- Я слышал про сирен, но не верил, что они существуют. В ту тропическую ночь, в открытом море, далеко от Антильских островов, жара стояла адская. Ничто не нарушало моего первого сна. Судно плыло с попутным ветром, и дружелюбное море качало его, как детскую люльку. Издалека за кораблем следили звезды, и столько их высыпало, что небо походило на золотой вихрь. Но в одном месте, в глубокой тени, вспыхнул и погас свет, озарив рыбу из брильянтов. Она извивалась… Я вскочил. Была ли то сирена?;. Но вскочил я, не проснувшись, и лишь много времени спустя заметил, что вот-вот упаду в море. Больше я ничего не видел. Была ли то сирена? У меня есть основания думать, что да. С той ночи я чувствую вокруг тела опаловый свет - то холодный, то теплый, как бывает, когда натрешься ментоловым маслом. Я чувствую себя более привлекательным и… как бы это сказать… во власти стихии. Пусть не смеются надо мной те, кто этого не испытал. И жалеть меня не нужно. Потрите об меня свои руки - обычные руки, без чудес - и увидите, исчезнут ли мои чары и не потечет ли по вашим жилам немного света от той сирены. Но я спрашиваю вас и себя, действительно ли я видел ее. Хоть я не помню ее фигуры, лица и даже цвета ее глаз, я все же утверждаю, что видел. Мы часто просыпаемся, потрясенные тем, что таинственным образом узнали во сне кого-то, чей облик нам совершенно чужд, как облик привидения. К тому же аромат той ночи, теплый воздух, ритмичный танец моря, кружевная тень гамаков… От всего этого воспоминание о трепетном огоньке, который, пробежав по моему телу, мгновенно канул в бездну океана, стало чисто сексуальным.
Лиленд приготовилась аплодировать, но Лестер ее остановил:
- Не прерывай, он еще не кончил. Пожалуйста, продолжайте, все это так интересно, и какая у вас прекрасная память!
- Путешественники рассказывают, что муравьи пожирают сирен, заблудившихся в тропических широтах и выброшенных на прибрежные дорожки, где растут бананы и колючие кусты. Порой одна из таких сирен, выплеснутых морскими волнами, увлекает с собой миллионы муравьев, и эти муравьи начинают светиться, плавая в бурных водах…
Там, где железная дорога делала большой изгиб, похожий на хвост сирены, Лино Лусеро бродил по шпалам, а устав, присаживался возле одного из путейцев - перемолвиться словечком или просто подремать. Он разваливался на земле, не чуя ног, с ломотой в пояснице, сдвинув сомбреро на затылок; земля словно поглощала его, и близость земли заставляла его говорить. Он охотно работал бы дорожным рабочим, но только ночью. Работать под палящим солнцем слишком утомительно. Путейцы, несколько негров, сверкая белыми зубами и белками глаз, смеялись над лунатиком. Солнце работе не мешает. Печет, конечно, но зато как радостно на душе от солнечного света! Лино чихал от пыли платформ с балластом - из ноздрей выходила сажа. Хотя Лино не работал на путях, он был как путейцы, столько он проглотил черного дыма, извергаемого поездами. Дорожные рабочие, пропитавшиеся дымом и машинным маслом, вечно в тучах песка и дыма, говорили осипшими старческими голосами.
Глянцевитые, потные от зноя тела, с мускулами, которые при малейшем движении выпирали из-под кожи, словно под ней был анатомический муляж. Одни из путейцев курили сигары или сигареты, другие опрокидывали в горло бутылки водки. Лино Лусеро нравилось быть среди путейцев, в чьих руках огромные молотки становились игрушками, нравилось быть возле шпал, костылей и рельсов, напоминавших желе из гуаябы.
Все окружали лунатика и просили спеть "Кто-кто". Побренчав на гитаре, Лусеро кивал головой, и все затягивали: "Кто-кто, кто-кто…"
Лино делал им знак понизить голос, не переставая повторять:
Кто скачет, кто плачет,
кто пляшет на рельсах раскаленных?
Железнодорожный рабочий!
Две рельсы, две рельсы,
две рельсы у моей гитары…
Кто тонет, кто стонет,
кто спит на железной дороге?
Железнодорожный рабочий!
Шесть суток, шесть суток,
шесть суток в рабочей неделе…
Кто скажет, кто знает,
кто скажет, рабочий,
кто знает, мертвый ты или живой?
Два года, три года, пять лет,
и тебе, бедняге, крышка…
Эта песня-рассказ затягивалась до бесконечности и порой становилась неприличной. Вступали удалые голоса:
Кто платит, кто плачет,
кто кровью плюет, блюет и плачет?
Железнодорожный рабочий!
Кто чахнет, кто сохнет,
кто дохнет и падает на шпалы?
Железнодорожный рабочий!
