- Быть историком, физиком, математиком дворянину стыдно, - быстро говорил Сумароков, - а всего стыднее - проповедником. Похвально ничего не знать, а всего похвальнее - не знать и грамоте. Предки наши рассуждали так: "На что уметь писать? Ведь не в подьячих быть… На что уметь читать? Ведь не во дьячках быть". Так их время прошло, а теперь мы в просвещении прямую нужду имеем.
- Иные и без вас это поняли, - колко сказал Шувалов. - Я немалую заботу несу о приращении, наук и, следовательно, об истинной пользе и славе отечества.
- Многие молодые люди из весьма знатных семейств устремляются в безделушки и всю премудрость во единой моде почитают, не мысля ни о небе, ни о земле. Две особы недавно вели разговор. Одна была просвещенна и знала, что есть на свете Африка, ибо у себя имела арапа. "Я думаю, - говорит, - что в Африке-то очень жарко, если солнце в ней так жестоко, до черноты, сжигает людей". А другая, смеючись, отвечает: "Фу, матка, будто не то же в Африке солнце, что и у нас!" Я и эту особу называю просвещенною: она знает, что солнце одно только на свете, а другие и об этом не ведают!
Сумароков так убежденно и серьезно сказал последнюю фразу, что собеседники расхохотались. Уловив паузу, Шувалов спросил:
- Не позавтракать ли нам, господа сочинители? Дух наш бодр, а тело требует подкрепления.
Подойдя к столу, стоявшему посередине комнаты, Шувалов трижды стукнул в пол каблуком и отступил на шаг. Сумароков увидел, что стол вдруг начал странным образом опускаться вниз. Он потер глаза. Стол действительно исчезал. Вот на его месте открылась круглая черная дыра, и запах жареного мяса поплыл в воздухе.
- Никакого волшебства, чистая механика, - сказал Шувалов, любуясь произведенным эффектом. - Избавляет от лакеев-соглядатаев. Можно говорить с друзьями, не боясь чужих ушей.
Вскоре из ямы плавно поднялся стол, тесно заставленный судками, кастрюлями, бутылками. Шувалов разложил приборы, и гости, подвинув стулья, приступили к завтраку. Хозяин подливал вино.
Ломоносов рассказывал о своих мозаичных работах.
Он проделал несколько тысяч опытов и научился окрашивать стекло, приготовлять смальту - мозаику. После первых портретов Ломоносов думал приняться за грандиозные картины на темы из русской истории. В своем имении Усть-Рудица, подаренном императрицей, он открыл фабрику и варил цветное стекло, делал бисер.
- Тружусь, рук не покладая, - сказал Ломоносов, - и горестно слышать насмешки над мозаичным искусством от людей, которые ни уха ни рыла в нем не понимают и доброго в новом деле видеть не хотят. Не обинуясь при Александре Петровиче молвлю - надо унять Перфильевича, Елагина то есть. Он и мозаику и стихи мои подвергает охулению, в одах находит высокопарные мысли и надутость. Кого же он мне ставит в образец? Александра Петровича, коего почитает как учителя своего!
- Так отвечайте ему и тем, кто с ним соучаствует! - воскликнул Шувалов. - Ничего другого от вас не ожидаю ныне, и более того - как друг требую, ибо воля императрицы мне ведома. А вам, Александр Петрович, критику свою и на себя обратить бы не худо. Громки оды Ломоносова, да зато все их слышат, а Сумароков, видно, хвалу монархине молча слагает, в печать стихов не дает, что не мной одним замечается.
Сумароков побледнел.
- Что оды Михайлы Васильевича чрезмерно громки, надуты и против языка нашего грешат - говаривал я, не отпираюсь, - подыскивая слова, отвечал Сумароков. - Кому что нравится, на вкус и цвет товарищей нет. Но не всем же играть на трубе и бить в барабаны. Инструмент поэта - лира.
- Не спорю, но лира, а не гудок или балалайка, на чем ваш Перфильевич играет, как шут в балагане. - Шувалов вынул из кармана сложенный вчетверо лист. - Послушайте, что отвечает Елагину один ученый и умный корреспондент.
Шувалов хитро взглянул на Ломоносова.
Сумароков нервно перебирал пуговицы камзола.
- Начало опускаю, тут автор о Елагине судит зло, но тонко. А вот дальше: "В первой строчке почитает Елагин за таинство, как делать любовные песни, чего себе Александр Петрович, - то есть вы, - как священнотайнику приписать, не позволит… Семира пышная, то есть надутая, ему неприятное имя, да и неправда, затем что она больше нежная. Рожденным из мозгу богини сыном, то есть мозговым внуком, не чаю, чтоб Александр Петрович хотел назваться, особливо, что нет к тому никакой дороги".
Сумароков должен был сознаться, что автор письма рассуждает логично, критикуя посвященные ему стихи Елагина из "Сатиры на петиметра и кокеток". Он заметил изъяны елагинского слога и неуклюжесть похвал.
