Бабалачи притих и заговорил с подчеркнутой вежливостью:
- Ты, туан, с моря и больше других походишь на нас. Отто го я и говорю с тобой от чистого сердца… Только лишь один раз море оказалось сильнее морского раджи.
- Ты это знаешь, вот как? - резко сказал уязвленный Лингард.
- Га! Мы слышали про твой корабль, и некоторые порадовались. Но не я. Между белыми чертями - ты человек.
- Трима касси! Благодарю! - сурово сказал Лингард.
Бабалачи опустил глаза со сконфуженной улыбкой, но лицо его сейчас же затуманилось, и он заговорил с печалью в голосе:
- Если бы ты пришел днем раньше, туан, ты бы присутствовал при смерти одного из твоих врагов. Ты бы увидел, как он умирал нищим, слепым, несчастным, и при нем не было сына, чтобы вырыть ему могилу и рассказать другим о его мудрости и доблести. Да, ты бы увидел человека, которого ты победил при Каримате, много лет тому назад - умирающим в одиночестве, если бы не один друг. Ты был бы доволен.
- Нет, - отвечал Лингард, - Я даже не помнил его, пока ты сейчас не упомянул его имя. Вы нас не понимаете. Мы бьемся, побеждаем и забываем.
- Верно, верно, - сказал Бабалачи с вежливой иронией, - вы, белые, так велики, что пренебрегаете памятью о ваших врагах. Нет, нет, - продолжал он в том же тоне: - вы так полны милости к нам, что не хватает места для памяти. О, вы велики и добродетельны! Но мне сдается, что в своей среде вы умеете помнить обиды. Разве не так, туан?
Лингард ничего не сказал. Плечи его незаметно приподнялись. Он положил ружье на колени и рассеянно взглянул на курок.
- Да, - продолжал Бабалачи, снова впадая в грусть, - да, он умер в темноте. Я сидел рядом с ним и держал его руку. Та, которую он проклинал из-за белого человека, тоже была там и плакала, закрыв лицо. А белый ходил по двору и шумел. По временам он подходил к дверям и яростно смотрел на нас, плачущих. Глаза его были злы, и я радовался, что умирающий слеп. Я говорю правду. Я был рад, потому что лучше не видеть глаз белого, когда сидящий в нем дьявол смотрит через них.
- Ты, кажется, сердишься, Бабалачи? - проговорил Лингард по-малайски.
- Нет, я не сержусь, туан, - ответил тот. - За что же мне сердиться? Я простой оранг-лаут и много раз бежал перед вами. Был слугой одного, находился под покровительством другого, давал советы и там и тут за пригоршню риса. Кто я такой, чтоб сердиться на белого? Что такое злоба без права нанести удар? Вы, белые, захватили все: землю, море и право наносить удары. Нам, островитянам, ничего не осталось, кроме вашей справедливости, вашей высокой справедливости, не знающей злобы.
Он встал и, подойдя к двери, вдохнул в себя горячйй воздух со двора, затем снова повернулся к Лингарду, продолжавшему сидеть на ларе. Факел с шумом догорал. Затхлый запах от разбросанных внизу и кругом хижины нечистот становился все тяжелее, затуманивая сознание Лингарда и ослабляя его решимость. Он вяло думал о себе и о человеке, который хотел его видеть, который ждал его. Днем и ночью. Ждал. В голове мелькнула злорадная мысль о том, что такого рода ожидание не могло быть особенно приятным. Ну, пускай ждет. Он его скоро дождется. А на сколько времени? Пять секунд, пять минут… ничего не сказать… сказать что-нибудь. Что? Нет! Только дать ему вглядеться, а там…
Бабалачи внезапно опять заговорил тихим голосом. Лингард заморгал глазами, кашлянул и выпрямился.
- Слушай, - сказал Лингард, - этот человек не такой, как другие белые. Ты это знаешь. Он совсем не человек. Он… Не знаю.
Бабалачи укоризненно поднял руку. Глаза его засветились, а большие, окрашенные в красный цвет губы, раздвинулись в усмешку, обнаружили ряд крепких черных зубов.
- Ай, ай! Не такой, как ты, - заговорил он, - Не такой, как ты, туан, который похож на нас, только сильнее и мудрее. Но и он очень хитер и говорит о тебе без всякого уважения, как все белые, когда говорят друг о друге.
Лингард вскочил как ужаленный.
- Он говорит обо мне! Что он говорит? - вскричал он.
- Э, туан, - возразил невозмутимый Бабалачи, - не все ли равно, что он говорит, если он не человек? Я ничто перед вами - зачем я буду повторять, что говорит один белый про другого? Он хвастался перед Абдуллой, что многому от тебя научился в прошедшие годы. Остальные слова я забыл. Уверяю тебя, туан, забыл.
Лингард прервал его презрительным жестом руки и снова уселся. Бабалачи взглянул на почти догоревший факел, подошел к стене и вдруг отворил широкий плетеный ставень. Облако дыма дрогнуло, и медленная прядь потянулась наружу сквозь образовавшееся отверстие. Факел замигал, зашипел и потух, а тлеющий огарок упал на циновку. Бабалачи поднял его, выкинул за окно. Уголь описал слабеющую дугу красного света и остался лежать на земле, тускло рдея в глубоком мраке. Бабалачи стоял, протянув руку в пустую ночь.
