- Ах, это снова ты? - тая в голосе негодование, задохнулась та и грохнула дверью. Щелкнул крючок, и Вера поняла, что на этот раз ей с Анютой не поговорить.
Но они встретились.
Поздней ночью испуганная босая Саша, собирая в горсть на впалой груди рубашку, зашептала Вере, что ее ждет внизу женщина.
Это была Анюта. В солдатской рубашке, картузе она походила на ненормально большого, располневшего мальчика.
- К вам я. Ушла оттуда. Пашпорт Неллочка не дала. Чего делать-то?
- Пришла-таки? Молодец! - проводя ее в кухню, похвалила Вера. Принесла старенькое платье матери, ботинки и соломенную шляпу.
Узковатое платье Любови Семеновны потрескивало под напором круглых Анютиных плеч. Она боялась нагнуться, широко шагнуть и все-таки улыбалась. В платье, видимо, было веселее. Ботинки оказались впору. Только от шляпы Анюта отказалась и попросила у Саши "какой ни на есть завалящий" платок.
Повязавшись по самые глаза, благодарно взглянула на Веру.
- В Слободское, Вера Васильевна, поеду. Звали сиделкой в больницу. Спасибо вам за все.
Накинув жакетку, Вера догнала Колобову во дворе.
- Я провожу тебя.
Та кивнула.
Оставляя четкие следы на отяжелевшей пыли, по безлюдной Раздерихинской улице прошли на берег реки и спустились к перевозу. Начинался рассвет. Над розовой Вяткой кучились тугие облака, у самых ног вяло шлепала о красный глинистый берег сонная волна.
- Слышь, Васильевна, садись-ка, - опускаясь на опрокинутую лодку, проговорила Анюта. - Скажу чего-то.
Вера села.
Разглядывая свои упругие ноги, Анюта улыбалась.
- Васюнька ведь был у меня до тебя еще. Тоже уйти уговаривал. Ежели, говорит, так нельзя уйти, могу с тобой пожениться. Ой, парень, - и засмеялась, сверкнув белоснежными зубами. - Ну и сказанул! Даже меня в краску ввел.
Это было признание в знак благодарности. Анюте, видимо, захотелось излить свою душу. Поняв это, Вера придвинулась ближе. Озадаченная, тихо спросила, что же думает делать Анюта.
- Чего? Да разве он мне под пару? Парнишка ведь. Он ростом-то велик, а еще несмышленый. Долго ли мне его загубить? - и опять рассмеялась. - Поезжай, говорю, Васюнька, домой. Девок в Мерзляках и без меня хватит. В лоб поцеловала и на крылечко проводила...
"Так вот почему он приезжал такой нарядный, вот почему так краснел! - с теплотой в сердце думала Вера, поднимаясь в гору по осыпающейся вздыбленной тропинке. - Что толкнуло его на это? Любовь ли, доброта ли?" Это было трудно понять. А может, благородство, воспитанное книгами?
Останавливаясь, Вера махала одинокой лодчонке, в которой переправлялась со стариком рыболовом на другой берег Анюта. "Кто знает, может быть, улыбнется судьба и ей, - думала Вера. - Должна улыбнуться!"
Глава 33
Вера оказалась права. У Андрея Кучкина была чахотка. Медицинская комиссия уволила его из 697-й пешей дружины в запас. Надо было председателю бюро подлатать свои легкие, сменить парной вятский воздух на сухой горный.
Кучкин решил податься к родителям на Южный Урал, но оттягивал отъезд, выступал на зоновских и вахрушевских кожевенных заводах. Не хотел оставлять за собой долга.
И все-таки наступил день расставания. Андрей, сосредоточенный, с желтушно-блеклым лицом, вымученно улыбался, просил не провожать, но все гурьбой отправились с ним. По дороге заглянули в фотопавильон. Сфотографировались на прощанье. Говорили мало. Может быть, потому, что выговорились накануне на заседании бюро. Кучкин советовал на бюро связаться с большевиками-глазовцами, с большевиками Белохолуницкого завода. "Пора объединить силы всей губернии!" Это было новой ступенькой, которую предстояло одолеть.
На этом заседании произошло еще одно, для других не приметное, а для Веры очень радостное, событие - цыгановатый бородач Лалетин был кооптирован в члены бюро. Ведь в том, что он так вырос, было, хоть маленькое, ее участие...
Простившись с Андреем, она пошла к Лене. Давно не была в домике на Кикиморской, не видела верную хранительницу своих тайн.
На углу Николаевской и Спасской, тяжело дыша, ее догнал Виктор.
Молча протянул исписанную склоненным влево почерком восьмушку листа, угрюмо следил за выражением ее лица.
"Надеемся, что все товарищи, не сочувствующие тактике большевиков, поддержат эту резолюцию на общем студенческом собрании:
Считая тактику публичных выступлений студентов-большевиков, играющих на инстинктах невежественной толпы, позорной и не вяжущейся с понятием о человеке, получающем высшее образование, мы, большинство студентов г. Вятки, заявляем перед лицом всего общества, что не имеем ничего общего с гг. Грязевым, Зубаревой, Гребеневой (вятичами), Амосовым, Поповым, Дудкевичем (глазовцами), хотя и носящими форму высшей школы, и впредь просим лиц, пользующихся подобной тактикой для достижения каких-либо целей, не считать себя состоящими в нашей корпорации.
