- И гражданское нарушение может стать lese majeste. Я бы вас попросил не вмешиваться в мои вопросы, а я не буду мешать вашим. Скажите, - он повернулся к Якову, - вы являетесь членом какой-либо из так называемых политических партий, мной перечисленных, или какой-либо тайной террористической или нигилистической организации? Отвечать честно, не то в Петропавловскую крепость упеку.
- Нет, ваше благородие, никакой не являлся членом, - заторопился Яков. - Никогда я не принадлежал к политической партии или к тайной организации, какие вы называли. Честно сказать, я даже одной от другой не отличу. Будь я человеком более образованным, тогда бы дело другое, а так я даже мало что могу вам про них сказать.
- Если вы врете, вы будет жестоко наказаны.
- Кто же врет, ваше благородие? Как бывший солдат, я клянусь, что не вру.
- Зря надсаживаешься, - брезгливо бросил полковник, - я еще не встречал еврея, которого можно назвать солдатом.
Яков багрово покраснел.
Полковник что-то яростно начеркал на листе бумаги, лист сунул в карман и кивнул прокурору.
Грубешов выудил из портфеля тетрадь в черном коленкоровом переплете и, вздернув брови, изучал одну из густо исписанных страниц. Потом отложил тетрадь, и хотя пристально разглядывал Якова, по-видимому, он пребывал в приятнейшем расположении духа, когда сухим, но несколько севшим голосом объявил:
- Итак, мы мило развлеклись, господин Яков Шепсович Бок, он же Дологушев, он же не знаю кто еще. Теперь, однако, я должен вам поставить несколько серьезных вопросов и требую, чтобы вы отнеслись к ним с самым пристальным вниманием. По собственному вашему признанию, вы виновны в вопиющих нарушениях российского закона. Вы признались в некоторых преступлениях, что нам дает основание - полное основание - подозревать и другие, одно из которых характера столь серьезного, что я не могу его назвать, прежде чем мы скрупулезно не рассмотрим улик, к чему я и предлагаю незамедлительно перейти, с разрешения моих коллег.
Он поклонился Бибикову, и тот, продолжая курить, печально кивнул в ответ.
- О Б-же ты мой, - простонал Яков, - клянусь вам, ни в каком серьезном преступлении я не виновен. Нет, ваше благородие, самая моя большая вина - это глупость моя, что я жил в Лукьяновском без разрешения, и за это, господин следователь говорит, мне могут присудить месяц тюрьмы - но, конечно, серьезных преступлений за мной нет никаких.
О мой Б-г, прости меня, думал он в ужасе. Куда я попал? Хуже зыбучих песков. Вот что получаешь за то, что сам не знаешь, куда ставишь ногу.
- Точно отвечайте на мой вопрос, - сказал Грубешов, сверяясь с черной тетрадью, - вы "хасид" или "мисногид"? Благоволите записывать все ответы с величайшей точностью, Иван Семенович.
- Никто. Ни тот ни другой, - сказал Яков. - Я уже объяснял вот их благородию - я вообще ничего такого, я свободномыслящий. Я это для того говорю, чтобы вы поняли: я нерелигиозный человек.
- Этим вы ничего не выгадаете. - Прокурор вдруг разъярился. - Я ждал, что вы именно так ответите, и разумеется, с единственной целью запутать следствие. Теперь отвечайте прямо - вы обрезанный еврей, так или нет?
- Я еврей, ваше благородие, я это признаю, а во всем остальном я сам по себе.
- Мы через все это уже прошли, Владислав Григорьевич, - сказал Бибиков, - все записано. Прочитайте, Иван Семенович, это сбережет наше время.
- Я должен просить господина следователя меня не перебивать! - вспыхнул Грубешов. - Мне не важно, сбережем ли мы время. Это для меня не существенно. Позвольте мне продолжать без ненужных помех.
Бибиков поднял кувшин, чтоб налить себе воды, но кувшин был пустой.
- Я налью, ваше благородие? - шепнул Иван Семенович.
- Не надо, - сказал Бибиков, - я не хочу пить.
- Кто такие свободомыслящие? - спросил полковник.
- Не теперь, полковник, очень вас прошу, - сказал Грубешов. - Это не политическая партия.
Полковник Бодянский закурил папиросу.
Грубешов обратился к Якову, медленно читая некоторые слова по тетради и выделяя их голосом.
- У вас есть такие евреи - да? - которые называются "цадики"? Когда надо навредить какому-нибудь христианину, или, как вы выражаетесь, "гою", еврей идет к "цадику" и дает ему "пидион", то есть известный гонорар, и "цадик" с помощью магических чар навлекает на этого христианина беду. Это истинный факт? Отвечайте.
- Вы уж меня простите, - сказал Яков, - я не могу понять, чего вы от меня хотите. Какое я имею касательство к подобным вещам?
- Скоро поймете, если еще не поняли, очень даже скоро. - И Грубешов побагровел. - А тем временем ответьте мне честно и прямо, не изрыгая в ответ никому не нужных вопросов. Скажите, что у вас, у евреев, значит "афикомен"? Я требую чистой и голой правды, без всяких ваших финтифлюх.
