Под широким навесом бывшей губернаторской канцелярии, от которой еще по зиме отгонял свирепой улыбкой осетин в черкеске, держался зеленоватый потусторонний свет керосинокалильного фонаря. Кто-то писарским почерком вырисовал на грифельной доске: "Вятский Советъ". "Сюда и надо", - понял Филипп.
На свету увидел он, что Гырдымов тот самый, с которым призывался. Только теперь у него от виска к подбородку - поблескивающий молодой кожей шрам. И стал он поплотнее, возмужал.
- Ужасно сильно разукрасили тебя, - сказал с пониманием Филипп. Антон Гырдымов нехотя объяснил:
- Кирасир мазнул.
"Птицей важной, видать, он заделался при новой власти, коли разговаривать затрудняется", - решил Солодянкин.
Его ввели в квадратный зал с мраморным камином, около которого за голым столом сидели изнуренные люди. Гырдымов подскочил к одному, чуть ли не прищелкнул каблуками. Филипп сразу узнал того человека: маляр железнодорожный - Василий Иванович Лалетин. Глаза с азиатской косинкой, в цыганской бороде искрится ранняя седина. Ему бы Филипп сам обо всем сказал. Но Антон уже докладывал:
- Задержан подозрительный! - услышал Филипп. "Вот хлюст", - и, отодвинув плечом Гырдымова, крикнул:
- Ты не плети ерунду. Какой я подозрительный? Вместе с тобой призывался. Я, Василий Иванович, по приютскому делу. Ребенки голодуют.
- Молчи, - одернул его Гырдымов, - я по форме докладаю.
- Ладно, Антон, - сказал Василий Иванович. - Ну, говори, мил человек! - и сунул руку под бороду. У него и раньше была такая привычка. Филипп решил ломить напрямик. Не из-за себя пришел.
- Я не знаю, как тебя теперь, товарищ Лалетин, звать-величать. Ране-то ты известный мне маляр был, - но чепуха на постном масле выходит. Второй день ребенки в приюте голодают, - петушисто начал он.
- Уж не Гурьяна ли Солодянкина сын? - прищурив лукавые глаза, спросил Лалетин.
Филипп расплылся в неудержимой улыбке.
- Конечно, я, - и посмотрел на Гырдымова: и мы здесь не безвестные. Отцу в кузнечный цех не один год узелок с обедом таскал и сам в механическом начинал слесарить, с Василием Ивановичем, почитай, каждый день виделся.
- Посиди, мил человек, - положив тяжелую, в несмываемых чешуйках краски руку на плечо Филиппа, попросил Лалетин, - с электростанции ребята пришли. С ними надо в первую голову поговорить.
Неуклюжий солдат выложил на стол мазутные пятерни и, словно читая по ним, начал рассказывать Лалетину и второму - в нерусском френче, с испитым лицом. Говорил он о том, что электросвета не будет, начальник станции удрал, а машину попортили механики. Вся надежда на приезжих матросов - есть ведь промежду них машинисты.
По великанской фигуре Филипп сразу понял: говорит слесарь Василий Утробин, хотя тот и был, как офицер, весь в ремнях. Если на досуге, и этот бы узнал его.
Человек в френче, слышно, Попов по фамилии, сухой, с тщедушной грудью, послабее каждого из здешних, а распоряжается всеми. Взглянул глубоко сидящими с недружелюбным блеском глазами на Утробина.
- Ищи машинистов, веди на электростанцию! - Тот, надвинув папаху, пошел к выходу.
В зал то и дело вваливались солдаты, матросы из балтийского экипажа "Океан", рабочие в криво подпоясанных ремнями шубах. Они, оттирая уши, грохотали прикладами. Плохо приходилось усатым: те еще выдирали сосульки.
Почти все эти люди докладывали о своих делах то Попову, то Лалетину и снова уходили или, сунув винтовку меж колен, тут же, сидя на полу, подремывали до приказа. Среди этих, положив голову на подоконник, спал подросток в наброшенной на плечи реалистской шинели с желтым галуном. Иногда он поднимал осунувшееся лицо, озадаченно смотрел вокруг и снова ронял чугунную голову. "Этот-то что тут делает?" - удивился Филипп.
Некоторые красногвардейцы шли к стене. Там, прямо на полу, стояло цинковое ведро с водой, а на брезенте грудилась целая гора солдатских караваев. Прислонив винтовки к плечу, люди тут же ели хлеб, запивая водой. Гырдымов тоже пристроился там, отломил краюшку и ел.
"Ишь караваев сколько натащили себе", - с неприязнью подумал Филипп, вдруг ощутив в желудке посасывающую нудь. Он бы тоже вцепился зубами в пахнущую медком хлебную горбушку, но его никто не звал. "Где там Лалетин, забыл, что ли?"
Чтобы не смотреть на хлебную гору, он опустил взгляд. Диковинный пол был в этом зале. Сквозь нанесенную из цехов и с железнодорожных путей грязь проступал на нем мудреный узор, выложенный из разных пород дерева. Вот дуб, побелее бук, а черное что? Так и не распознаешь. Завозное какое-то дерево. Летали, наверное, по этому шикарному полу легкие туфельки и лаковые штиблеты. А теперь ходят растоптанные валенки, кованые матросские башмаки. Отплясались штиблеты, отпрыгались туфельки.
