Он спрятал глаза, наклонив голову.
- Прости, батюшка… но не смогу я с ним жить. Не люблю…
- Ты и жить-то не пробовала, а уже - "не смогу", - почуял отец слабинку в словах и тоне дочери. Ласковее стал говорить, а сам злился на себя, что вынужден лисом красться к собственному ребёнку, как бы обманывать его: - Вещует наше родительское сердце - пара тебе Семён. Чиво ты видела в жизни, окромя книжек? То-то же! По-книжному хочешь обустроить свою жизнь? Сердцем хочешь жить? Так ить и сердце не вечное - умрёт, сгниёт в земле, а душе - вечная жизнь. И книжки тож: сёдни одни, а завтрева уж других понапишут писаря… али как их тама кличут, книжных мудрецов? Хочешь порвать пуповину с нами, по страмным законам жить? Лучше убей меня - не допущу! Дочь ты моя, кровь моя! Вернись, Ленча!
Снова подняла дочь глаза на отца - и уже не прятал он слёз. Заметила красноватую, рябую пролысину на его голове, дрожащую у виска жалкую, черновато-серую жилку. Босой стоял перед ней, в линялых холщёвых портках, растрёпанный, со спутанными волосами в бороде и на голове - как нищенствующий странник, юродивый. Стало больно дочери. Заплакала.
- Не вернусь, - шепнула на подвздохе.
Вдруг отец опустился перед дочерью на колени:
- Христом Богом просим.
В это было невозможно поверить! Скорее грубой силой должен был действовать Михаил Григорьевич. Но любящий отец взял верх в нём над расчётливым купцом, неотёсанным мужиком. Поняла Елена - сила любви повергла его на колени.
В голове отца кружилось. Словно бы опьянел, и сам не мог поверить в то, что совершил.
- Батюшка! - вскрикнула потрясённая дочь, опускаясь перед ним. - Встань, Христа ради!
- А-а, и ты вспомнила Христа? Не встану, пока не скажешь: вертаемся домой. Тепере всё одно мне: чую, не жить уже по-людски. Жизнь перевернулась, кверху тормашками пошла выплясывать. Эх, пропадай всё пропадом!
Мимо проезжал в скрипучей, несмазанной телеге односельчанин Большедворских Селиван. Увидел стоящего на коленях Охотникова, присвистнул:
- Михайла Григорич, ты? Здрасьте, ли чё ли. Перебрал малёшко тарасуна?
- Батюшка, встань! - шептала Елена и беспомощно тянула своего грузного, ширококостного, как конь, отца за плечи, силясь поднять.
- Не встану! - сквозь зубы ответил отец, искоса стрельнув острым досадливым взглядом на Селивана.
- Ленка, яте щас подмогу! - спрыгнул с телеги доброхот Селиван.
- Уйди ты! - отмахнулась Елена. - Батюшка, что же ты на старость лет делаешь с собой? Жить ведь тебе в Погожем!
- Коли дети у меня постылые… Позор приму и поругание. На всё воля Божья.
- Поедём… домой, - тихо и сдавленно произнесла Елена, словно бы проглатывая слова со слезами, показавшимися ей горькими и колкими. "Всё кончено", - подумала, зачем-то срывая пучок жёсткой травы.
- Сжалилась, значится? Чиво ж, поехали, - поднялся с земли Михаил Григорьевич. - Верно сказал Селиван - перебрал я, - горько усмехнулся Михаил Григорьевич, привязывая к бричке коня, щипавшего траву обочь дороги. Самому себе тихонько, в бороду сказал: - … на всюё, поди, остатнюю жизнь.
Елена полвзглядом обречённо посмотрела на мост, на реку с подплывающим к острову Любви плашкоутом, на город; но ясно выделила нестойким, угнетённым сознанием только кипенно-белые черёмуховые заросли. Отвернулась. В голове кружилось. Когда взбиралась в бричку, чуть не упала. Сильной рукой отец придержал за плечо, но в глаза не взглянул. Держался вбок. Елена ощутила терпкий запах пота, исходивший от взмокшей рубахи отца, прижалась в угол, будто спряталась. Затаилась. Слёзы рвались наружу, но крепилась, до боли покусывая губу. "На круги своя… - вспомнились ей библейские слова. - Если бы он не встал передо мной на колени!.. Жалость сломила меня. Я покорилась судьбе. И вот - еду… на круги своя". Она чувствовала себя обессиленной и раздавленной. Однако уже перед самым Погожим ей неожиданно и противоречиво подумалось: "А может, Семён и есть моя настоящая судьба? Может, я придумала всё, начитавшись книг, и рвусь к миражам?"
Отец молчком погонял Игривку, шедшую и без того легко и скоро. Ласкалось утреннее, многообещающее солнце нового дня.
27
Возле белоснежного, возвышающегося на холме у развилки оживлённых дорог Крестовоздвиженского собора собралось много людей. Кто пришёл поглазеть на свадьбу, кто - получить подаяние, кто - не знал, что свадьба, а просто заглянул в церковь, кто проходил мимо, да остановился, привлечённый богатым поездом с каретами и лошадями, покрытыми кумачными и золотисто-белыми с рюльками попонами, с колокольцами в дугах, с перевязью разноцветных шёлковых лент. Усатый, подтянутый полицейский в сверкающем золотистыми пуговицами и нашивками мундире почтительно-строго расставлял подъезжающие кареты и подводы вдоль улицы; накануне через приказчика Михаила Григорьевича он принял приличное подношение, и старался изо всех сил, надеясь ещё получить. Покрикивал на зевак.
