В 1944-м, когда немецкие бомбы падали на Лондон, завязался роман между писателем Морисом Бендриксом и женой его приятеля Сарой.
Спустя два года они встречаются вновь, и Морис, приложив немало усилий, наконец узнает, кто стал его соперником и кто виноват в конце одной любовной связи…
Содержание:
Книга первая 1
Книга вторая 7
Книга третья 13
Книга четвертая 19
Книга пятая 21
Комментарии 30
Примечания 31
Грэм Грин
Конец одной любовной связи
В сердце человеческом есть места, которых еще нет, и страдание входит в них, чтобы они обрели жизнь.
Леон Блуа
Книга первая
1
У повести нет ни начала, ни конца, и мы произвольно выбираем миг, из которого смотрим вперед или назад. Я говорю "мы" с недолжной гордостью писателя, которого (если замечали) хвалили за мастерство; а выбрал я, своей волей выбрал темный январский вечер 1946 года, Коммонз-сквер, Генри Майлза в потоках дождя - или образы эти меня выбрали? По законам моего ремесла прилично, правильно начать отсюда, но если бы я верил в Бога, я бы поверил и в руку, которая тронула меня за локоть, и в голос, сказавший: "Заговори с ним, он тебя не видит".
И впрямь, почему я с ним заговорил? Если "ненависть" - не слишком сильное слово для нас, людей, я ненавидел и его, и жену его Сару. Наверное, после этого вечера он возненавидел меня, как ненавидел иногда жену и того, другого, в которого мы, на наше счастье, не верили. Так что это - рассказ скорее о ненависти, чем о любви, и если я похвалю Генри или Сару, можете мне верить - я пишу наперекор себе, ибо горжусь, как писатель, что предпочитаю посильную правду даже своей непосильной ненависти.
Я удивился, зачем Генри вышел в такую погоду - он любил удобства и, в конце концов, у него была Сара (так я думал). Мне удобства и уют неприятны - одинокому легче, когда ему не слишком хорошо. Мне было чересчур уютно даже в моей комнате на плохой, южной стороне, среди чужой старой мебели; и я прикинул, не прогуляться ли под дождем, не выпить ли. Наш маленький холл был полон чьих-то шляп, пальто, и я по ошибке взял чужой зонтик - к жильцу со второго этажа пришли гости. Потом я закрыл за собой стеклянную дверь и осторожно спустился по лестнице; она пострадала от бомбы в 1944, и ее все не чинили. По некоторым причинам я помнил, что в ту бомбежку толстое, безобразное викторианское стекло выдержало удар, как выдержали бы наши деды.
Выйдя, я заметил, что зонтик не мой - он протекал, вода лила на макинтош; и тут я увидел Генри. Мне было так легко пройти мимо, он не захватил зонтика и буквально ослеп от дождя. Черные, голые деревья защитить не могли, они торчали, как сломанные трубы, и вода лилась прямо на его темную шляпу, на строгое чиновничье пальто. Если бы я прошел мимо, он бы меня не заметил, и уж точно бы не заметил, отойди я фута на два; но я сказал:
- Генри, вы прямо как чужой! - и увидел в свете фонаря, что глаза его засветились, словно мы давно и близко дружим.
- Бендрикс! - обрадовался он, хотя многие сочли бы, что он меня должен ненавидеть, не я его.
- Зачем вы гуляете в такой дождь? - спросил я. Есть люди, которых так и хочется поддеть - наверное, это те, кто наделен неведомыми нам достоинствами.
- Подышать захотелось… - сказал он и едва успел схватить шляпу, которую неожиданный шквал чуть не унес на северную сторону.
- Как Сара? - спросил я.
Он мог бы удивиться, если бы я не спросил, а вот я бы очень обрадовался, если бы она оказалась несчастной, больной, при смерти. Тогда я думал, что от ее страданий мне будет легче, смерть ее меня освободит. Если бы она умерла, думал я, я мог бы даже полюбить бедного, глупого Генри.
Он сказал:
- Она куда-то ушла, - и я снова стал терзаться, вспомнив те дни, когда он отвечал так другим, а я, я один, знал, где она.
- Выпить не хотите? - спросил я, и он, к моему удивлению, пошел рядом со мной. Раньше мы пили только дома, у него.
- Давно я вас не видел, Бендрикс, - сказал он.
Почему-то все называли меня по фамилии, словно у меня нет имени, хотя мои изысканные родители дали мне вульгарное имя "Морис".
- Давно.
- Больше года…
- С июня сорок четвертого.
- Так долго?