И так до захода солнца - курить, пить и повторять "Кто-кто"… Неподвижная духота ночного воздуха убаюкивала. Цикады, лягушки и сонное марево, казалось, подчинялись ритму песни. Лино незаметно удирал в поисках, как он говорил, "волшебной, божественной женщины с телом зеленым, словно водоросли, которая, выходя на берег, превращается в банановое дерево". Но он больше ее не встречал. Ноги его подкашивались от пьянства. Гайтан Косматый за ним приглядывал. И все время твердил:
- У тебя есть дети, жена, ты должен заниматься делом, а не мучиться дурью!..
Лино только качал головой, неподвижно устремив вперед глаза, разинув рот.
В иные дни пьяный Лино ночевал среди пеонов плантаций, напевая им:
Усебья, когда я сдохну,
жуя бананы,
не рой для меня могилы,
а жуй бананы.
Хочу я лежать в конюшне,
жевать бананы,
пускай меня топчут кони и мнут бананы.
Поставь в головах табличку под цвет банана:
"Покоится тут бедняга,
а в нем бананы,
бананы, бананы, бананы,
одни бананы".
- Ты пропащий, видит бог! - обличал его Хуанчо Лусеро, брат. - Толку от тебя никакого. Лучше бы умер. Ты всех нас извел. Мама слепнет от слез. Пойди к Сарахобальде, крестной, может, она тебя вылечит. С каждым днем все больше с ума сходишь. Налакаешься спиртного, и сирена тебе мерещится. Сирена в водочной бутылке!
Трудность получить совет от колдуна состояла в том, объяснила Лино его крестная, чтобы сразу угадать, который Рито Перрах перед тобой - дед, отец или сын. Надо было, приветствуя, безошибочно и не колеблясь сказать "Рито Перрах - дед", или "Рито Перрах - отец", или "Рито Перрах - сын", смотря по тому, кто выйдет навстречу.
Лино не собирался обращаться к колдуну, но жизнь взяла его за горло. К нему привязалась малярия. Лихорадка обвила его холодной змеей: руки стали как ледышки, волосы словно у покойника, во рту - вкус бычьей желчи, суставы свела судорога. Болезнь не красит. Болезнь хоть на край света погонит. От лица остались только глаза и скулы, кожа была в грязных пятнах - из-за скитаний в непогоду и ночевок в сырой банановой роще, где он искал тепла своей призрачной возлюбленной. Иногда Лино показывал Косматому или Хуанчо внутренность бананового ствола: маленькие зазоры между волокнами были похожи на чешуйки хвоста его сирены. Они были как ячейки сот, набухшие кислой жидкостью. Наконец пойти к колдуну вынудило Лино то, что, ощупав себя, он самому себе стал жалок. Теперь он мог работать на плантации только кенке - опрыскивателем, как те тряпичные чучела, городские пришельцы, у кого на лице вечный отпечаток семейных забот. "Нет, этого я не допущу! - сказал Лино про себя. - Чем сделаться кенке, лучше на паперти милостыню просить. Работать надо, конечно, но пеоном либо путейцем". Хоть и здесь, если хорошенько подумать, было препятствие: Карла - один итальянец сказал ему, что так зовут его сирену, - все время гнала из него семя! Лино Лусеро шатается и чуть не плачет. Лино Лусеро годится Только для работы кенке. Как бы он хотел не слышать причитаний сердобольных негров у платформ с балластом! И вот он отправился к колдуну, как лист бананового дерева, увлекаемый тысячами красных муравьев. Длинные волосы с синеватым отливом были спутаны - ведь он уже под стать кенке! "Карла - не женщина и не сирена! - повторял ему голубоглазый итальянец, который запродал себя "Тропикаль платанере" ради бутылок кьянти, ежедневно получаемых в управлении. - Карла моя, ни женщина, ни сирена, виноград Италии, моей Италии!"
Колдун собирался закрыть дверь на замок, когда появился Лино Лусеро с лицом лунатика. Начиналась глухая тропическая ночь с огромной луной на горизонте. Теплая луна побережья, которая в момент восхода обдает легкой дрожью холодного купанья, Лино повезло, ему удалось правильно окликнуть колдуна:
- Рито Перрах - дед…
Рука деда, державшая засов, опустилась. Он высунул седую голову. За ним, в тени, маячили сын и внук, поэтому Лино, не растерявшись, прибавил:
- Добрый вечер также Рито Перраху - отцу и Рито Перраху - сыну.
В полутьме виднелись три лица с желтыми маисовыми зернами зубов. Но на лице деда улыбка скоро погасла, и он, ответив на приветствие Лино, пригласил его войти.
Жесткие руки колдуна - к костяшкам пальцев уже подкрадывалась смерть - ощупали больного при трепетном свете мексиканской сосны, горевшей в маленькой кухне, смежной с комнатой, где Рито Перрах уложил его на большую циновку.
Лино Лусеро словно утратил свое "я", хотя всячески цеплялся за привычный ход мыслей: его зовут Лино Лусеро де Леон, он сын Аделаидо Лусеро и Роселии де Леон де Лусеро, брат Хуанчо Лусеро и малыша Ящерки, близкий друг Гайтана Косматого, член кооператива…