Тут вернулся доктор Поттер и принес баранью ногу. Ликуя, сообщил, что обнаружил возле озера опрокинутую продовольственную повозку. Она была пустая, но он поискал рядом и напал на это мясо у самой воды.
- Повезло, - сказал утиный мальчишка. - Особенно, если кучера поблизости не наблюдалось.
- Конечно нет, - оскорбился доктор Поттер. - Иначе я бы ему заплатил.
Он опустился на стул и, зажав между жирных коленей эту баранью ногу, стал с нее обирать червей. Скоро утиный мальчишка ушел.
- Он знает про детей, - сказала я.
- От миссис О'Горман, разумеется?
- Джорджи ему сказал.
- Значит, осел твой Джорджи. Никогда нельзя откровенничать с такими, как Помпи Джонс.
- Что он вам сделал? - сказала я. - Джорджи его любит, считает его добрым, и я тоже.
- Оставь, - сказал он. - Он еще насолит вам обоим.
- Он мой портрет хранит, - не сдавалась я.
И тут доктор Поттер объявил, что это хранение портрета - одна аффектация и доброта показная. "Когда-нибудь маска спадет - пригрозил он. - Как лапидарно выразил это Сенека, nemo potest personam diu ferre fictam".
Я не стала дожидаться перевода, ушла. Вот если бы это Джорджи, я думала, хранил мой портрет, пусть совсем почернелый от времени.
Пластинка пятая. Октябрь 1854 г.
Похоронная процессия под сенью Беатрис
Я теперь без конца вижу сны, и не только ночью. В прошлом - сколько лет обратилось в прах за эти восемь недель - лишь наплыв темноты навевал на меня грезы. Тогда образ Беатрис стоял за моими сомкнутыми веками. Теперь она вольно облетает мою голову; я бы принял ее за ангела-хранителя, если б только она не хмурилась так. На днях Джордж меня разбудил, тузя кулаком по плечу. "Поттер, перестаньте. Перестаньте оправдываться". Я возразил, что ничего не говорю, но едва эти слова слетели с моих уст, лицо жены, искаженное злобой, встало передо мною. Ветер рвал на мне одежду, дымом дул в глаза, но меня держал в плену ее взгляд. Чтобы одолеть наваждение - ведь не спятил же я покуда, - я напомнил себе, что утоленье жажды водой, в которую мочились умирающие, и голодное брюхо непременно порождают галлюцинации.
Мы оставили Варну на второй неделе сентября, вместе с шестидесятитысячным английским, французским и турецким воинством. Женщин многих не пустили на борт, и они выли, отринутые, на берегу. Миртл, в крестьянском платье, темно загорелую и ведущую в поводу навьюченного багажом пони, впустили беспрекословно. Миссис Ярдли не было среди нас; она рассорилась со своим остроглазым полковником и отбыла на родину. Я радовался, что она больше не станет докучать Миртл. Они были несовместны, не в последнюю очередь из-за отношения к добродетели, притом что миссис Ярдли считала податливость первейшим грехом.
Джордж бушевал, его вынудили бросить большую часть лазаретного оборудования, в том числе каталки, носилки, операционные столы. Дня них попросту не нашлось места. Он хотел уж сойти на берег и потребовать их погрузки, но был удостоверен, что все это отправят нам вслед.
Два дня дожидались мы отправки, а болезнь меж тем не унималась. Ночью покойников бросали за борт, и они шли ко дну, пуская пузыри в фонарном свете. Утром, освободясь от грузил, они, вздутые, восставали из мертвых и всплывали навстречу солнцу.
По выходе в море кое-кто счел, что мы являем собой великолепное зрелище, построенные в пять линий, в каждой по дивизии, французы на правом фланге, слева наш флот, турки сзади, лорд Раглан во главе. Я не разделял этого энтузиазма, люди вокруг не радовали взор, некогда щегольские мундиры обтрепались, и прохудились сапоги.
В довершение зол первой же ночью загорелся трюм. Перегрелось смешанное с углем брикетное топливо. Итог - самопроизвольное возгорание. Дым был адский, всем пришлось выносить на палубу припасы. Только когда шлангами удалось загасить пламя, узнал я, что девяносто тонн патронов, не защищенных магазинами, погрузили рядом с углем. Вышвырнуть все это за борт никому и в голову не приходило, тогда как был весьма значителен шанс отправиться в Царствие небесное или в тартарары.
Мы высадились в Керкинитской бухте на западном берегу Крыма 14 сентября. Никто не знал, имеют ли русские понятие о нашем приближении, и меня томили недобрые предчувствия о том, что нас ожидает. На поверку нас не ожидало ровно ничего, по крайней мере - никаких людей. Берег был пуст, и на дальней гряде холмов ни войск не было, ни пушек.
