- Чего же тута, люди добрые, страмного? Красота жизни, так сказать, запечатлённая в красках! Надоело, дедки и баушки, в серости свою жизнь влачить, - отвечал им невозмутимый, улыбчивый Григорий.
Купил Григорий граммофон, и нет чтобы только самому, с семьёй, с женой Марусей слушать музыку - он стал выставлять рупор на улицу, а своего сына подростка Петра просил, чтобы тот сменял пластинки, дежуря в выходные и праздничные дни тёплого времени года у аппарата. И по низовому приангарскому краю Погожего раздавалась разнообразная музыка - пластинок Соколовы имели много. Отец Никон, не на шутку грозился в сторону дома возмутителя спокойствия, размахивая посохом. Заявлял прихожанам:
- Прокляну этого скомороха: ишь, вздумал заглушать священный колокольный звон! А то и посохом отделаю по загривку, ежели где повстречается мне на пути. Так и передайте ему, растлителю душ, революционеру! - отчего-то причислял он Григория к революционерам.
Кто-то запустил в граммофон булыжником, и навсегда замолчал аппарат. Возил его Григорий в город, но починить так и не удалось, и второй купить - лишних денег не водилось.
Словно в утешение, завёл неугомонный Григорий голубей - почтовых, и так ими увлёкся, что однажды вспахал пашню, а посеять пшеницу, говорили, забыл вовремя, со всем селом, как это делывалось обычно в Погожем. Увлекло Григория в голубях то, что они могли доставлять почту на большие расстояния. Он уезжал с голубями-самцами в тайгу или на усольский хутор к товарищу, привязывал к лапке послание - отпускал птицу. Она тем же днём доставляла письмо в Погожее. Сельчане дивились такой необычной способности голубей:
- Мозгов всего ничего - а ишь чиво вытворяют божьи твари! И не заплутают ить: отыщут дом родной и хозяевов.
Радостный Григорий объяснял любознательным односельчанам, которые подозревали его в подвохе и розыгрыше:
- Секрет-то, уважаемые, совсем прост: голубь летит к своей любимой, то есть к супруге - голубке. Тыщи вёрст могёт преодолеть, а всё одно отыщет. Он, знаете, как выбрал себе девку, так они и векуют и воркуют вместе до самой кончины. Весьма верные птицы! Людям есть чему поучиться. Неспроста, видать, они в почёте у святых Апостолов.
- А ну-ка, Лёша, тикай, к придмеру, на Амур - оттедова пусти голубя. Об заклад бьюсь, не сыщет свою голубку. По дороге пристанет к другой! Али в тёплые края махнёт, в Китай да Маньчжурию. И письмо твоё потерят.
- Да дуришь ты нас, Лёша: писульку, чай, оставляшь здесе, а Петька твой опосле втихаря привязыват к голубю, и морочит нам голову. Как же голубь - один, а не в стае! - могёт запомнить дорогу аж с усольских хуторов? До них вёрст семьдесят, ежели не все сто! Ой, врун ты, Лёха! Как нам, людям, середь голубей разобраться, кто с кем любится да милуется?
И загоревшийся, обидевшийся на земляков Григорий действительно чуть было не поехал за Байкал, чтобы пустить оттуда голубей с письмами и доказать маловерам великую преданность друг другу голубиной пары. Жена с трудом удержала Григория - хитростью запёрла его в амбаре и продержала трое суток, пока муж не остыл.
- Эй, Алёша! - окликнул Григория Драничников, беспричинно усмехаясь и заговорщически подмигивая своим собеседникам. - Охотники хотят енерала пригласить на свадьбу: Григорич просил тебя снарядить в город голубей с посланием: без енерала-де не начну торжеств.
- Голубь по любви летит, а не по указке, - серьёзно ответил Григорий, присаживаясь на чурбак возле почерневших и покосившихся ворот Драничниковых.
- Да Лёша самый что ни на есть енерал - Соколов ить! - засмеялась, потряхивая мясистым подбородком, тучная Лукерья. - Его приобуть, приодеть, причесать - так выйдет сам не я!
- Не-е, тётка Лукерья, мне и так ладненько, по-простому.
- Удилище смастерил зна-а-а-тное. Никак дотягивашься до самой серёдки Ангары? - хрипло посмеивался Горбач.
- До самой, не до самой, а далеко забрасываю лесу, - вроде как не замечал Григорий, что над ним глумились.
- Ишь - умелец, анжанер, - поднял указательный палец Лука. - Не на свадебку ли поспешашь, рыбак-анжанер?
- Не приглашённый, а свеженькой рыбки хочу приподнесть Охотниковым. Хорошие люди! - Увидел в небе стайку сизых и белых голубей, которые кружились над домом невесты. - Вон, гляньте: где любовь, тама и голубки.
Лукерья недоверчиво подняла голову к небу, шепнула супругу:
- Дурачок дурачком, а ить всё понимат.
Голуби совершили большой круг над Погожим и Ангарой и запорхнули на конёк дома Охотниковых, стали сверху смотреть на суетившихся во дворе людей, чистя пёрышки, словно тоже хотели присоединиться к свадьбе.
