"Как бы не так, принадлежит она тебе пополам с твоей Лаурой, как бы не так, - раздраженно думал Недобыл. - Проклятые Пецольды, вечно они стоят на моем пути".
- Я, Лаура и наша экономка иногда по воскресеньям ездили туда гулять, - рассказывала милое дитя Мария. - Это далеко, за городскими стенами, и там очень хорошо - горки, холмики, мы с Лаурой играли там. Правда, Лаура?
- Я не любила туда ездить, - ответила Лаура, красавица яркого южного или еврейского типа, удивительно непохожая на сестру: глаза - как угли, волосы - черный бархат, рот - строгий, высокомерный. Она придвинулась, насколько позволяли приличия, к своему жениху и оживленно с ним перешептывалась о чем-то невероятно важном, невероятно увлекательном. - Там отвратительные черепки и крапива.
- А я любила туда ездить, - сказала Мария. - Мы играли там с дочками Пецольдов, их две: Руженка и Валентина.
"Валентина", - подумал Недобыл. И вспомнил, как покойная Валентина шла к Пецольдам крестить новорожденную и поссорилась с ним, Недобылом, когда он упрекнул ее за слишком дорогой подарок, который она принесла тогда своей маленькой крестнице - серебряную пластинку в бархатном футляре с изображением ангела, склоняющегося над колыбелью ребенка, и все это - на фоне восходящего солнца.
- Мы учились у них чешскому языку, - рассказывала Мария, - Старая пани Пецольдова всегда варила нам кофе и называла его бурдой, и меня это очень смешило. Я думала, что в немецком языке нет таких потешных слов, но папенька объяснил мне, что есть и там, но их употребляют только немецкие бедняки, а в Праге живут лишь чешские бедняки. Папенька все знает, вы себе не представляете, как он во всем разбирается. О чем его ни спросите - все знает. Но однажды у Лауры появились болячки, наша экономка сказала, что Лаура, наверное, заразилась от девочек Пецольдов, потому что они очень грязные, и папенька запретил нам туда ездить.
- Fuj, Marie, schäm dich! Зачем ты говоришь о таких неприятных вещах! - вспыхнув, воскликнула Лаура.
- Появились у тебя болячки, да, да, появились, появились, - твердила милое дитя Мария, упрямо мотая головой.
- Ваш уважаемый отец, - вмешался Гафнер, - правильно поступил, запретив вам туда ездить, но не из-за каких-то болячек, а потому, что жена Пецольда заболела чахоткой. Четырнадцатичасовая работа на заводе, среди вредных испарений погубила ее легкие; даже с высокой температурой она, вместо того чтобы лежать в постели, тащилась на работу, прижимая подушечку к мучительно болевшей груди.
"Сколько на свете горя, сколько горя!" - подумала Гана. Рассказ Гафнера растрогал ее и польстил ей, так как укреплял приятную мысль, что благотворительная деятельность в Американском клубе - вовсе не бессмысленная, ненужная игра, а весьма важное, полезное дело, что и впрямь вокруг, совсем рядом много, очень много людей, нуждающихся в ее помощи. "На будущей неделе, - решила Гана, - надо будет предложить в клубе какое-нибудь мероприятие покрупнее, например, сбор старой одежды или раздачу подарков бедным детям, помимо рождественских. И для бедных больных женщин следовало бы кое-что сделать - купить лекарства или что-нибудь в этом роде. Да, на будущей же неделе внесу такое предложение".
- За участие в жижковском рабочем митинге, - продолжал Гафнер, - а главное, за отказ назвать выступавшего там товарища, которого он вырвал из рук полицейского, пытавшегося его арестовать, Пецольд был присужден к десяти годам строгого заключения, но отсидел только три года. В феврале семьдесят первого года, когда была объявлена амнистия политическим заключенным, его выпустили. И между прочим, меня тоже.
- А какова судьба того бывшего офицера, который спас жизнь пану Новотному? - спросила жена тайного советника Страки. - Его тоже освободили?
- Да, и его тоже.
- Я очень рада, что пана Пецольда освободили, - сказала Мария. - Этот хороший человек, наверное, очень обрадовался.
- Конечно, обрадовался. Помнится, даже плакал от радости. Но радость его длилась недолго. Это произошло в феврале, стояли холода, а господа вряд ли представляют себе, как тяжела нужда именно в такое время. Он застал семью в ужасном положении; легко себе представить, как могли жить пять человек на заработок больной женщины и мальчика, которому еще десяти лет не было. Пецольд часто рассказывал мне о жизни, из которой его вырвал арест, как о райском блаженстве, а три года, проведенные в тюрьме, вероятно, еще приукрасили его воспоминания.
- Да, так бывает, - рассудительно подтвердила Мария. - Это и есть действительность, о которой папенька говорит в своем труде "Grundlage zur Philosopie der Individualität". Вам следовало бы прочесть эту книгу, господа.
Мария, Мария, ты сегодня слишком много болтала, слишком часто вмешивалась в разговор, теперь помолчи, когда говорят взрослые, - остановила ее Лаура.
