Осмотрев все внизу, Василий Иванович мог с спокойным сердцем отправиться в каюту и посвятить четверть часа своему туалету. Он любил-таки заняться своей особой. Он тщательно выбрился, вымылся, попрыскал себя одеколоном, основательно подчесал височки вперед и подфабрил усы, не без самодовольного чувства любуясь отражением круглого, мясистого, добродушного лица, и, взглянув на часы, торопливо облекся в свежую белую пару, чтобы к подъему флага (к восьми часам) быть, по обыкновению, чистым и сияющим, как и самый клипер, о благолепии которого он так ревновал.
Веселый и довольный, что все в порядке, что погода славная ("отлично такелаж тянуть!") и что не вредно будет съездить на берег и посмотреть на каначек, какие они такие, – Василий Иванович взбежал, с ловкостью настоящего моряка, по трапу на мостик. Там лениво шагал, ожидая смены и чаю, молоденький вахтенный мичман, уставший уже любоваться в течение четырехчасовой вахты красотами тропической природы и с завистью посматривавший в открытый люк кают-компании на стаканы с чаем, булки, сливки и масло.
– Все готово у нас к подъему брам-рей? – спросил Василий Иванович, принимая озабоченный, служебный вид, хотя отлично знал, что все давно готово.
– Все готово-с! – отвечал и мичман официальным тоном, видимо, щеголяя служебной аффектацией в ответе старшему офицеру.
– Как время?
– Полсклянки до восьми!
И затем, выдержав паузу, мичман прибавил уже неофициальным тоном:
– Кругом-то прелесть какая! Взгляните, Василий Иванович!
– Еще будет-с время любоваться, батенька, красотами природы… Эх, вы, поэт! – с веселой снисходительностью прибавляет Василий Иванович.
И как будто назло экспансивному мичману, любующемуся на вахте природой, Василий Иванович даже не взглянул на сиявший роскошью красок остров, а, расставив фертом свои коротенькие ножки и задрав кверху голову, стал осматривать, хорошо ли выправлен рангоут.
Он не просто осматривал, а, можно сказать, священнодействовал. То слегка приседал, держась руками за поручни, то приподнимался на цыпочки, то прикладывал руки к глазам, с серьезною торжественностью проверяя выправку рей и зорко оглядывая, не "висит" ли какая-нибудь веревка.
Точно такие же движения и с такой же, если еще не с большей, серьезностью, проделывал на баке, вслед за Василием Ивановичем, и боцман Щукин, взглядывая по временам на старшего офицера, причем весь подавался вперед, вытягивая свое красное, загорелое лицо и насторожив ухо – не будет ли какого замечания.
Наконец они оба окончили свои гимнастические упражнения. Все, слава богу, и наверху в исправности! Реи выправлены безукоризненно; паруса закреплены на совесть; такелаж подтянут.
Василий Иванович окончил осмотр, но все еще продолжает любоваться общим видом клипера с тем чувством удовлетворения и гордости, с каким хороший хозяин смотрит на дело рук своих. Лаская клипер любовным взором и глядя на весь этот блеск, на все это великолепие судна, он мог по совести воскликнуть, как Кукушкина в "Доходном месте": "У меня ль не чистота, у меня ль не порядок!"
III
С этой почтенной дамой у Василия Ивановича, как и у многих старых моряков, было-таки немало сходства. Он не меньше ее был влюблен в чистоту и порядок и на служение им положил свою душу, добровольно создав себе из своей обязанности, и без того не легкой, нечто вроде подвижничества.
С утра до вечера, и в море, и на якоре, Василий Иванович вертится, как белка в колесе, наблюдая, чтобы клипер был "игрушкой", чтобы работы "горели". Он искренне скорбел, если паруса крепились не в четыре минуты, а в пять, и приходил в отчаяние, если на другом судне работали скорее, чем на клипере. Он хмурил брови при виде пятна на борту и не на шутку волновался, поймав гардемарина, который осмеливался, по молодости лет, плюнуть на палубу, а не за борт.
Тогда Василий Иванович весь краснел и петухом набрасывался на преступника.
– Как же это можно-с! Палуба, можно сказать, в некотором роде-с, священное место-с, а вы, с позволения сказать-с, плюете-с! – взволнованно говорил Василий Иванович, прибавляя в таких случаях, для большей внушительности, "с". – Вы плюнете-с, другой плюнет-с, третий харкнет-с – во что обратится тогда палуба-с! Вам бы пример подавать нижним чинам, а не плевать-с… Этого нельзя-с, господин гардемарин!
"Господин гардемарин" выслушивал выговор, приложив руку к козырьку фуражки и стараясь сохранить на лице самую серьезную мину. И Василий Иванович отходил, нервно поводя плечами и теребя свои усы.
