Сломав последовательность процессии, элевсинская молодёжь бросилась к колеснице. Она в мгновение ока выпрягла лошадей, и далее колесницу повлекли уже пятьдесят рук. Флейтисты надували щёки, стараясь заглушить своих партнёров. Следом за юношами приблизились девушки, опутавшие колесницу гирляндами цветов. И когда процессия вновь двинулась с места, они принялись танцевать вокруг неё с изяществом и непередаваемой лёгкостью.
Местный поэт - отнюдь не Симонид или Пиндар, а смиренный деревенский сказитель - ради великого праздника разродился виршами.
Девушки и юноши хором запели:
Йо, Пэан! Йо, Пэан! Победитель к нам грядёт.
Йо, Пэан! Йо, Пэан! Счастлив был событий ход.
Победил любимый нами,
И, увенчанный венками,
Он стоит на колеснице.
В цветах ныне даже спицы.
Среди быстрых был быстрейшим,
Среди сильных был сильнейшим.
Славу родичам любимым,
Славу всем нам и Афинам
Он принёс.
Праздник ныне, праздник роз,
Победитель нам принёс.
Так встречайте же, встречайте,
Поздравляйте, поздравляйте.
Под ноги цветы мечите
И спешите же, спешите.
Роза, лилия и мак
Лягут этак, лягут так...
Дуйте в дудки, пляшут ноги,
Мы встречаем на дороге
Нашу славу, и мы рады
Лучшему из всей Эллады.
Йо! Йо, Пэан! Лавром, миртом и сосною,
Йо, Пэан! ветвью масличной, лозою
Был увенчан победитель,
Наших стен и жён хранитель.
Он средь нас во всей красе,
Пойте и ликуете все!
Зевс да сохранит героя,
Тучей минет грозовою.
Совоокая Афина,
Та, что среди нас любима,
Его славу сохрани
На все долги-долги дни.
Повинуясь поэтическому приглашению, собравшиеся принялись осыпать истмийского победителя венками и гирляндами, так что венок из петрушки совсем пропал из вида. Праздничное шествие остановилось возле ворот Гермиппа. Долго требовавший молчания демарх наконец добился его. Сей добрый человек давно уже обдумывал свою поздравительную речь. Взгляд Главкона по-прежнему искал жену среди толпы, но демарх уже приступил к цветистым фразам. И тут случилось нечто неожиданное. Едва демарх успел перечислить благородную родню героя и позволил себе короткую паузу, позади толпы послышался женский голос, все расступились, и Главкон Алкмеонид спрыгнул с колесницы и понёсся так, как не бегал в Коринфе. И вуаль и венок из фиалок свалились с головы Гермионы, устремившейся навстречу мужу. Лепестки, осыпавшиеся с гирлянд на теле Главкона, окутали их обоих облачком. Достопочтенному демарху пришлось урезать своё красноречие до минимума:
- Прекрасная - прекрасному! Так рассудили боги. Она - самый почётный венок его.
Ибо весь Элевсин любил Гермиону и был готов простить ей даже подобное нарушение обычаев.
* * *
Гермипп устроил пир на весь мир: простые гости устроились за длинными столами во дворе, почётные - в более уединённом помещении.
"Ничего лишнего" - утончённый элевсинец во всём следовал этой истине эллинской максимы. Пир был действительно восхитительным, но без обжорства. Повар, уроженец Сиракуз, приготовил очень большого палтуса. Вино - старое и редкое хиосское - было, как положено, изрядно разбавлено водой. Никакого объедания мясом на беотийский манер не предусматривалось, однако огромный конаикский угорь, каких Посейдон отправлял на Олимп, способен был восхитить любого гурмана.
Тесная компания была тщательно подобрана, а посему допускалось присутствие женщин. Гермиона сидела в широком кресле возле Лизистры, своей матери, младшие братья её расположились по обе стороны на табуретах. Напротив них за узким столом на одном пиршественном ложе разместились Главкон с Демаратом. Глаза мужа и жены не отвлекались друг от друга, языки их спешили, и оба они так и не заметили, что взгляд Демарата был просто прикован к лицу Гермионы.
Симонид, пировавший возле Фемистокла, - несмотря на весьма непродолжительное знакомство, поэт успел крепко подружиться с государственным деятелем - буквально источал шутки и забавные истории. Прославленный сосед его не уступал поэту ни в остроумии, ни в мудрости. Когда рыба сменилась вином, Симонид приступил к повествованию о том, как во время последнего пребывания в Фессалии ему лично явились Диоскуры, избавившие его своим визитом от гибели во вдруг разрушившемся доме.
- И ты готов поклясться в том, что это не выдумка, Симонид? - вопросил Фемистокл, воздев глаза к небу.
- Сомневаться неблагочестиво. И в качестве наказания за неверие немедленно встань и пропой хвалу славной победе Главкона.
