Я никак не думал, что такому можно научиться в министерстве. Вот и снова я пишу с горечью. Какая скучная, мертвая эта горечь! Если бы я мог, я бы писал с любовью, но если бы я умел писать с любовью, я был бы другим и любви не потерял. Но вдруг над блестящей плиткой столика что-то коснулось меня - не любовь, просто жалость к несчастному; и я сказал Генри:
- Вам плохо?
- Бендрикс, я очень беспокоюсь.
- Расскажите.
Вероятно, он не стал бы говорить, если бы не выпил рому, а может, он все-таки подозревал, что я о нем очень много знаю? Сара не предала бы его, но когда люди так близки, как мы с нею, поневоле что-нибудь да узнаешь. Я знал, что у него родинка слева на животе, потому что мое родимое пятно как-то напомнило об этом Саре; знал, что он близорук, но при посторонних очков не носит (а я был достаточно посторонним); знал, что он пьет чай в десять часов; знал даже, как он спит. Может быть, он понимал это и думал, что лишний факт ничего не изменит?
- Я беспокоюсь о Саре, - сказал он.
Дверь открылась, и я увидел, как льется дождь. Какой-то веселый человек сунул голову в бар и крикнул:
- Эй, как вы там?!
Но никто ему не ответил.
- Она болеет? - спросил я. - Вы вроде сказали…
- Нет, не болеет. Наверное, нет. - Он с неудовольствием огляделся, он не привык к таким местам. Я заметил, что глаза у него красные. Может быть, ему надо бы чаще носить очки - посторонних всегда много; а может, он плакал.
- Бендрикс, - сказал он, - здесь я говорить не могу, - словно привык говорить со мной хоть где-то. - Пойдем куда-нибудь.
- Сара еще не вернулась?
- Скорее всего - нет.
Я заплатил и снова подумал, как же он расстроен - он очень не любил одолжений. В такси он раньше всех вынимал деньги. На улице все еще шел дождь, но дом его был близко. Он отпер дверь под оконцем времен королевы Анны и позвал: "Сара, Сара!" Я ждал и боялся ответа, никто не отозвался, и он сказал:
- Она еще не пришла. Зайдем в кабинет.
Я никогда не был в кабинете. Я был Сариным другом и его видел только у нее, где все так не подходило одно к другому, мебель была самая разная, а не какая-нибудь "старая", вообще казалось, что вещи - сегодняшние, Сара не признавала ни былых вкусов, ни былых чувств. Она держала только то, что ей нужно; а здесь, наверное, никто не трогал ничего. Томики Гиббона навряд ли открывали, томики Скотта, должно быть, принадлежали когда-то отцу, как и бронзовая копия дискобола. А все же он был счастливей меня в своей ненужной комнате - в своей. И я подумал с завистью и грустью, что если ты владеешь чем-то, ты можешь этим не пользоваться.
- Виски? - спросил он, а я вспомнил его глаза и подумал, не пьет ли он лишнего. И впрямь, налил он нам щедро.
- О чем вы беспокоитесь, Генри? - роман о чиновнике я забросил, в материале не нуждался.
- О Саре, - сказал он.
Испугался бы я, если бы он так сказал ровно два года назад? Нет, обрадовался бы - очень уж устаешь от обмана. Я был бы рад открытой борьбе хотя бы потому, что он мог оступиться, ошибиться, и я бы, как то ни дико, выиграл. Ни раньше, ни позже я не мечтал так о победе. Я даже о хорошей книге так сильно не мечтал.
Он поднял на меня красноватые глаза и признался:
- Мне страшно, Бендрикс.
Теперь я не мог относиться к нему свысока - он поступил в школу страданья, в мою школу, и я впервые подумал о нем, как о равном. Помню, на столе у него стояла коричневатая старая фотография, и я удивился, как похож он на своего отца (тот снимался в таком же возрасте, лет за сорок) и как непохож. Дело не в усах - отец был по-викториански спокоен, он был дома в этом мире, он все знал; и снова я ощутил, что мы с Генри - товарищи. Он нравился мне больше, чем понравился бы отец (работавший в казначействе). Мы оба с ним были чужими, изгоями, странниками.
- Что ж вам страшно?
Он сел так резко, словно его толкнули, и с трудом сказал:
- Бендрикс, я всегда думал самое худшее, нет, самое худшее…
В былое время, наверное, я места бы себе не находил. Как незнакомо и как бесконечно тоскливо спокойствие невинности!