Вдруг снизу донесся крик, и в дверях появился кудлатый матрос с маузером, болтающимся у подколенки. Следом за ним вершковым шажком плелся усатый старик в буржуйской шубе, в пенсне с высоким седелком. У него дрожали усы, и он неразборчиво бормотал:
- Как можно? Это ошибка. Я...
- Молчи, по роже видать, что буржуй. Допросите-ка революционным словом, товарищи, чего в таком ящике тащит, - кричал матрос, заметая штанинами пол.
На улице калил мороз, а у этого полосатая грудь напоказ. Здоров бычина!
- Я шел домой.
- Шел, шел. Задерживали революционным словом, почто не остановился? - гремел матрос.
Вдруг откуда-то вывернулся спавший у окна реалист. Он испуганно подтащил кожаное кресло, усадил старика, сбегал за водой.
- Выпейте, Николай Николаевич, - и окрысился на матроса: - Ты что, Курилов?! Это художник. Не видишь, этюдник у него.
Старик, отстраняя кружку, закивал головой.
- Этюдник, - проговорил старательно матрос, - но, братцы, божья матерь, мы ж для того, нет ли чего. Ящик армейского фасону.
Реалист, извиняясь, довел художника до дверей, подозвал русобородого солдата:
- Проводи Николая Николаевича до дому.
И теперь выглядел реалист совсем еще подростком, хоть и уверенно распоряжался здесь.
- Товарищ Капустин, - крикнул ему Лалетин, - с приютом еще, оказывается, заваруха. Наверное, по твоей части?
И вот Капустин смотрит на Филиппа.
Вблизи он не похож на подростка. Подборист, в плечах сух, в глазах твердость.
- Из приюта? Два дня голодают? Далеко? - Подозвал Гырдымова. - Мешок разыщи и... хлеба.
Филипп взвалил на спину сладковато пахнущую торбу с хлебом и двинулся к выходу. Но уйти не удалось. Спешным шагом вошел высокий матрос с гардемаринским палашом. У этого и штаны были поуже, и тельняшки не видать.
- Докладывает Дрелевский, - донесся его голос. - Из Котельнича прорвался казачий эшелон. Громят станции, буфеты.
Слова произносил со старанием. Видно, не русским был этот Дрелевский. Очень уж твердо выговаривал.
Минут через десять остались в зале только Попов, Лалетин да часовой в дверях. Остальных словно вымело: увел их с собой матрос с палашом по фамилии Дрелевский. И уже во всю Владимирскую заливались колокольчиками за окном почтовые тройки с красногвардейцами.
Филипп, идя с Капустиным и Гырдымовым по ночному запустению, слышал удаляющийся звон колокольцев. Потом в стороне станции татакнул "люйс". Солодянкин по звуку узнал, что это не "максим". Тот говорит гуще. Видимо, Дрелевский предупреждал разбойный эшелон.
Решили сразу пойти на дом к эконому Жогину.
Филиппу идти к Жогиным не хотелось. Была на то особая причина-Ольга, дочь Жогина.
Об этой тайной любви кухаркиного сына не знал никто и вряд ли догадывалась сама Ольга. А он неспроста толкался около приюта: то ему удавалось увидеть, как она сидит с книгой у окна, то он по тени на занавеске видел, что наследница Жогиных заплетает волосы, собираясь в гимназию.
Позднее, когда он уже работал, мать, не щадя Филипповой гордости, рассказывала о том, что у Ольги появился жених, настоящий офицер, что он за большие деньги, за целых пятьдесят рублей, купил у садовника Рудобельского такой цветок, который распустился как раз в день ее именин.
Филипп сердился и доказывал матери, что жених тут ни при чем. Это Рудобельский мастак. Но мать стояла на своем: такие деньги за какой-то цветок.
А когда Филипп увидел сияющий свадебный поезд и рядом с Ольгой - уже солидного с залысинами офицера, ему захотелось уйти на войну и вернуться домой с покалеченной ногой, но с двумя "Георгиями". Тогда бы Ольга не прошла мимо него.
В квартире эконома их окутало спертое тепло. Госпожа Жогина в букольках надо лбом испуганно зашептала:
- Как можно, господа? Среди ночи. Как можно? Это ты, Филипп, удружил нам?
Филипп не ответил. Не скажешь ведь, что он тут ни при чем. А может быть, и при чем. Сам ведь повел сюда Капустина и Гырдымова.
Мелькнуло в дверях тонкобровое лицо Ольги. Она пополнела, стала уверенной. С усмешкой взглянула на них. Прошла плавно, лебедушкой. Не заметно, идет ли - будто по стеклу катится. Под ее насмешливым взглядом Филипп вдруг залился краской, качнув головой, пробормотал:
- Здравствуйте.
Но Ольга прошла, не ответив.
Откуда-то выскочила плюгавая собачонка с котенка величиной и затявкала.
- Прянички, поди, только ест такая? - полюбопытничал Филипп и наклонился, чтоб не видели, каким рыжиком красным стал, но ему никто не ответил. Собачонка ощерила колкие зубы.
- Ишь, маленькая, а сердитая, - сказал он сам себе. Гырдымов отодвинул собачонку сапогом.
- А ну, пошла. Где ваш хозяин-то?