"Дурак ты, дурак, - подумал я, - хоть удивился бы, что я исчез на полтора года!" От северной стороны до южной - меньше пятисот футов. Неужели ни разу не спросил: "Сара, как там Бендрикс? Может, позовем его?", а ответы не показались ему странными, уклончивыми, подозрительными? Я провалился куда-то, словно камень - в воду. Наверное, всплески волны огорчали Сару не больше недели, ну - с месяц, но Генри не понял ничего. Я ненавидел его слепоту и раньше, когда ею пользовался - я знал, что и другие могут воспользоваться ею.
- Пошла в кино? - спросил я.
- Нет, нет, она не ходит.
- Раньше ходила.
"Герб Понтефрактов" был еще разукрашен серпантином и бумажными бантами, а под оранжево-розовыми остатками продажного веселья молодая хозяйка, навалившись грудью на стойку, презрительно разглядывала посетителей.
- Как мило, - сказал Генри, хотя этого не думал, и робко, растерянно огляделся, где бы повесить шляпу. Мне показалось, что он не бывал в баре, это - не кафе, где он завтракает с коллегами.
- Что будете пить?
- Можно виски…
- Нет, нельзя. Тут только ром.
Мы сели к столику, разлили по бокалам ром - я не знал, о чем говорить с ним. Вряд ли я познакомился бы с Генри и с Сарой, если бы не начал в 1939 году роман о крупном чиновнике. Как-то, споря с Уолтером Безантом, Генри Джеймс сказал, что настоящей писательнице достаточно пройти мимо казармы, чтобы написать роман о гвардейцах; я же думаю, что рано или поздно ей надо с гвардейцем переспать. Конечно, с Генри я не спал, но сделал, что мог. В первый же вечер, когда я повел Сару в ресторан, я твердо и холодно решил расспросить как следует жену чиновника. Она этого не знала; она думала, что я искренне интересуюсь ее жизнью, и, наверное, из-за этого я ей понравился. Я спрашивал, когда Генри завтракает, как ездит на службу - в метро, в автобусе, в такси, приносит ли домой работу, есть ли у него портфель с гербом. Так мы и подружились - она была рада, что кто-то всерьез относится к Генри. Он человек значительный, как значителен слон - он крупный чиновник; но есть значительность, к которой очень трудно относиться всерьез. Служил он в Министерстве социального обеспечения, которое называли "домашней безопасностью", и позже я смеялся над этим в те минуты, когда по злобе хватаешь любое оружие. Я нарочно сказал Саре, что спрашивал про Генри только для книги, чтобы его описать, а персонаж - нелепый, комический. Тогда и разлюбила она мой роман. Она была на редкость предана мужу, ничего не скажешь, и в темные часы, когда бес овладевал моим разумом, я злился на безобидного Генри, выдумывал сцены, которые стыдно записать. Однажды Сара провела у меня целую ночь (я ждал этого, как ждет писатель последнего слова книги), и моя случайная фраза испортила то, что иногда казалось нам полным счастьем. Часа в два я уснул, проснулся в три и разбудил Сару, положив ей руку на плечо. Наверное, я хотел все уладить, пока моя жертва не повернула ко мне прелестное, заспанное лицо. Она глядела доверчиво, она забыла ссору, и даже это разозлило меня. Какие мы, люди, плохие, а еще говорят, что нас создал Бог! Мне трудно представить Бога, который не прост, как уравнение, не ясен, как воздух. Я сказал ей: "Лежу, думаю о пятой главе. Жует Генри кофе перед важным заседанием?" Она покачала головой и тихо заплакала, а я, конечно, сделал вид, что удивляюсь - что тут такого, я думаю о моем герое, Генри обидеть не хотел, самые симпатичные люди жуют кофейные зерна, и так далее. Она выплакалась и уснула. Она вообще крепко спала, и даже на это я сердился.
Генри быстро выпил ром, печально глядя на розовые и оранжевые ленты. Я спросил:
- Как провели Рождество? - и он ответил:
- Очень мило, очень мило.
- Дома?
Генри посмотрел на меня, как будто удивился, что я произношу это слово.
- Конечно.
- А Сара в порядке?
- Да.
- Еще рому?
- Теперь я закажу.
Пока он заказывал, я пошел в уборную. Стены были исписаны. Я прочитал: "Чтоб ты лопнул со своей грудастой бабой!", "Доброй вам гонореи, счастливого сифилиса" и поскорей вернулся к веселому серпантину. Иногда я слишком ясно вижу себя в других, и беспокоюсь, и очень хочу поверить в святость, в высокую добродетель.
Чтобы огорчить Генри, я повторил ему надписи, но он просто сказал:
- Страшная штука ревность.
- Это вы про грудастую бабу?
- Про все. Когда нам плохо, мы завидуем чужому счастью.