- Вы же знаете, Генри, - сказал я, - мне вы можете довериться. - И подумал: вполне возможно, что у нее осталось письмо, хотя я мало ей писал. Это уж наша, профессиональная опасность. Женщины могут преувеличить значимость своего возлюбленного и уж никак не предвидят того унизительного дня, когда нескромное письмо появится в каталоге автографов, ценою в пять шиллингов.
- Посмотрите, - сказал Генри.
Он протянул мне письмо, не мое.
- Читайте, читайте, - сказал он. Какой-то его друг писал: "Человек, которому вы хотите помочь, должен обратиться к Сэвиджу, на Виго-стрит, 159. Он хорошо работает, хранит тайну, а сыщики у него не такие мерзкие, как обычно".
- Не понимаю.
- Я ему написал, что один мой знакомый спрашивает о частном сыске. Как это страшно, Бендрикс! Наверное, он все понял.
- Вы думаете…
- Я еще ничего не делал, но вот письмо, лежит, напоминает. Глупо, правда? Я совершенно уверен, что она его не прочтет, хотя заходит сюда раз десять в день. Я даже не убрал его в ящик. И все-таки - не доверяю. Сейчас она пошла гулять. Гулять, Бендрикс.
Дождь добрался и до него, - теперь он сушил рукав у газового камина.
- Как неприятно…
- Вы всегда дружили с ней, Бендрикс. Часто говорят, что муж хуже всех знает свою жену. Когда я вас сегодня увидел, я подумал: если я расскажу вам и вы засмеетесь, я сожгу письмо.
Он сидел у камина, вытянув мокрую руку, и не смотрел на меня. Меньше всего на свете мне хотелось смеяться, но я бы засмеялся, если бы мог.
- Что же тут смешного? - сказал я. - Хотя и подумать странно…
- Да, очень странно, - сказал он. - Наверное, вы считаете, что я дурак?
Только что я был бы рад засмеяться, а сейчас, хотя мне нужно было только солгать, вернулась былая ревность. Неужели муж с женой так едины, что приходится ненавидеть и мужа? Вопрос этот снова напомнил о том, как легко обманывать Генри. Иногда мне казалось, что он просто вводит Сару в соблазн (ведь если оставишь деньги в номере, соблазнишь вора), и я ненавидел его за то, что когда-то мне помогало.
От рукава поднимался пар. Не глядя на меня, Генри повторил:
- Да, считаете, что я дурак.
Тут вмешался бес.
- Нет, - сказал я, - не считаю.
- Значит, по-вашему, это… мыслимо?
- Конечно. Сара - человек, не ангел.
Он рассердился.
- А я думал, вы ей друг, - сказал он, словно это я написал письмо.
- Конечно, - сказал я, - вы знаете ее гораздо лучше, чем я.
- В каком-то смысле да, - мрачно ответил он, и я понял, что он думает, в каком смысле я знал ее лучше.
- Вы спросили, Генри, не считаю ли я вас дураком, а я сказал, что в самой мысли нет ничего глупого. Я ничем не обидел Сару.
- Да, Бендрикс, я знаю. Я очень плохо сплю. Проснусь и думаю, что делать с этим письмом.
- Сожгите его.
- Если б я мог!
Он еще держал письмо, и я решил было, что он собирается его сжечь.
- Или пойдите к Сэвиджу, - сказал я.
- Он не поверит, что это не для меня. Представьте, Бендрикс, - сидеть в кресле, где сидели столько ревнивых мужей, рассказывать то же самое, что они… Интересно, есть там приемная, чтобы мы не видели друг друга?
"Странно, - подумал я, - он не лишен воображения!" Чувство превосходства пошатнулось, мне снова захотелось поддеть его, и я сказал:
- Может, мне пойти?
- Вам?
Я подумал, не далеко ли я зашел, не заподозрит ли что-нибудь даже Генри.
- Да, - сказал я, играя с опасностью. Что такого, если он узнает немного о прошлом? Ему же лучше, научится смотреть за женой.
- Я притворюсь ревнивым любовником, - сказал я. - Они не так смешны, как мужья. Литература их поддерживает. Они - герои трагедии, а не комедии. Например - Троил. Мое самолюбие в безопасности.
Рукав просох, но Генри не убрал руку, и ткань уже тлела.
- Вы правда готовы на это для меня? - сказал он, и я увидел слезы, словно он не ждал или не заслужил такого благородства.
- Конечно, Генри. У вас рукав горит.
Он посмотрел на рукав, будто тот горел не у него.
- Поразительно, - сказал он. - Нет, о чем я только думал! Рассказать вам и просить… об этом. Нельзя шпионить за женой через друга, да еще чтобы друг притворялся ее любовником.