- Но какое же это все имеет ко мне касательство? - спросил Яков. - Что я знаю про вещи, о которых вы меня спрашиваете? Если вам они непонятны, так же точно они непонятны и мне.
- Я должен еще раз просить вас оставаться в рамках вопроса. Последний раз вынужден терпеливо напомнить вам, что собственные ваши идеи мне решительно неинтересны. Возьмите в соображение, что вы уже попали в весьма серьезную неприятность, и попридержите язык.
- Точно я сказать не могу, - ответил совершенно раздавленный мастер, - но, по-моему, это такая маца, которую едят на Пасху, чтобы защититься от злых духов и злых людей.
- Запишите это все, Иван Семенович. И она обладает магической силой?
- На мой взгляд, это суеверие, ваше благородие.
- Но вы говорите, это то же самое, что и маца?
- В общем, то же самое, по-моему. Я в таких делах не специалист. Если хотите знать правду, меня эти дела не очень интересуют. Пусть кто хочет, придерживается обычая, я ничего не имею против, но лично для меня интересней все новое.
Он глянул на Бибикова, но господин следователь смотрел в окно.
Грубешов запустил пальцы в портфель и вытащил что-то, обернутое в платок. Медленно отогнул все четыре конца и торжествующе показал треугольный обломок мацы.
- Это было найдено в вашем помещении над конюшней в кирпичном заводе. Ну, что вы теперь скажете?
- Что я могу сказать, ваше благородие? Ничего. Это маца. Она не моя.
- Это "мацо шмуро"?
- Я не умею отличить, какая маца.
- Я так понимаю, что "мацо шмуро" едят очень религиозные евреи.
- Наверное.
- И чем же она отличается от обыкновенной мацы?
- Не спрашивайте меня про это, ваше благородие. Я сам не знаю.
- Я буду спрашивать, что мне заблагорассудится. Буду спрашивать, пока у тебя глаза на лоб не полезут. Понятно?
- Да, ваше благородие.
- Вы пекли эту мацу?
- Нет.
- Тогда каким же образом попала она в ваше жилище? Именно там ее обнаружила полиция.
- Ее принес один старик, мне он не знаком. Даю честное слово. Он заблудился ночью на кладбище, я взял его к себе переждать снегопад. Мальчишки ушибли его камнем. Он испугался.
- На кладбище в Лукьяновском - там это произошло?
- Там, где кирпичный завод.
- Он был "цадик"?
- Предположим, даже и так, но какое это ко мне имеет касательство?
- Отвечать с уважением! - Прокурор стукнул ладонью по столу. Маца свалилась на пол. Иван Семенович поспешил ее водворить на место. И всем дал посмотреть - она не разбилась. Бибиков облизал пересохшие губы.
- Отвечайте учтиво, - сказал он.
Совершенно отупевший Яков кивнул.
Снова Грубешов поклонился следователю:
- Примите мою нижайшую благодарность. - Он помолчал, будто хотел что-то добавить, потом передумал. - Этот ваш друг, этот "цадик", - часто он наведывался к вам в конюшню? - спросил он Якова.
- Он только раз и был. Он незнакомый мне человек. Я никогда его больше не видел.
- Потому что вас вскорости арестовали.
На это Якову было нечего возразить.
- Правда ли, что вы укрывали у себя других евреев и с их помощью сбывали ворованное добро?
- Нет.
- Вы постоянно обворовывали своего хозяина, Николая Максимовича Лебедева?
- Б-г мне судья, не утаил ни единой копейки.
- Вы уверены, что не сами пекли эту мацу? При обыске у вас обнаружено полмешка муки.
- Насчет мешка, ваше благородие, так это не та мука. И какой из меня пекарь. Пробовал как-то испечь хлеб, чтоб сберечь копейку-другую, да он у меня не взошел, как камень твердый получился. Зря только муку извел. Печь - это не моя работа. Я в основном плотничаю, крашу - я надеюсь, уцелели мои инструменты, мое единственное достояние на свете, - а вообще я то да се починяю, мацу я не пеку. Что надо, я могу смастерить, исправить, наладить, хотя много ли на этом заработаешь, да и не везло мне всегда с работой. Но только я не преступник, ваше благородие.
Грубешов с трудом дослушал.
- Отвечайте строго на поставленный вопрос. Получается, этот ваш "цадик" пек мацу?
- Если так, то не у меня в доме. Кто знает, если где-то еще, этого он мне не говорил, но по-моему, нет.
- Значит, ее пек другой какой-то еврей?
- Вероятно, и так.
- Это более чем вероятно, - сказал прокурор, сверля его взглядом. - Это святая истинная правда.
Увидев, как прокурор снова полез в свой проклятый портфель, Яков стал терзать под столом закованные руки.
Теперь Грубешов медленно вытащил длинную тряпку, всю в пятнах.
- А это раньше видал? - Он играл пальцами над столом, и плясала тряпка.