Госпожа Жогина обиженно подняла пучеглазую собачонку на руки, прижала к себе. Она сама была чем-то похожа на эту собачку. "Глаза, - догадался Филипп, - такая же она пучеглазая".
Вышел господин Жогин. Привычно поправляя степенный пробор, спросил:
- Чем могу служить?
- Собирайтесь, - хмуро сказал Капустин. Он узнал Жогина: тот самый златоуст, который кричал ему летом на митинге: "Научитесь сначала азбуке, Капустин. Пять слов - сорок ошибок".
Теперь, видать, вылинял, из розового стал бледненьким: саботажничает.
Степан Фирсович никак не мог привести в порядок пробор: плохо слушались руки. Он тоже узнал Капустина: обтрепанный реалистик с цыплячьей шеей стал управлять его жизнью. Куда это годится?!
- Я не могу идти. Ведь ночь. Как же так? - сказал он.
- Это вам надо задать такой вопрос: "Как же?" Как вы могли детишек голодом морить? - метнув сердитый взгляд в сторону Жогина, возвысил голос Капустин.
Степан Фирсович потянулся за щеточкой.
- А поскорее бы, - сказал зло Гырдымов и сел в кресло, широко расставив ноги. Его заинтересовала картина: мужик с козлиными ногами обхаживает красавицу. Красавица, почитай, нагишом обнимает его. Ей, видно, и невдомек, что у мужика-то чертенячьи копыта вместо ног. Филипп, когда первый раз был у Жогиных, давно, в детстве еще, долго раздумывал: есть ли на самом деле такие люди на копытах.
- Не пущу, - вдруг взвизгнула госпожа Жогина и кинулась к Степану Фирсовичу. - Не пущу!
- Да, а все-таки на каком основании средь ночи? - спросил вдруг Жогин.
Капустин не успел ему ответить. Из-за занавески вышел ловкий, сухопарый, как танцор, поручик Карпухин в бриджах и подтяжках.
- А-а, товарищи, - крикнул он, будто обрадовался, - товарищи, товар ищи, ищи товар, тащи товар, - на смуглом лице ходили скулы. Глаза недобро поблескивали. - Знаю, на какие деньги переворот сделали, немцам продались. Я русский офицер... Знаю.
Гырдымов вскочил, сунул руку в карман. В это время в залец ворвалась Ольга. Она обняла Карпухина, пытаясь увести.
- Успокойся, Харитон. Слышишь? Нельзя. Я тебе запрещаю, Харитон!
Карпухин оттолкнул ее, шагнул к Капустину, но Ольга повисла у него на руке:
- Харитон. Они тебя арестуют.
- Продались, Россию с молотка жидам продали. Я... - выкрикнул Карпухин, выкатывая глаза.
- Старо, господин офицер, старо, - с усмешкой сказал Капустин. Казалось, его нисколько не затронул крик Карпухина. А Филипп уже побаивался, что начнется заваруха. У Гырдымова вон лицо без единой кровинки и рука в кармане шинели.
-Успокойтесь, Харитон Васильевич, успокойтесь. Для обоюдного успокоения... - проговорил вдруг Жогин и начал надевать пальто. - Я вернусь. Я подчиняюсь грубому насилию.
- На позиции я бы... Я бы... - кричал Карпухин в соседней комнате, куда утащила его Ольга. А здесь расходилась госпожа Жогина.
- Как вам не стыдно?! Еще реалист. Наверное, сын хороших родителей? - кричала она Капустину.
- Вы мешаете мужу одеваться. А у нас нет времени, - веско проговорил Капустин, и Жогина напустилась на Филиппа, как будто он тоже явился арестовывать ее мужа:
- Ты забыл, как мы тебя одевали, как кормили?
- Пошто забыл-то? - растерянно сказал он и рассердился на себя.
- Вот она, благодарность, вот, - заливалась госпожа Жогина, и Филипп не знал, что сказать. Ладно, обрезал ее Капустин:
- Ну, хватит упреков, - сказал он.
* * *
В приюте, ударяя ребром костистой ладони о стол, Капустин сказал начавшему приходить в себя седоусому эконому:
- Завтра, то есть уже сегодня, ребята должны быть сыты.
- А орлов вон этих надо срезать, - показывая на пуговицы мундира, добавил Гырдымов.
- Но, помилуйте, это принуждение.
И Филиппу было непонятно, то ли он "орлов" не хочет срезать, то ли кормить ребят.
Капустин рубанул рукой.
- Или вы будете работать, или...
- Я вынужден согласиться.
- Только честно. Чтоб дети были сыты. И тех, которые на вокзал ушли, по трактирам скитаются, соберите.
- Я вынужден согласиться, - повторил эконом.
Когда вышли на улицу, уже светало. Скрипели колодцы, пахло печным дымом и свежими картофельными шаньгами. Филиппу снова захотелось есть. Собрав табак в складчину, они соорудили по цигарке и двинулись вдоль улицы, мимо заснеженных заборов. Прохожие ныряли обратно в калитки, жались к обочине: шли неизвестные, черт знает на что способные люди. И шагал вместе с ними Филипп Солодянкин. Ему было приятно, что он идет с ними.
- Ну, мы ждем тебя, - бросив в Филиппову лапу свою костлявую ладонь, сказал Капустин и взглянул пристально.