26
Лишь у моста, проброшенного к острову Любви (а от него ходил плашкоут), смог нагнать Михаил Григорьевич дочь. Повезло ему: возник на самом съезде затор из телег, экипажей и авто. Спрыгнул со взмыленного в пахе жеребца, подбежал к бричке, с запряжённой в неё Игривкой, рывком перехватил из рук Елены вожжи. Она чуть было не вывалилась на дорогу, вскрикнула. Отец повернул лошадь к обочине, норовил развернуть бричку, но узко было. Задел оглоблей лошадей, которые были впряжены в крытую телегу. Зашумел народ, матюгами крыл молодой, но корявый хозяин телеги, метались лошадиные морды, копыта били камни.
- Эй, эй, мужик, ты чиво фулиганишь?
- В рыло ему!..
Елена спрыгнула с брички, побежала к мосту, приподняв подол. Михаил Григорьевич, лохматый, страшный, босиком, в длинной рубахе без опояски, вывел лошадь на поляну, отбросил вожжи, выругался, оттолкнул корявого мужика, набросившегося на него с кулаками, побежал за дочерью. Нагнал, ладонью в спину сбил с ног к обочине. Охнув, повалилась Елена в траву. Поползла в кусты боярышника, да отец уже держал за косу, намотав её на кулак.
- Чиво ж ты, доченька, раньше сроку в могилу загоняшь отца родного?! Чем я перед тобой, такой золотой да умной, провинился?
- Отпусти! Говорила тебе, не люблю Семёна? Не верил? А теперь всё - вольная птица я. Куда хочу - туда лечу!
- Да кто ж кому люб на земле? Ан живут люди рядышком, друг для дружке стараются!
Отпустил косу, но сжимал зубы, поскрипывал ими. Стояла Елена перед отцом с опущенной, но не повинной головой. Платок сбился на плечи, коса расплелась - тёплый ветер трепал волосы. Ни слезинки в глазах - какое-то сухое диковатое чувство застыло в них. Лицо - белая личина. Смотрит отец на дочь - не узнаёт, и страхом, тревогой наливается его душа. Дочь - какая-то чужая, незнакомая, сторонняя. Кажется Михаилу Григорьевичу - не вернуть Елену в родной дом, не поворотить и саму жизнь на круги своя. Ушло, выпорхнуло из обустроенной, крепкой, как стены его дома, жизни что-то до чрезвычайности важное, без чего теперь шатко будет, неспокойно и одиноко. "Неужто дом свой построил я на песке, коли такие беды сотрясают мою жизнь, Господи? - тяжело подумал он, вспоминая библейскую притчу. - "И пошёл дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое", - бились в душе отца страшные вечные слова.
Молчали. Низовыми осторожными взглядами следили друг за другом, и, кажется, оба не понимали, не представляли, как нужно поступить, что сделать.
Из авто какая-то дама с пёстрыми весёлыми перьями в шляпе протянула придуманным капризным голоском:
- Какой изверг вон тот мужик! Господа, вмешайтесь. Мишель, сделайте же что-нибудь! Ах, бедная девушка - он её избил, дёргал за косу! Я сама видела! Что делать с этим диким, неотёсанным народом! Мишель, что же вы мешкаете?!
Из авто не спеша, с притворной позевотой на маленьком младенческом лице вышел щеголеватый, с тонкими усиками молодой человек в офицерском сюртуке, в белых перчатках. Сказал, театрально плавно взмахивая ладонью:
- Эй, лапотник: немедленно отойди от девушки.
Елена встрепенулась, остро сузились на офицера её глубоко посаженные глаза, возле зловатых узких губ вздрогнула неприятная морщина:
- Это вам не лапотник, а мой отец.
- Мадам, простите, - зарделся офицер. - Вас обижают?
- Нет. - Помолчав, сказала сдавленно, тихо, будто только одной себе: - Я обижаю… Моё дело… Поезжайте.
- Понимашь, дочка, что забижашь, - сказал отец, смахивая с красного высокого лба пот. - И на том спасибочки, - усмехнулся он, скованно поведя подбородком.
Офицер пожал неразвитыми плечами, влез внутрь кабины, и авто покатило по освободившейся от повозок и экипажей дороге к мосту.
- Батюшка, отпусти меня с миром. Я не смогу жить по твоим правилам и законам. У меня свой в жизни путь.
- Ты послушай меня, дочка… послушай. - Но гнулся голос отца, вибрировал глухо, угасал. Слов не мог найти, добрые отцовские чувства перехлёстывались злыми и чуждыми. По костистому красному лбу катился пот.
- Свободной я хочу жить, отец, - отозвалась дочь, впервые назвав его не детски ласково, привычно, а отстранённо, холодновато "отец". Смутилась. Отвернула голову к реке, спокойно, широко нёсшей по равнине воды. Тоскующе смотрела на город с его церквями, доходными домами, зазывными вывесками, гуляющими по набережной дамами и мужчинами, взблёскивающими экипажами и автомобилями, протяжными гудками паровозов на станции, цветущими кустами черёмухи и яблонь.
Дрожал вкрадчивый голос отца:
- Послушай… послушай… Одумайся. Не губи ты меня с матерью. Не позорь. Вот-вот поезжанье подкатит к нашему дому… С Василием беда, так хотя ты пожалела бы нас. Не губи! Вернись!
- Не вернусь, - шепнула шелестящими губами. В сердце, где-то очень-очень глубоко, пощимывала жалость - к себе ли, к отцу ли, не могла разобрать.
Подняла упрямую голову и вдруг увидела - влажно взблеснуло в глазах отца. Не могла поверить, что её отец, этот большой, сильный, строгий человек, сломился.