Жермена в слезах прибежала к госпоже Флерье: ее брат заболел бронхопневмонией. "Бедная моя Жермена, – сказала госпожа Флерье, – вы же всегда говорили, что он такой крепкий!" Она дала ей отпуск на месяц, а вместо нее взяла дочь одного рабочего с завода отца – семнадцатилетнюю Берту Мозель. Это была малышка с белокурыми косами, которые она венком укладывала на голове, она слегка прихрамывала. Поскольку она была родом из Конкарно, госпожа Флерье попросила ее носить кружевной чепец: "Так будет гораздо изящнее". С первых же дней, когда она видела Люсьена, в ее больших голубых глазах отражалось робкое и страстное восхищение, и он понял, что она его обожает. Обращался он к ней запросто и часто спрашивал: "Вам у нас нравится?" В коридорах он забавы ради старался сталкиваться с ней, чтобы посмотреть, какое впечатление это на нее производит. Но она вызывала в нем чувство нежности, и он черпал в этой любви драгоценную моральную поддержку; он часто не без волнения думал, каким он видится Берте. "Я ведь совсем не похож на тех молодых рабочих, с кем она водится". Под каким-то предлогом он заманил Винкельмана в людскую, и тот нашел, что она девочка хоть куда. "Ты везунок, – заключил он, – на твоем месте я бы ее трахнул". Но Люсьен не решался: от нее пахло потом, а ее черная блузка под мышками была в грязных подтеках. Одним дождливым сентябрьским днем госпожа Флерье уехала на автомобиле в Париж и Люсьен остался один в своей комнате. Он прилег на постель и принялся зевать. Ему казалось, что он капризное и летучее облако, и неизменное, и переменчивое, чьи края вечно размыты в воздухе. "Я задаю себе вопрос: почему существую?" Вот он лежит в комнате, переваривает пищу, зевает, слышит, как по стеклам барабанит дождь, в голове у него клочья белого тумана, ну а что дальше? Его существование было скандалом бытия, и вся ответственность, которую он позднее возьмет на себя, едва ли оправдает это существование. "В конце концов, я не просил, чтобы меня родили", – сказал он себе. И он испытал прилив жалости к самому себе. Ему вспомнились его детские страхи, его долгая дремота, но теперь они представились ему в совершенно новом свете: в сущности, его всегда затрудняла жизнь, этот громоздкий и бесполезный подарок, который он держал в руках, не зная, как с ним быть и куда поставить. "Я потратил свое время на сожаления о том, что родился на свет". Однако он был в слишком угнетенном состоянии, чтобы развивать дальше свои мысли; он встал, закурил сигарету и сошел в кухню – попросить Берту сделать ему чай. Она не заметила, как он вошел. Он тронул ее за плечо, и она резко вздрогнула. "Я вас напугал?" – спросил он. Она с испуганным видом смотрела на него, опершись обеим руками о стол, и грудь ее вздымалась; наконец она улыбнулась и ответила: "Это меня ошеломило, я не думала, что здесь кто-то есть". Люсьен снисходительно улыбнулся в ответ и сказал: "Вы были бы весьма любезны, если бы приготовили мне чашечку чая". – "Сию минуту, мсье Люсьен", – ответила малютка Берта и бросилась к плите; появление Люсьена явно тяготило ее. Люсьен в нерешительности стоял на пороге. "Ну так как же, – отечески спросил он, – нравится вам у нас?" Берта стояла к нему спиной и наливала из-под крана чайник. Шум воды заглушил ее ответ. Люсьен немного подождал, а когда она поставила чайник на газовую плиту, спросил: "Вы курите?" – "Иногда", – с недоверием ответила она. Он раскрыл пачку "кравена" и протянул ей. Он был не совсем собой доволен: ему казалось, что он окажется в ложном положении; ему не следовало бы заставлять ее курить. "Вам угодно, чтобы я закурила?" – спросила она удивленно. "Почему бы и нет?" – "Госпожа меня заругает". У Люсьена появилось неприятное чувство соучастия в чем-то недостойном. Он засмеялся и сказал: "А мы ей не скажем". Берта покраснела, кончиками пальцев взяла сигарету и воткнула ее в рот. "Должен я предложить ей огня? Нет, это будет неучтиво". Он спросил: "А что, прикуривать вы не будете?" Она его раздражала: она стояла перед ним с негнущимися руками, раскрасневшаяся и покорная, а в ее сложенных бантиком губках торчала сигарета; можно было подумать, что она вставила в рот градусник. Наконец она взяла из жестяной коробки спичку, чиркнула ее, прищурив глаза, сделала несколько затяжек и сказала: "Мягкие", потом резко вынула сигарету изо рта и неуклюже зажала ее в ладони. "Она прирожденная жертва", – подумал Люсьен. Однако она немного оттаяла, когда он спросил, любит ли она родную Бретань, рассказала ему о разных видах бретонских чепцов и даже спела нежным, но фальшивым голоском какую-то нормандскую песенку. Люсьен над ней подтрунивал вежливо, но она шуток не понимала и смотрела букой; в эту минуту она была похожа на крольчиху. Он сидел на табуретке и чувствовал себя совсем непринужденно. "Садитесь же", – предложил он. "Ой, что вы, мсье Люсьен, я не могу сидеть при вас, мсье Люсьен". Он взял ее под мышки и усадил к себе на колени. "Так лучше?" – спросил он. Она не сопротивлялась, с забавным акцентом лепеча: "Сидеть у вас на коленях!" – и глядя на него с восторженным и укоризненным видом, а Люсьен тем временем с досадой думал: "Я действую слишком смело, мне не следовало бы заходить так далеко". Он молчал; она сидела у него на коленях, такая теплая и притихшая, хотя Люсьен слышал, как колотится ее сердце. "Она – моя вещь, – думал он, – я могу сделать с ней все, что пожелаю". Он отпустил ее, взял чайник и поднялся к себе в комнату – Берта даже пальцем не пошевелила, чтобы его удержать. Прежде чем приступить к чаю, Люсьен тщательно, ароматизированным мылом матери вымыл руки, которые пахли подмышками.