Семён протянул Елене, выходившей из кареты, руку, бережно взял её белую ладонь в свою, загорелую, с потрескавшейся кожей на кончиках толстых пальцев. Народ расступился, отхлынул к деревьям, образовав своего рода живой узкий коридор, и жених с невестой стали не спеша всходить к воротам церкви по каменным, выщербленным ступеням парадной лестницы. Елена неожиданно ощутила какое-то странное жжение правой щеки. Казалось, что сквозь спины и лица людей пробивался жгучий луч; однако солнце находилось с другой стороны и слишком высоко, чтобы попадать своим светом напрямую. Какой-то младенческий страх стал расти в душе Елены, и смутная догадка вздрогнула в ней. Поискала глазами. "Померещилось? Или он всё же где-то рядом? Господи!"
Семён слегка повёл строгим лицом к руке невесты, которую она зачем-то - словно бы её могли вырвать сей же час или что-то ещё совершить с ней невообразимое и невозможное - сжала на его запястье, приметил улыбку на её губах и мысленно произнёс благодарственную молитву. Перед открытыми дверями церкви они перекрестились, поклонились и медленно взошли на паперть. Елена, когда накладывала на себя крестное знамение, не чувствовала своей руки; когда же поклонилась, то тут же отчего-то подумала, что не поклонилась, и хотела совершить это ещё раз. Но Семён сделал шаг вперёд, к распахнутой кованой двери, и Елена последовала за ним, напоследок уловив волнующий и зовущий запах черёмухи.
Но вдруг - остановилась, повернула голову назад. Остановился и Семён, резко взглянув на невесту. Все удивлённо посмотрели на жениха и невесту. По толпе прополз ропот. Было совершенно неясно, отчего произошла заминка.
А Елена пристально всматривалась в толпу. Страх и отчаяние охватили девушку, и в состоянии полуобморока она подумала: "Остановить… убежать… Боже, не допусти!" Но также неожиданно Елене снова привиделись жалкие глаза отца, униженного, сломленного, опечаленного. Униженного и сломленного ею - дочерью. И печаль эта, она понимала, теперь с ним до гробовой доски.
Семён слегка потянул невесту в храм. И она снова покорилась.
На невидимом клиросе звучали певчие голоса. К жениху и невесте подошли старый, но с румяным жизнерадостным лицом священник, своим торжественным одеянием и пепельно-белой длинной бородой, пышными усами более похожий, показалось Елене, на Деда Мороза, и высокий, с запавшими, утаёнными глазами желтоватый дьякон. Священник с мягкой, еле заметной улыбкой что-то сказал Семёну, и тот потянул за собой Елену. А она совершенно не расслышала ни одного слова священника. Ей что-то шепнул шафер, и она ему виновато улыбнулась, чуть повернув испуганное, показалось, присыпанное мукой лицо. "В мире?.. В единомыслии?.." - в себе зачем-то повторяла она вопросом торжественные и густые слова священника, стоявшего у аналоя.
Она увидела икону с Христом в терновом венке; шипы впились в Его чело, но взгляд был пристальным и умиротворённым. Знакомое вспомнилось Елене в лике Христа; ей хотелось всматриваться, вспоминать.
Священник возглашал мощно, торжествующе, возлагая золотистые, сверкающие венцы на новобрачных. "Очи мои всегда с Господом, ибо Он извлекает из сети ноги мои?.. - вопросом выхватывало - машинально переводя с церковнославянского - воспалённое сознание Елены слова, доносившиеся с клироса. - Да, да, Господи, я в сетях… сетях греха. Но я хочу, хочу греха, и Ты, Боже, об этом знаешь. Какая сила меня может остановить? Совесть? Жалость? Любовь к отцу и матери? - Но Елену ужаснули те мысли, которые беспокоили её, находящуюся в храме: - Господи, прости!"
Надели сияющие венцы, и какая-то булавка, пимка или, может, шов фаты стали покалывать в темени Елены ближе к виску, доставлять неудобство. Она подвигала плечами, однако стало ещё и зудиться. Терпела.
Облегчённо вздохнула, когда священник снял венцы, тепло заглянув в глаза Елены и басовито, бодро произнеся молитву. Отпили из общей чаши красно-бордового вина, выслушали поздравление священника, обошли вокруг аналоя под "Исаие ликуй". Потом священник, принаклоняя белую, казавшуюся Елене сказочной голову и ласково улыбаясь, как ребёнку, одной только Елене, с которой не сводил поблёскивающих добродушных глаз, сказал:
- Поцелуйте супругу, а вы поцелуйте супруга. - Взял из их рук свечи, отступил, склонив голову и сохраняя на румяных полных щеках улыбку.
Семён склонился к Елене напряжённым лицом. Жёсткими губами коснулся её сухих, горячих губ, которые ему не ответили. Он выставил локоть, чтобы Елена взялась за него, но она смотрела чуть в сторону и не брала его руки. Среди собравшихся прошёл сдержанный шёпот любопытства и недоумения. Священник обратил взгляд на Елену.