Она вспомнила их свидания на берегу реки, на полдороге между Пон-де-Лером и Лувье. В те времена она очень гордилась тем, что сближала между собою Монтекки и Капулетти. Антуан подарил ей прелестное издание "Ромео и Джульетты" в лиловом замшевом переплете с посвящением "То Juliet". Она всегда любила этот цвет "парм". Прошло два года и это чудесное время привело ее к таким вечерам как сегодня. Ее пальцы тихо скользили по клавишам, она наигрывала мотив из Шумана.
- "Розы, лилии, солнышко, голуби…" - напел Бернар и улыбнулся ей.
Он поднялся, сел рядом с Ахиллом и рассказал, как приходили к нему старухи чистильщицы.
- В сущности, - заключил он, - конечно, они правы.
- "Они правы", - проворчал Ахилл. - Это легко сказать… На свете все правы.
- Не о всех идет речь, - продолжал Бернар, несколько нервничая. - Если бы вы прибавили этим женщинам по двадцать сантимов в час, земля не перестала бы вращаться.
- Двадцать сантимов в час на каждого рабочего, - ответил Ахилл, - это будет целый миллион к концу года.
- Но я еще раз повторяю, - возразил Бернар, - дело идет ведь не обо всей фабрике.
- Ты не сможешь, однако, - вступил в разговор Антуан, отложив в сторону Тьера, - ты не сможешь прибавить одним и не прибавить другим. Иерархия в ремеслах священна. Штопальщица хочет больше зарабатывать, чем чистильщица, прядильщик больше, чем ткач.
- А почему? - не сдавался Бернар. - У них у всех одинаковые желудки, одинаковые нужды.
- Никаких "почему", - решительно заявил Ахилл, пожимая плечами, - это так.
Пробило девять часов. Старик поднялся. Он никогда ни с кем не прощался. Антуан проводил его до калитки. Бернар остался один со своею невесткой; она повертывалась на подвижном табурете с молодой непринужденностью и смотрела на него, улыбаясь дружески, почти как союзнику. Она мало знала его до войны, но часто виделась с ним с тех пор, как перемирие сделало отпуска более легкими. Она внушала ему довольно любопытное чувство - смесь восхищения, симпатии и боязни. Боязни чего? Он не мог бы этого сказать. Она, казалось, всегда готова была довериться ему; может быть, именно этого-то он и боялся. Он был тверд в своей братской лояльности. Да и что могла бы она доверить ему? Антуан обожал свою жену: это был примерный муж.
- Well, Bernard, how are you getting on? - спросила она.
Ее воспитывала англичанка и она всегда говорила по-английски со своими сестрами. Этот язык был для нее языком тайным, интимным. Бернар проживший год в Лондоне, тоже охотно говорил по-английски, и это их сближало. Понимал его и Антуан, но уже хуже.
- Да что, - отвечал Бернар, - стараюсь опять привыкнуть к Пон-де-Леру. Не очень-то это весело.
- "Весело"? - воскликнула она с возмущением. - Ах нет, в Пон-де-Лере вовсе не весело! Хотя я отчасти и была к этому подготовлена. Лувье не так далеко и не очень-то от него отличается. Но если вы женитесь на парижанке, я ее пожалею.
- Вам некого будет жалеть, Франсуаза, успокойтесь, я наверное не женюсь.
- Почему вы это знаете?
- А могу ли я на вас положиться, что вы никому не выдадите моей тайны?
- Да никакой тайны и нет, бедный мой Бернар; все ведь здесь знают, что у вас есть какая-то связь. Вас видали в Париже, да и в других местах, с очень хорошенькой женщиной. Но ведь связь не может продолжаться вечно.
- Нет, конечно, ведь я и сам смертен, но это продолжится, пока она того хочет.
- Правда? - спросила Франсуаза, оживленная и счастливая. - Вы ее очень любите? Она красива?
- Что могу я ответить? Я ведь пристрастен. Но, говоря по чести, ни разу с тех пор, как я ее знаю, я не встречал еще женщины, которую можно бы было с нею сравнить, исключая, может быть, вас, Франсуаза… Нет, это вовсе не идиотский комплимент, у вас действительно есть нечто общее. Я даже часто думал о том, что оба брата Кене увлеклись женщинами одного типа. Только у Симоны есть еще что-то… смелое, чего у вас нет. Преобладающее выражение ваше - это покорная нежность.
"Неужели у меня выражение покорной нежности? - спросила сама себя Франсуаза с любопытством. - А я совсем не чувствую себя такой уж покорной! Мне бы хотелось…"
- Но, Бернар, - сказала она вслух, - почему вы не женитесь на ней?
- Прежде всего потому, что она уже замужем. Да и потом… я не верю в брак.
Франсуаза смотрела на него, наклонившись вперед; она уперлась локтем в колено, подбородок покоился на руке. Это было ее обычное положение, когда она задумывалась.
"Пишет ли он ей? Каждый ли день? Кто-нибудь из Кене может ли быть романтичным? Почему я себя сейчас ощутила точно обманутой? Антуан любит только меня. Вся беда в том, что я скучаю…"
- Но я в отчаянии, - продолжала она громко, - я рассчитывала на вас, чтобы получить подругу по гарему. Вы знаете, тут ведь целый заговор, хотят вас женить на вашей кузине Лекурб.