"Неужели я пересплю с ней?" В последующие дни Люсьен был очень поглощен этой маленькой задачей. Берта постоянно вертелась у него под ногами и смотрела на него большими грустными глазами спаниеля. Нравственность взяла свое: Люсьен понял, что она рискует от него забеременеть, так как он не был достаточно опытен в этих делах (купить же в Фероне презервативы было невозможно, его тут все знали), что это принесет большие неприятности господину Флерье. Он также убедил себя в том, что позднее он будет пользоваться на заводе меньшим авторитетом, если дочь одного из его рабочих сможет хвастаться тем, что спала с хозяином. "Я не имею права ее трогать". Все последние дни сентября он избегал оставаться наедине с Бертой. "Ну, чего же ты ждешь?" – спрашивал Винкельман. "Ничего, – сухо отвечал Люсьен. – Шашни со служанкой не для меня". Винкельман, который впервые слышал про "шашни со служанкой", лишь присвистнул от удивления и умолк.
Люсьен был вполне удовлетворен собой: он повел себя как воспитанный мужчина, и это искупало многие его ошибки. "Она была на все готова", – говорил он себе не без грусти. Но, поразмыслив немного, решил: "Это все равно, как если бы я ее поимел, – она предлагала мне себя, а я ее отверг". И отныне Люсьен стал считать, что он уже не девственник. Эти мелкие удовольствия несколько дней занимали его, потом и они тоже растворились в тумане. Вернувшись в октябре домой, он чувствовал себя таким же мрачным, как и в начале прошлого учебного года.
Берлиак в лицей не вернулся, и никто о нем ничего не знал. Люсьен увидел в классе много новых незнакомых лиц: его сосед справа, по фамилии Лемордан, проучился год в математической школе в Пуатье. Он был выше ростом даже Люсьена, а его черные усы придавали ему вид вполне взрослого мужчины. Люсьен без удовольствия встретился со своими товарищами: они казались ему ребячливыми и наивно шумными, семинаристами одним словом. Он еще участвовал в их коллективных выходках, но с некоторой ленцой, что, впрочем, ему позволялось, как "старику". Лемордан заинтересовал его гораздо больше, потому что в нем чувствовалась зрелость, но, в отличие от Люсьена, не казалось, что он обрел эту зрелость благодаря множеству трудных испытаний; он был взрослым от рождения. Люсьен часто с наслаждением любовался этой массивной головой с задумчивым лицом, как-то криво посаженной прямо на плечи, а не на шею, казалось, что в эту голову никогда ничего не могло проникнуть ни через уши, ни через узкие, как у китайца, красноватые и застывшие глазки. "Это человек, у которого есть убеждения", – с уважением думал Люсьен и не без зависти спрашивал себя, какова та опора, на которой зиждется у Лемордана абсолютное чувство собственного достоинства. "Вот кем я должен стать – скалой". Тем не менее он был немного удивлен, что Лемордан был способен воспринимать математические доказательства, но мсье Юссон успокоил его, когда вернул им их первые контрольные работы: Люсьен был седьмым, а Лемордан, получив оценку "пять", оказался в списке семьдесят восьмым; все стало на свои места. Лемордана и это не взволновало; похоже, он ожидал худшего, и его крошечный ротик, смуглые и гладкие полные щеки не были созданы для выражения каких-либо чувств: он был спокоен, как Будда. Разгневанным его видели лишь однажды – в тот день, когда Леви толкнул его в гардеробной. Сперва он, часто заморгав, раз десять громко хрюкнул. Потом заорал: "В Польшу! Убирайся в Польшу, грязный жиденыш, и не смей быть нахалом в нашем доме!" Он был выше Леви на две головы, а его мощный торс покачивался на длинных ногах. В итоге он отвесил ему пару оплеух, а маленький Леви принес свои извинения – на этом все и закончилось.