- Судя по отдельным намекам, которые он при всей своей неразговорчивости обронил в течение трех лет нашего заключения, его жена была очень красива или казалась ему красивой. А выйдя из тюрьмы, он нашел старуху. Дети в рубище, домик разваливается. Зима была холодная, надо было что-нибудь предпринять, немедленно. И Пецольд отправился к Новотному с просьбой снова взять его на работу.
"Да, он просил меня принять его, - думал Недобыл. - Как будто я единственный предприниматель на свете, а моя фирма - благотворительное учреждение, ночлежка, приют для людей, попавших в беду по собственной глупости".
- Этого не следовало делать, - сказал тайный советник Страка. - Новотный, конечно, указал ему на дверь.
- Да, конечно, Новотный указал ему на дверь, - подтвердил Гафнер.
"На дверь я ему не указывал хотя бы потому, что мы разговаривали во дворе, на Сеноважной площади, - думал Недобыл. - Вы же знаете, сказал я ему, сейчас зима, у меня даже своим людям делать нечего. И вопрос был исчерпан. Он еще попросил извинить за беспокойство и ушел. Кто мог подумать, что он сразу после этого взбеленится и начнет вытворять такое!"
- Нетрудно догадаться, что с Новотным он разговаривал вежливо, даже подобострастно, - продолжал Гафнер, словно читая мысли Недобыла. - Так уж был воспитан, в почтении к господам. За три года, проведенные нами вместе, он не мог преодолеть некоторой робости передо мной, несмотря на то что я был таким же несчастным, как он, - все видел во мне господина. У него были длинные, унылые усы и вытянутое печальное лицо, лишь редко выражавшее его мысли и чувства; впрочем, его мысли всегда были печальными, а чувства горькими. Я отчетливо представляю, как он, стоя перед Новотным, мял в руках свою старую шапку с твердым сломанным козырьком.
"Да, мял, - мысленно подтвердил Недобыл, - а с усов свисали ледяные сосульки".
- Он отважился надеть шапку, лишь скрывшись из глаз Новотного, - говорил Гафнер. - Она была велика, сползала на уши, потому что в тюрьме он сильно исхудал: странно, но у человека даже голова худеет.
- Этого не может быть, - вмешалась Мария. - На голове нет жира.
- Очевидно, может быть, - ответил Гафнер. - Но, выйдя на улицу…
"Это было на площади, на Сеноважной площади", - думал Недобыл.
…или, вернее, на площадь, - поправился Гафнер, - этот тихий человек пришел в ярость. Вероятно, обезумел от отчаяния, горя, ненависти, просто…
- …раскрыл нож, вернулся и заколол Новотного, - перебила Мария.
- Нет, ничего подобного он не сделал, - возразил Гафнер.
- Жаль, - сказала Мария, - а по-моему, так и надо бы такому злому человеку, как этот Новотный. Ну, что же он сделал? Поджег его дом?
- Нет, нечто гораздо более невинное. Но при его мягком характере даже этот невинный поступок поразителен. По воле случая перед домом Новотного мостили тротуар; если бы не это, может, ничего бы и не случилось. Но тут Пецольд с нечленораздельными, яростными возгласами подбежал к груде булыжников и стал один за другим швырять их в окна Новотного. Не успели люди опомниться, как он выбил все окна фасада. Сбежались мостильщики, возчики, они пытались его удержать, но он сопротивлялся с чудовищной силой, а когда подоспевший патруль надел ему наручники, он пинал патрульных и кусался. Но потом сразу сник и покорно пошел с ними.
- Как замечательно рассказывает пан журналист! - заметила тайная советница Стракова, когда Гафнер умолк. - Я прямо вижу этого человека, как в театре.
- Это его профессия, он должен уметь увлекательно рассказывать, на то он газетчик, - сказал тайный советник Страка.
Гафнер некоторое время молчал, а потом заговорил снова:
- Увлекательная история закончена. Когда Пецольда перевели в Новоместскую тюрьму, я пришел к нему сообщить, что нашел для него хорошего адвоката, который надеялся выручить Пецольда, доказав, что он действовал в припадке помешательства.
- Ну, это не так-то просто, - возразил доктор прав Гелебрант. - Не будь у этого человека судимости, такой путь сулил бы известную надежду на успех. Но я поступил бы иначе. Надо было убедительно доказать, что Новотный - человек жестокий, беспощадный. А еще лучше, что, пока семья Пецольда жила в его доме, он обольщал его жену, покушался на ее честь. Это было бы для Пецольда замечательным смягчающим вину обстоятельством. Не насильник ли этот Новотный? А может, развратник или пьяница?
- Наверное, пьяница, - решила Мария Шенфельд. - Я представляю себе его каким-то… как это сказать? Ein Ungetüm.
- Чудовищем, - подсказала тайная советница Стракова.
- Все это обсуждать не стоит, - ответил Гафнер. - Выяснилось, что Пецольд ни в каком защитнике не нуждается.
- Его освободили? - оживленно спросила Гана.
- Нет, он повесился.