Мы разбили бивак дальше на берегу и там ждали, когда высадятся конники и артиллерия. Ночью хлынул дождь, и не реденький вам английский дождик, а страшный обломный ливень, он гасил огни и взбивал землю так, что она превращалась в трясину. Кое у кого были палатки, кто прикрылся одеялами, но ничто не выдерживало напора воды, и все промокли до костей. Письмо от Беатрис, содержащее уютные домашние известия: погода прекрасная, дети здоровы, воздух Англии подстрекает аппетит, - пошло безнадежными пятнами. Я его бросил в грязь; ни разу в нем не упоминалось, что она соскучилась.
Зорю пробили наутро в три часа, и мало кого из ходячих пришлось расталкивать после сна. Дров не было, и костер не развели, выступили без чая. Шляпа, которая прежде была мне так велика, вся скукожилась, и пришлось ее привязать бечевками.
Ушло еще два дня, к счастью ясных, пока разгрузили провизию, вернули больных на суда и похоронили мертвых. Джордж был в отчаянии, обнаружа, что не выгружено ни единой повозки и до ужасного мало носилок. Еды тоже не хватало, хотя некие татары пришли попозже в лагерь, выражая намерение продать нам овец и несколько бурдюков вина. Едва сделка была заключена - повара уже резали глотки, - вдруг откуда ни возьмись налетела свора собак, окружила живых овец и ловко отогнала прочь. Вслед ретировавшимся татарам прогремели выстрелы, но их преследовать охотников не нашлось.
Утром капеллан отслужил молебен. Я человек неверующий, однако надтреснутым хором выпеваемые знакомые псалмы вызвали мне на глаза слезы. Под вечер Джордж получил приказ доложиться на одном из судов. Вернулся он с известием, что освобожден от теперешних своих обязанностей и отныне числится в Королевских северных британских стрелках - шотландском полку, - ибо предшественника его отправили за борт между Мальтой и Галлиполи. Ему достались в наследство съёженный офицерский мундир, миска для кровопускания, кожаный фартук, почти новый, и жестянка с пиявками, обитатели которой, однако, приказали долго жить. Стрелков не обязывали ходить в килтах, и Джордж считал, что должен благодарить небеса хоть за такую поблажку.
Наконец, числа восемнадцатого, был получен приказ выступать. Двинулись мы бодро, с большой помпой, с оркестром. Все, что ожидало нас впереди, было лучше того ада бездействия, который мы покидали. Не отягчал нас и лишний багаж, у каждого на спине или в седле было не больше того, что умещалось в скатке. Разве не нес он с собой единственно драгоценное - оружие и мужественное сердце! Покуда у кавалериста есть пика и меч, у пехотинца - ружье Минье, у артиллерии - гаубицы, - что же еще, о Господи, нужно на этом свете! Такие мелочи, как палатки, котелки, лекарства и перемена белья, приложатся непременно!
Весь день мы шли. Оркестр через час умолк. Едва мы свернули от моря, опять налетели мухи. Мы вышли без воды и нигде по пути ее не находили. Кое-кто из больных приложился к вину и так нашел свою погибель. Они лежали вдоль дороги, уснув смертным сном. Сперва мы пытались их растормошить, говорили о родине, о матери, о невесте. Потом шагали дальше не оглядываясь.
Я не стал обзаводиться лошадью, сочтя это лишней морокой, и теперь жалел. Миртл шлепала со мной рядом. Как ни была измучена, она не решалась влезть на своего любимого пони, считая, что и без того он слишком тяжело нагружен. Его назвали Крутой - в честь той улицы, где ее нашли. Она взяла с собой два апельсина и один все выжимала на губы мальчику-трубачу. Последние слова его были забавны. Он сказал: "Боженька! Погоди немного!"
Оставшийся апельсин Миртл хотела сберечь для Джорджа, но, благодарение богу, он ушел далеко вперед. Клянусь, это спасло жизнь нам с нею обоим.
Когда не спирало дух, я рассказывал Миртл о поселениях по соседству, которые некогда я посетил; какими гроздьями там рос виноград, и такой черный хлеб, что на нем одном можно продержаться месяц целый. Она жевала апельсинную корку и смахивала мух с лица.
Снова мне пригрезилось, будто я брожу по сливовому саду в Ежевичном проулке, Беатрис качается на качелях, задирает свои белые туфельки. "Осторожно, Беатрис, не так высоко!" - кричу я. А она в ответ: "Это ты боишься высоты!" - и еще пуще отталкивается. Я ушел в надежде, что она пойдет следом, но она не пошла.
- Она никогда не боялась его потерять, - сказал я, и сказал, верно, вслух, потому что услышал, как Миртл отвечает:
- Если вы это про Энни, так с чего бы ей? У ней никогда не было охоты.
Мы одолели лесом двадцать пять миль, взбираясь все выше, и в сумерках стали биваком у какой-то речки. Ничто, думал я, осел, даже переход Мардония через долину Платей нельзя сравнить по жестокости с нашим маршем.