Минут через пять – десять Василий Иванович обыкновенно снова подходил к провинившемуся и, взяв его под руку, уже весело замечал своим обычным, добродушным тоном, каким говорил не по службе:
– А вы, батенька, не будьте в претензии, что я вас распушил… Без этого нельзя! Служба – службой, а дружба – дружбой, голубчик!
И, стараясь загладить неприятное впечатление выговора, Василий Иванович пускался рассказывать, как его, бывало, "разносили" ("тогда этих нынешних деликатностей не было, батенька!") и нередко угащивал стаканом портера из своего собственного запаса.
– Выпейте, батенька! Это здоровый напиток! – ласково приговаривал он.
В заботах о клипере сосредоточивались все интересы Василия Ивановича. Других, казалось, он не знал или по крайней мере забывал о них на время. Всегда занятый, умевший создать себе заботы, если их не было, из пустяка сделать серьезный вопрос, – Василий Иванович наполнял таким образом жизнь, не зная скуки, не нуждаясь в чтении, не тяготясь однообразием судовой жизни. Поглощенный службой, он, казалось, был вполне доволен и счастлив, и долгое плавание ему было нипочем. Ничто его не тянуло в Россию. Ни мать, ни сестра, ни невеста не ждали его возвращения.
Он был одним из тех скромных морских служак, которые тянут лямку, никогда не выдаваясь, ни на что не претендуя и всегда оставаясь в тени. Исправный, исполнительный офицер, добрый товарищ, не знавший интриг и служебного пролазничества, он никогда никуда не просился и всегда старался быть подалее от начальства, словно боясь, как бы его не заметили. Лишь через пятнадцать лет службы Василия Ивановича, наконец, назначили старшим офицером на судно, отправлявшееся в кругосветное плавание, и то благодаря хлопотам командира, давно знавшего Василия Ивановича. Сам он никогда бы не решился беспокоить высшее начальство, уверенный, что оно само знает, кто чего достоин. Вдобавок он и трусил начальства, терялся в его присутствии и временами совсем ошалевал. Смотр какого-нибудь адмирала бывал для Василия Ивановича настоящей пыткой. Он заранее волновался, и хотя знал, что на клипере все в исправности, а все-таки трусил.
– А вдруг он да что-нибудь заметит! – говорил обыкновенно в таких случаях Василий Иванович и, лично храбрый, не терявшийся во время бурь и непогод, он падал духом и тихонько крестился, чтобы все "промело" благополучно.
Разумеется, по большей части все "прометало" благополучно, и Василий Иванович радостно пыхтел, когда адмиральская гичка отваливала от борта.
– Антонов! – весело кричал своему вестовому Василий Иванович, спускаясь, после проводов адмирала, в кают-компанию, – достань-ка, братец, бутылочку портерку!
И, весь красный и вспотевший от пережитых тревог и волнений, Василий Иванович с жадностью выпивал стакан-другой "здорового напитка", угощал радушно желающих и мало-помалу приходил в себя.
IV
Хотя Василий Иванович и "донимал чистотой", но никакого страха не наводил на матросов, и матросы были расположены к старшему офицеру. Правда, матросское остроумие прозвало его Чистотой Иванычем, но в этом прозвище было больше добродушного юмора, чем злобы.
– Чистота, ребята, идет! – шепчет, бывало, матрос соседям, завидя, во время утренней уборки, приближавшуюся круглую фигурку Василия Ивановича, и начинал тереть какой-нибудь медный болт, и без того сверкающий, еще с большим ожесточением.
И Василий Иванович рад.
– Чище его, братец, чище его, каналью! – говорит, останавливаясь, Василий Иванович. – Чтобы горел, понимаешь?
– Есть, ваше благородие! – отвечает матрос.
Василий Иванович несется далее и уже шумит на баке, указывая пальцем на какой-нибудь милосияющий блочек, а матросы улыбаются, уменьшая, по уходе старшего офицера, свое ожесточение против меди.
– Наша Чистота не жалеет, братцы, суконок!
– И носит же его, даром что пузастый… Ишь расшумелся!
– Шуметь – шумит, а ведь добер…
– Это что и говорить – правильный человек… Вот только чистотой донимает.
– Одно слово… Чистота Иваныч! – посмеиваются матросы.
По своим теоретическим "морским" убеждениям Василий Иванович – "умеренный дантист" и линек считает в некоторых случаях недурным средством исправления.
– Нельзя иногда и не "смазать"! – говорит Василий Иванович. – Нельзя бывает в крайнем случае и не "всыпать"… Всыпал небольшую порцию и… шабаш… Не под суд же отдавать… Пропадет человек!
Однако Василий Иванович, по доброте своего характера, крайне редко применяет на практике свои принципы (хотя и не скрывает их). Если случалось иногда, в минуты вспышки, когда марсафал отдадут не вовремя или где-нибудь "заест" шкот, Василий Иванович, в дополнение к обильным приветствиям, и смажет кого-нибудь, то смажет, по выражению матросов, вовсе "без чувства".