- Приду, - ответил Солодянкин. - Иначе как же. Дело затеяли, останавливаться на половине нельзя.
Глава 2
Капустин потер иззябшие пальцы, подышал на них, в заиндевевшую чернильницу и с трудом подписал мандат.
- Ну, Филипп, иди. Твердо требуй, чтоб сегодня же напечатаны были все воззвания. Начнут артачиться, убеди, что это дело первой важности. В общем, иди.
Филипп трижды прочел мандат. Ему понравились железные слова документа, красная печать с молотом и винтовкой посередине круга. "С такой бумагой куда угодно можно", - решил он.
Выклянчив у бородатого ремингтониста, дремавшего под плакатом "Царствию рабочих да не будет конца", осьмушку листа, опустился на колени около подоконника и огрызком карандаша начал писать. На одной стороне бумаги были набросанные лихим почерком счета пароходной компании "Булычев и Тырыжкин". У Филиппа же буквы выходили некругло. Он вспотел от непривычного занятия. "Надо волосы дыбом иметь, чтобы так много писать", - осуждающе сказал он себе.
В обмен на расписку заведующий оружием, пощелкав курком, выдал ему новый семизарядный, самовзводный "велледок" и, словно семечек, насыпал в подставленный карман патронов.
Обутый в редкостные оранжевые краги, которые посчастливилось выменять на толчке у пленного мадьяра, он непреклонным шагом вышел из белого архиерейского подворья, где сейчас помещался Вятский горсовет, и по одной из многочисленных тропинок пересек заснеженную площадь.
На Филиппа оглядывались. Сопливый мальчишка с разожженным морозом круглым лицом, путаясь в рыжих дедовых валенищах, побежал следом; у барыньки, уткнувшейся личиком в беличью муфту, вспыхнул в глазах смешливый огонек. Мужик в скрипучих новых лаптях с бурыми сукманками запустил пятерню в богатую боярскую бороду: вот так дивные обутки!
Кое-где виднелись самочинно написанные мелом и углем вывески новых учреждений и организаций. Оперялась новая власть. И Филипп шел по ее приказу. Он старался представить, как явится в типографию. Прежде всего молча положит перед кем требуется мандат и спросит:
- Воззвание готово?
- Какое воззвание?
- Да как же? Воззвание первой важности: "Всем рабочим, достигшим 17-летнего возраста, встать на защиту революционной власти, вооружиться поголовно". Оно завтра, к утру должно быть расклеено но всему городу. Неужели не готово? Почему? - И пойдет костить.
Нет, лучше он скажет так, как написано в мандате: я уполномочен... И те сразу забегают.
А можно еще...
Как можно сказать еще, Филипп так и не придумал, потому что под ногами загудело чугунное крыльцо частной типографии. Он очутился в полутемном помещении лицом к лицу с тощим человеком в железных очках. Через очки недоуменно смотрели расплывшиеся во все стекло глаза.
Это был метранпаж, заправляющий делами типографии. Он с презрением относился ко всем комиссарам вообще, а к таким, как этот, тем более.
Мельком взглянув на Филиппов мандат, метранпаж криво усмехнулся и отодвинул его, оставив на капустинской подписи черный отпечаток.
- Уберите. Я занят делом, Соло-дянкин.
- К обеду тут вы должны напечатать, - сказал Филипп.
- Подвиньтесь на двадцать марзанов, Соло-дянкин, - повторил метранпаж. Филипп не знал, что такое "марзан", но не подал вида и не отодвинулся.
"Ну и сахар попался", - подумал он и озадаченно взглянул на метранпажа: хлипкий человек, кулаки бледные. Три таких на один его кулак надо. Очки. Всех очкастых до сих пор Филипп считал рассеянными добряками, а этот... Этот и слушать его не желает и мандат с печатью прочитать не захотел да еще замарал. Филипп, наливаясь злостью, зашел с другого бока. Стрелки типографских ходиков взяли на караул.
- Вот двенадцать, а мне сегодня же к вечеру надо это... Ну, вот... воззвание, - трудно выдавил он из себя. - Сделаете к вечеру-то?
Метранпаж не ответил. Он повернулся к Филиппу спиной и склонился к замасленному ящику, разделенному, как соты, на мелкие ячейки. Потом, подняв бровь и подрыгивая ногой, вдруг начал насвистывать, будто ему было ох как весело. Свистел он противно, с каким-то фырканьем. А ведь чуть ли не знакомый был.
Вроде с этим человеком давно-давно Филипп сидел за одной партой в городском училище. Звали тогда их "горелые ухваты". И, помнится, потом лупил он этого парня, когда тот стал гимназистом с телячьим ранцем. Или защищал? Может, и защищал. В общем, был куда сильнее его.
- Погоди свистеть, - сказал он примирительно. - Разговор у меня сурьезный.
Но свист не прекращался. "Хоть железным будь, разогреет, - решил Филипп. Но и я терпение имею". Он стал ждать.
Люди в пахнущей краской и керосином низкой типографийке вроде были чем-то заняты, а может, и не заняты. Они поглядывали на независимого, смелого метранпажа, на растерянного комиссара в диких крагах и ждали, чем это кончится.
Метранпаж все-таки досвистел свою песню и повернулся к Филиппу. Лицо у него стало удивленным. Он увидел в руках комиссара верстатку.