- "…Минерва трагедий и любовных песен никогда не сочиняла; она богиня философии, математики и художеств, в которые Александр Петрович, как человек справедливый, никогда не вклеплется… Наперсником Буаловым назвать Александра Петровича несправедливое дело. Кто бы Расина назвал Буаловым наперсником, то есть его любимым прислужником, то бы он едва вытерпел: дивно, что Александр Петрович сносит. Российским Расином Александр Петрович по справедливости назван за тем, что он его не токмо половину в своих трагедиях по-русски перевел, но и сам себя Расином называть не гнушается. Что не ложь, то правда".
- Довольно, довольно, Иван Иванович, дальше и слушать не хочу! - замахал руками Сумароков. - Что я все из Расина беру, это неправда, а что у меня есть подражания и стихов пять-шесть переводных, я укрывать не имел намерения, для того что нимало не стыдно. Сам Расин, великий стихотворец и преславный трагик, взял подражанием и переводом из Эврипида немало стихов, чего ему никто не поставит в слабость, да и ставить невозможно. Епистола о стихотворстве моя, я не все взял у Буало, как он не все взял из Горация. А если б я сочинял "Эдипа", то б, конечно, взял из Софокла, это его вымысел. Корнель и Вольтер у него своих Эдипов брали.
- Да вы не спешите так, Александр Петрович, - с притворным участием сказал Шувалов. - Выпейте лучше.
Сумароков, расплескивая вино, отставил от себя рюмку.
- Благодарствую, ваше превосходительство. Угостился на славу и по горло сыт. Позвольте мне домой отъехать, пока совсем разума не потерял от этаких писем. Кланяйтесь вашему ученому корреспонденту. А впрочем, я и сам поклонюсь.
Сумароков отвесил поклон Ломоносову и, не оглядываясь, побежал по анфиладе дворцовых комнат.
Ломоносов насмешливо пожал плечами и повертел у виска указательным пальцем.
Трапеза была кончена. Шувалов застучал каблуком. Стол не шелохнулся. Он стукнул снова. Машина бездействовала.
- Ничего, - добродушно сказал Ломоносов. - Видать, механизм обедает. Это и с ними бывает…
3
Академический журнал "Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие" начал выходить с нового, 1755 года. Его титульный лист украшал виньет, изображавший земной шар, двуглавого орла, вензель Елизаветы Петровны и солнце, в лучах которого проступала надпись: "Для всех". Редакция в предуведомлении обещала печатать статьи научные, прикладные, а также стихи и все изображать таким слогом, чтобы всякий, какого бы кто звания или понятия ни был, мог разуметь предлагаемые материи. Участвовали в журнале академические профессора и переводчики, свои статьи и стихотворения приносили сочинители Тредиаковский, Херасков, Елагин, Поповский, начинающие авторы из студентов Академии наук.
Сумароков был прошен участвовать в журнале и охотно, помногу печатался на его страницах в каждой книжке. Оды, сонеты, мадригалы, эпиграммы, песенки, идиллии, сказки, притчи, баллады, эпитафии - во всех жанрах пробовал свое перо Сумароков, торопясь всюду проложить след, оставить образцы для подражания, сказать первое слово.
Это было тем легче, что Ломоносов участия в журнале не принимал. Распорядителем в "Ежемесячных сочинениях", редактором их Академия наук назначила Георга Миллера, ученого-историка, а с ним Ломоносов находился в контрах. Несколько лет назад он раскритиковал диссертацию Миллера о происхождении народа и имени российского за то, что автор первых русских князей выводил от варягов и, как записал в отзыве Ломоносов, "Россию сделал толь бедным народом, каким еще ни один и самый подлый народ ни от какого писателя не представлен". В журнале, которым командовал Миллер, Ломоносов выступать не желал, да и его там не ждали.
Журнал предполагали назвать "Санкт-Петербургские академические примечания". Ломоносов высмеял такой титул: ведь кроме статей будут печататься и стихи, разве можно их считать "примечаниями"? Он добавил, что журнал в такой же мере удобно назвать "Санкт-Петербургскими штанами" - смысла будет не меньше, чем в имени "Примечаний".
Сумароков не задевал в журнале Ломоносова, но досадил Тредиаковскому, напечатав "Сонет, нарочито сочиненный дурным складом", в доказательство того, что "если мысль изрядна, стихи порядочны, рифмы богаты, однако, при неискусном, грубом и принужденном сложении все то сочинителю никакого плода, кроме посмешества, не принесет".
Адресат пародии узнал себя и в этом пояснении и в тяжелых строках сонета:
Всяко се наряд твой есть весь чистоприправный,
А хотя же твой убор был бы и ничто,
Был однак, бы на тебе злату он не равный,
Раз бы адаманта был драгоценней в сто…
Тредиаковский был сердит на всех - на Ломоносова, Сумарокова, на редакцию "Ежемесячных сочинений", отклонявшую его творения, и внимательно вчитывался в каждую строку журнала, стараясь найти еретические мысли, крамолу, какую угодно ошибку.
С синодскими попами и чиновниками он дружил и сообщал им обо всем, что делалось в Академии наук, не упуская случая очернить Ломоносова. С Сумароковым было труднее - генеральс-адъютанта графа Разумовского в служебных упущениях обвинять не приходилось, как поступал он с Ломоносовым. А вот в стихах Сумароков мог и подставить себя под удар.