- Ивонне? Но ведь она совсем еще девочка, не правда ли? Уже целые годы я с нею не виделся. Она всегда бывала в пансионе, когда я приезжал в отпуск. Последнее, что я могу вспомнить о ней, это как я ее качал в саду у Лекурбов. Она была очень тяжелая.
- Она уже вовсе не девочка. Ей девятнадцать лет и она замечательная девушка. Она знает много трудных вещей, она бакалавр и готовится к следующей ученой степени. Сейчас она в Оксфорде… Любопытно, не правда ли? Дети Лекурб оба очень способные. Роже ведь тоже отлично занимается.
- Но, - сказал Бернар, - во всяком случае, ведь они наполовину Кене… А какова она? Хорошенькая? Некрасивая?
- Трудно сказать, у нее красивые черты, но она очень крупна. Она очень увлекается спортом и мне думается, что она уж чересчур развивает мускулатуру. Но она так умна, что это меня даже пугает.
- Вот так портрет! - воскликнул он, засмеявшись. - И ее предназначили мне?
Вошел Антуан, руки его были черны от машинного масла.
- Извините меня, - сказал он, - я был в гараже. Автомобиль сегодня очень скверно поднимался на изволок и мне захотелось осмотреть его вместе с Карлом.
- И что же оказалось? - поинтересовался Бернар.
- Да скверно, совсем не в порядке.
Они поговорили немного об этом, и Бернар распрощался.
Еще накануне было решено, что он будет жить у Ахилла.
- Совсем не изменился Бернар, - сказал Антуан, оставшись с женой наедине. - Когда ему было десять лет, он все спрашивал во время одной стачки: "Дедушка, а если я продам мой велосипед, вы сможете им дать то, что они просят?"
- Это очень мило, - ответила Франсуаза. - А что же дедушка?
- Он рассказывал об этом целых десять лет. Только я так и не узнал, гордился ли он Бернаром или презирал его.
- А я все спрашиваю себя, - задумчиво промолвила Франсуаза, начиная раздеваться, - все спрашиваю, понравится ли здесь Бернару после такого долгого отсутствия.
- Да придется таки привыкать, - отозвался Антуан, смотря на нее с некоторым беспокойством.
Прежде чем лечь, он долго поправлял кран для горячей воды в ванне. Франсуаза читала роман и изредка поглядывала на часы.
VI
Благодаря твердости Бернара чистильщицы получили прибавку; за ними последовали штопальщицы. Ткачи, получавшие более высокую заработную плату, что раздражало другие рабочие корпорации, тоже выставили свои требования: ведь важно было сохранить разницу в плате, не нарушать старинную иерархию ремесел.
Повышение заработной платы влекло за собой и повышение цен на ткани. Бернару Кене было поручено съездить в Париж и осведомить об этом клиентов торгового предприятия "Кене и Лекурб".
По старым воспоминаниям это поручение представлялось ему очень страшным. До войны клиенты были как бы какими-то высшими существами, о которых даже и говорили-то с почтительным ужасом; они с такой легкостью предписывали свои жестокие прихоти фабрикантам, разъединенным и всегда жаждущим работы. При малейшем упорстве Кене всегда угрожал Паскаль Буше. Тогда необходима была весьма сложная дипломатия, жертвы и просьбы, чтобы укротить этих свирепых господ.
- Времена теперь изменились, месье Бернар, - сказал ему старый Перрюель, представитель Кене в Париже.
Действительно, Рош из торгового дома "Рош и Лозерон", которого Бернар боялся более всех остальных (он покупал каждый год более трети всего производства Кене), принял его с необычной кротостью, совершенно несвойственной этому раздражительному человеку. Контора Роша была чем-то вроде простого куба из тонких досок: едва меблированная, она стыдливо пряталась за грудами кусков, доходящими до самого потолка. Эта кладовая была выстроена для склада материи, и сукно господствовало здесь над всем.
- Дорогой мой Бернар, - сказал Рош. - Я могу называть вас так, я достаточно был близок с вашим покойным отцом, - дорогой мой Бернар, я с вами не торгуюсь, я никогда не буду с вами торговаться. Но я не могу платить вам за ваши амазонки более пятнадцати франков.
- Наши рабочие требуют прибавки, месье Рош, мы должны всех их удовлетворить.
- Нет, дорогой Бернар, не всех… Никогда не жертвуйте старыми друзьями. Ах, если б ваш бедный отец был еще жив, я уверен, что я получил бы мою тысячу кусков по пятнадцать франков! Я как сейчас вижу вашего отца… В черном своем пальто, с которым он никогда не расставался, он сидел на том самом стуле, где сидите вы… Да, было у него чутье в делах, а это не всякому дано!.. Ну, я проеду повидаться с месье Ахиллом в Пон-де-Лер и мы сговоримся с ним, в этом я не сомневаюсь, так всегда бывало у меня с вашим дедом.
Рош очень удручал Бернара, он живо ощущал его непроницаемость и могущество. Выходя от него, всегда он вздыхал.