- Я не певец и не арфист, - ответил государственный деятель с самодовольством, которое ему никогда не удавалось скрыть. - Я умею только крепить силу Афин.
- А ты, сын Мильтиада? - спросил поэт. - Надеюсь, ты не ответишь на мою просьбу столь же грубым отказом?
Кимон со всеми уместными извинениями поднялся, потребовал подать ему арфу и начал настраивать её. Впрочем, не всем из собравшихся было суждено услышать его пение. Мальчишка-раб прикоснулся к плечу Фемистокла, и тот немедленно поднялся.
- Диоскуры спасают на сей раз тебя? - со смехом осведомился Симонид.
- На сей раз мною руководят другие боги, - ответил государственный деятель. - Прошу твоего прощения, Кимон. Я скоро вернусь. Из Азии прибыл посланный мною лазутчик, и, несомненно, с важными новостями. Иначе он не стал бы разыскивать меня здесь, в Элевсине.
Однако Фемистокл надолго задержался вне дома, и уже буквально через мгновение он вызвал к себе Демарата, обнаружившего Фемистокла в прихожей, погруженным в разговор с Сикинном - являвшимся официально учителем его сыновей, а на деле доверенным шпионом. Уже первый взгляд на проницательное лицо азиата смутил Демарата. Что-то в нём - словно предсказание по внутренностям птиц, словно знак, данный небом, - сразу поведало Демарату о том, что лазутчик прибыл с недобрыми вестями.
- Итак, можно быть абсолютно уверенным, что Ксеркс начнёт своё вторжение будущей весной?
- Это столь же очевидно, как и то, что завтра Гелиос вновь поднимется на небо.
- Предупреждённый вооружён. И где же ты побывал после того, как я послал тебя этой зимой в Азию?
Лазутчик, знавший, что его господин любит держать в руках все нити разговора, ответил:
- В Сардах, Эмессе, Вавилоне, Сузах, Персеполе, Экбатанах.
- О! Ты хорошо исполнил моё поручение. Неужели все слухи, приходящие к нам с Востока, имеют надёжное основание? Ксеркс и в самом деле собирает неисчислимое войско?
- Слухи не сообщают и половины правды. В Азии не осталось ни одного племени, от которого не потребовали бы выставить ратных мужей. Сейчас персы уже готовят два корабельных моста через Геллеспонт. Царь будет располагать двенадцатью сотнями военных триер, не считая не поддающихся подсчёту транспортных кораблей. Его всадники исчисляются сотнями тысяч, а счёт пехоте идёт на миллионы. Мир ещё не видел подобного войска после того, как Зевс победил титанов.
- Весёленькое дело! - присвистнул Фемистокл сквозь зубы, но тем не менее, не смущаясь услышанным, продолжил расспросы: - Пусть будет так. Но по плечу ли Ксерксу командовать таким войском? Он ведь не полководец, каким был отец его Дарий.
- Он чувствует себя на месте среди евнухов и женщин, но войско от этого не пострадает.
- Как так?
- Потому что князь Мардоний, сын Гобрии и шурин царя, наделён доблестью Кира и Дария сразу. Назови его, и ты услышишь имя главного врага Эллады. Он, а не Ксеркс будет истинным предводителем войска.
- Ты, конечно, видел его?
- Нет. В Экбатанах я услышал от одного из магов странную вещь. Князь, сказал он, ненавидит подготовку к войне и, оставив все приготовления на приближённых, направился в Грецию, чтобы собственными глазами увидеть страну, которую задумал покорить.
- Это немыслимо! Должно быть, ты грезишь! - Слова эти сошли с губ не Фемистокла, а Демарата.
- Ни в коей мере, достойный господин, - резким тоном возразил Сикинн. - Маг мог солгать мне, но я искал князя во всех городах, которые посещал, и всегда слышал единственный ответ на свои расспросы: "Его здесь нет". Мардония не было при дворе царя. Он мог отправиться в Египет, в Индию, в Аравию... и с равным успехом в Грецию.
- Вести очень серьёзные, Демарат, - заметил Фемистокл с тревогой, которая редко проступала в его голосе. - Сикинн прав. Присутствие на земле Эллады такого гостя, как Мардоний, способно объяснить многое.
- Не понимаю...
- Например, охлаждение друзей, на помощь которых мы рассчитывали, перебранки между союзниками, свидетелями которых мы были на Истме, явное нежелание спартанцев - если не считать Леонида - готовиться к войне... Медлительность керкирян, всё ещё не решившихся присоединиться к нам. Фивы симпатизируют мидянам, Крит тоже на их стороне, как и Аргос. Фессалия колеблется. Я мог бы назвать имена князей и знатных людей Эллады, позволивших себе вцепиться в персидские деньги. О, отец Зевс, - закончил афинянин, - если за всей этой грязной вознёй не скрывается единственный вдохновитель, тогда глуп Фемистокл, сын Неокла.