эта прививка должна была сделать его равным Жаку. Страшное открытие особенно мучительно было именно весной. Каждый новый листочек на дереве, каждый луч солнца, молодой и блестящий, повергали Фонтранжа в отчаяние. Он принужден был выходить из комнаты, когда там произносили одно из тех слов, которые часто произносятся в июне: "брак", "гнездо", "выводок". Он худел, он становился слабым.
Врач утешал его, приводил ему в пример ряд великих людей, которые черпали в этой болезни свои вдохновения; называл ему книги, знаменитые комедии и даже научные изобретения, которыми человечество было обязано больным этой болезнью, убеждал его, что эта болезнь предохраняет от заболевания легкие, сохраняет гибкость суставов, что она не лишает больного даже веселости. Большая часть современных водевилей написана авторами, больными этой болезнью…
Фонтранж слушал, ничего не отвечая. Ему было стыдно за свое здоровое тело. Он готов был отказаться от него. Он действительно, находился сейчас в таком состоянии святости, в каком был его предок Салон де-Фонтранж, который в 1120 году из любви к человечеству расточал свои ласки прокаженным. Все те животные, которые внушали ему отвращение раньше, пауки, жабы, головастики, теперь казались ему связанными с ним узами равенства, он не презирал их больше. Он чувствовал себя их братом по дружбе или скорее, как ни грустно это сказать - по крови. Он стал пить понемногу; у него был приступ ревматизма, и это сделало его сначала почти счастливым. Он сообщил об этом сыну, который охотился в Солоньи, и очень радовался, что предстал перед ним похудевшим и побледневшим. Руки его сделались немного узловатыми; одно из его колен, можно надеяться, останется распухшим. Но когда, гордый этой болезнью, обезобразившей и приковавшей его к постели, он увидел приехавшего Жака, улыбавшегося, свежего и розового, он понял свою ошибку. Нет, ни ревматизм, ни тифоид, ни старость не могли создать ему тела, общего с его сыном. Тем хуже, - он не мог жить в этой чудовищной несправедливости. Тем хуже. Он вспомнил день своего детства, когда его пони расцарапал себе колени, и он в свою очередь сделал себе две раны на коленях. Жак не понимал, почему его отец старался брать его за руку, зачем он перемешивал ножи на столе. Прикованный мыслью к своей болезни, Жак обвинял в ней всех Фонтранжей, эгоистически оправдывая себя. Однажды утром, когда отец поцеловал его в лоб, Жак яростно повернулся к нему лицом, готовый сказать все…
Но решение Фонтранжа было принято. Эта страсть, которая привела его деда к самоубийству, деда этого деда к туберкулезу, ему не оставляла исхода, и он отправился в Париж.
Наступило лето. Это было лето 1914 года. Монархи - родственники Жака - решали судьбу Европы. Но Фонтранж никогда не читал газет. Выйдя из поезда, он провел весь день осматривая Сену; видел ее ребенком до Бара, молодой девушкой до Ромильи, а затем после какого-то непонятного несчастного случая, от которого и он пострадал, видел ее распластанной и размалеванной. Темнело, когда он пришел в отель. Сердце его сжалось, и он с трудом сдерживал слезы, открывая свои чемоданы и вынимая оттуда свое тщательно уложенное платье, безукоризненно чистое, надушенное - последнюю чистоту своей жизни, свой серебряный несессер с его наивными флаконами, наполненными бензойной настойкой, туалетной водой, все свои туалетные принадлежности, которые после пятидесятилетнего опыта получили дополнение в виде шелковой нитки для зубов и лака для ногтей.
Он бродил по Парижу несколько дней. Это были великолепные летние дни. Солнце точно таяло в небе и появлялось только вечером, разливая вокруг Триумфальной арки реки крови. Этого однако было слишком мало для европейских кабинетов. Но слишком много для Фонтранжа, глаза которого наполнялись слезами. Фонтранж разгуливал, осматривал памятники и окрестности, посещение которых он все откладывал, и теперь осматривал все, точно приготовлялся умереть. Изучая одну из исторических картин Версаля, он нашел одного Фонтранжа при взятии Смалаха. Этот Фонтранж был ад'ютантом короля, и художник изобразил под ним чистокровного мерина, тогда как в этот день Фонтранж выехал на знаменитом Мажордоме - гордости и славе государственного коннозаводства. Фонтранж не думал, что живопись может быть так лжива. Все ложь в этом мире, даже краски.
Он осмотрел Лувр, а затем отправился в бедные кварталы и бродил там среди довольно грязной толпы. Хозяйки смеялись над этим длинным чортом в гетрах. Но он был таким типичным французом по всем своим манерам, что никому во всем двадцатом округе Парижа не приходила в голову мысль, несмотря на политический кризис и несмотря на его монокль, назвать его шпионом. Но его называли Верцингеториксом . Он был Верцингеториксом, сложившим свое оружие перед злом. В один праздничный день в трамвае по пути из Бельвиля его оскорбил апаш. В защиту Фонтранжа выступила девушка. Он улыбался. Он поднимался на свою Голгофу по фюникюлеру. Он осмотрел Бют-Шомон, парк Монсо, населенный тысячью Жаков. Когда ему приходилось приближаться к какой-нибудь башне, он всходил на нее, будь то колонна Бастилии или Эйфелева башня. Он облокачивался на решотку и смотрел, как течет эта Сена, в которой не было больше ни одной капли чистой воды из источников Фонтранжа. Он чувствовал себя плененным насекомым, существом без цели, и его терзала мысль о самоубийстве.
Затем он возвращался в отель. Вид его несессера удерживал его на этом этапе его жизни. Этот барсук из тонкого серебра, эти бритвы, вся эта сталь и все это золото, к которому до сих пор прикасались только здоровые руки!
Особенно запах бензоя казался ему истинным запахом его прошлого существования, его счастья. Но однажды он вылил бензой в умывальник и заменил первой попавшейся на глаза туалетной водой. Два дня комната его пахло бензоем. Он настеж открывал окна, и все-таки прошлая его жизнь не выходила из комнаты. Свое специальное мыло он заменил мылом Пирса. А! чего бы он не заплатил за то, чтобы перевоплощение его совершилось просто переменой формы его флаконов и содержания его тюбиков!