Требуем публичного и немедленного отмежевания членов студенческой корпорации от большевиков".
Вера читала, и саднящей занозой вонзались эти слова в сознание. "Еще этого не хватало!"
- В-вот с-волочи, - кусая мундштук потухшей папиросы, крикнул Виктор, - пробуют вокруг нас поднять травлю. Я бы ему без всякого собрания нос расквасил, - и стиснул тугие кулаки. - Ведь п-подлость!
- Подлость, - эхом откликнулась Вера.
"Нет, нет, тут сложнее, тут, наверное, не просто хотят выяснить отношение студентов к нам, большевикам", - подумала она.
- А не кажется тебе, - глядя в налившиеся холодом глаза Виктора, сказала она, - что эта резолюция, увольнение Алексея Трубинского с работы, выселение Михаила Попова с квартиры - все это ответвления от одного и того же корня?
Виктор нахмурил брови.
- Возможно.
Вера была уже почти уверена, что рукой писавшего резолюцию водил кто-нибудь вроде Алеева или Калашникова.
И на студенческом собрании предстояло сразиться с ними...
На открытой веранде летнего клуба в Александровском саду гудели баски универсантов, чечетками щебетали первокурсницы. На Веру бросали уважительно любопытные взгляды. Подлетел Гриша Суровцев. Смешавшись, снял очки.
- Вы не переживайте, Вера. Все будет хорошо!
Она поймала его суетливый взгляд.
- Я не волнуюсь, Гриша, и вам не советую.
Прошел мимо них Софинов, знакомый по Петрограду универсант. Тужурка застегнута наглухо. Ясно и неподкупно сияют начищенные пуговицы. На Веру даже не взглянул.
- Верочка, большинство за то, чтобы оставить вас! - щекоча дыханием шею, шептала Лена Круглова.
"Они думают, что это очень задевает меня - останусь я или нет в "корпорации". Жалко, что заболела Ольга Гребенева, ушел на митинг в 106-й полк Виктор. Придется одной..."
Веру раздражало, что томительно долго собираются студенты, чего-то тянет с началом собрания вихрастый казанец с курчавыми баками, раздражали сочувственные взгляды курсисток...
Бубнящий гомон словно обрезало голосом Софинова. Он вышел на середину, снял с рукава пушинку, заложил руку за борт тужурки. Он говорил о том, что большевики продались Вильгельму, что они подбивают народ на насилие, грабежи. Все то же, что уже столько раз произносилось в Вятке со всяких трибун.
Вера ломала в руках веточку сирени. Ей было противно слушать этот сухой ровный голос, противно смотреть на Софинова.
Он кончил говорить.
- Пусть сам уходит! - раздался дрожащий обидой голос Лены. Кто-то ее поддержал, кто-то огрызнулся. В гвалте трудно было разобрать.
Вдруг на середину веранды вывернулся взлохмаченный Гриша. В своей черной косоворотке с витым поясом он походил на сельского учителя. Близоруко щурясь, взмахнул рукой.
- Тише. Тише. Ну, тише! - умолял он. Когда угомонились спорщики, снял очки, повертел их в руках. - Я прочитал резолюцию Коли Софинова, послушал его выступление и пришел к выводу, что он слишком сгущает краски. Ведь мы прекрасно знаем товарищей, против которых он выступает. И нет в их поведении ничего такого... Я бы сказал, опасного для общества.
- Плохо знаешь! - крикнул кто-то из угла.
Гриша повернулся на голос.
- Насколько знаю, они не такие. Я предлагаю следующее: пусть Софинов попросит прощения, пусть они пожмут друг другу руки. Ведь...
- Чего захотел!
- Ха-ха, миролюбец!
- Очень хорошо он сказал, - понеслись выкрики.
"Какой галиматьей закончил Гриша свое выступление, - Вера передернула плечами. - Мириться? Прощать? Ни за что!"
Она отбросила измятую ветку и встала на Гришине место. Лицо ее горело, но она чувствовала себя спокойной, голос легко подчинялся ей.
Шум разом смолк.
- Да, мы большевики. Я большевичка! Но я не стыжусь, а горжусь этим, - раздельно произнесла она, подняв красивую гордую голову. - Мы против войны, как многие из вас были против нее в прошлом году. Мы - за социалистические преобразования. За это боремся и будем бороться. Но мы против грязи и нелепостей, которые приписывают нам обыватели и враги. Мы не раскалываем топорами икон, не собираемся грабить продовольственную управу. Здравомыслящие люди понимают это.
Она нашла узкое лицо Софинова, с презрением сощурила глаза.
- Господин Софинов (я никогда, - со сдержанной силой произнесла Вера, - никогда не назову его товарищем) весь во власти этих слухов. Под их влиянием возмутился его обывательский дух. И вот появилась эта грязная бумажонка, где он, играя в благородство, хочет наставить нас на путь истинный. Но нам с ним не по дороге. Мне ясно, ясно всем моим товарищам: Софинов добивается одного, чтобы от нас отвернулись. Возможно, найдутся такие студенты и курсистки, которые станут травить нас...