- Вот, - сказал он, - двор белого человека, туан, и его дом.
- Я ничего не вижу, - ответил Лингард, просунув голову в открытое окно, - Слишком темно.
- Погоди, - уговаривал его Бабалачи, - Ты долго смотрел на горящий факел. Ты скоро увидишь. Осторожнее с ружьем, туан Оно заряжено.
- В нем нет кремня. Здесь на сто миль в окружности не найти кремня. Глупо его заряжать.
- У меня есть кремень. Я получил его от одного мудрого и благочестивого человека, который живет в Менанг-Кабау. Он заговорил этот кремень так, что он дает хорошие искры. А ружье славное, бьет далеко и метко. Я думаю, туан, из него отсюда можно было бы попасть в дом белого человека.
- Довольно. Чего ты пристал со своим ружьем? - проговорил Лингард, всматриваясь в темноту. - Не это ли дом - то, что чернеет там впереди!
- Да, это его дом. Он живет в нем по воле Абдуллы и будет жить, пока… Оттуда, где ты стоишь, туан, ты можешь видеть прямо через двор и через изгородь дверь, из которой он выходит каждое утро.
Лингард убрал голову из окна. Бабалачи тронул его рукой за плечо.
- Подожди минутку, туан. Сиди смирно. Утро близко, бессолнечное утро, после беззвездной ночи. Но будет достаточно света, чтобы ты мог увидеть человека, который еще на днях рассказывал, как в Самбире он сделал из тебя ничто.
Он ощутил легкую дрожь под своей рукой, тотчас же отдернул ее и начал шарить по крышке ларя, ища ружье.
- Чего ты там возишься? - с нетерпением крикнул Лингард. - Далось же тебе это поганое ружье! Лучше бы зажег свет.
- Свет! Я говорю тебе, туан, что скоро будет свет с неба, - ответил Бабалачи, нашедший теперь ружье. - Тебе не следует сидеть там, где могут увидеть, - пробормотал он.
- Отчего? - спросил Лингард.
- Белый человек, правда, спит, - тихо объяснил Бабалачи, - но он может выйти раньше обыкновенного, и у него есть ружье.
- А, у него есть ружье? - сказал Лингард.
- Да, короткое ружье, которое дает много выстрелов, как твое. Абдулла принужден был ему дать его.
Лингард не шевелился.
Снаружи тьма как бы побледнела. День наступал быстро, неприветливый и хмурый. Бабалачи тихонько потянул Лингарда за рукав и, когда старый моряк вопросительно поднял голову, указал на дом Виллемса, теперь уже ясно выступающий вправо за большим деревом в ограде.
- Смотри, туан, - сказал он. - Он живет тут. Вот его дверь. Он скоро в ней покажется, с растрепанными волосами и страшной руганью. Он белый и поэтому никогда и ничем не бывает доволен. Мне думается, что он сердится даже во сне. Опасный человек.
- Да, я вижу. Я увижу его, когда он проснется.
- Без сомнения, туан… Если ты останешься на этом месте, он тебя не увидит. Это хорошо. Никто тебя не увидит. Я скроюсь и сам приготовлю лодку. Я бедный человек и должен ехать В Самбир приветствовать Лакамбу, когда он откроет глаза. Если гы останешься здесь, ты легко увидишь человека, который хвастался перед Абдуллой, что был твоим другом в то самое время, когда приготовлялся выступить против тебя. Да, он сговаривался с Абдуллой насчет этого проклятого флага. Лакамба был слеп гагда, а я был обманут. Но, помни, туан, больше всех он обманывал тебя. Этим он хвастал перед всеми.
Он осторожно прислонил ружье к стене у самого окна и тихо прошептал:
№ - Идти ли мне теперь, туан? Будь осторожен с ружьем. Я вставил в него кремень. Кремень чародея, который никогда не изменит.
Глаза Лингарда были устремлены на дверь дома Виллемса. За спиной своей он слышал шаги женщин, покидающих хижину.
Бабалачи тихо кашлянул и таинственно зашептал: | - Не пора ли идти, туан? Не позаботишься ли ты о моем ружье? Ружье бьет далеко и метко, если ты хочешь знать, я вложил в него двойной заряд пороха и три куска свинца. Теперь не уйти ли мне? i Лингард медленно повернулся и посмотрел на него со скучным и недовольным видом просыпающегося человека, которому предстоит новый мучительный день. По мере того как хитрый малаец говорил, брови Лингарда хмурились, глаза его оживлялись, а на лбу выступала тонкая вена, подчеркивавшая его суровый вид. При последних словах своих Бабалачи запнулся и замолчал, смущенный пристальным взглядом старого моряка.
Лингард встал; лицо его прояснилось, и он взглянул на оробевшего малайца неожиданно добродушно. I - Так вот чего ты добиваешься? Ты думаешь, что я приехал, чтоб его убить? А? Ну, говори, верный пес арабского торгаша!
- А то как же, туан? - вскричал Бабалачи, выдав себя в своем волнении, - Как же иначе? Вспомни, что он сделал. Он отравлял наши уши своими россказнями о тебе. Если ты приехал не за тем, чтобы убить его, туан, то или я дурак, или… - Он приостановился и ударил себя ладонью по голой груди, закончил шепотом, в котором слышалось разочарование, - или ты, туан.
Лингард высокомерно посмотрел на него.