Несколько позднее мне случилось побывать на Свентокшиской. Возможно, я и пошел туда, чтобы увидеть странного посетителя отца. Я стоял у витрины и смотрел, что происходит в магазине. Студенты и школьники, юноши и девушки толпились у полок с книгами, что-то искали, прочитывали… Хозяин спорил с кем-то, а лицо его излучало радость богатого человека, занимающегося важным делом. За прилавком стояла полная дама в парике, как полагается замужней еврейской женщине, рядом с ней - молодая девушка, вероятно, дочь. На прилавке можно было видеть не только старые книги, но и антикварные вещи: фарфоровую фигурку с голым животом, алебастровый бюст, всевозможные подсвечники (не еврейские!), прочие безделушки из меди и бронзы. Все в лавке казалось языческим, хотя ее владельцем был еврей, погруженный в Тору.
Прошло довольно много времени, и обладатель необычайно длинной бороды снова пришел к папе. В его длинной черной бороде блестело несколько седых волос, но он оставался так же упитан и свеж, как в первый раз. Стояла зима и он был в богатой шубе, галошах с мягкой подкладкой. На этот раз его привело в наш дом желание изменить завещание.
- Как ваше здоровье? - справился у него папа.
- Что толку спрашивать о здоровье? - ответил он. - Я, не дай вам Бог, очень больной человек.
- Всемогущий исцелит вас.
- Конечно. Он, да будет благословенно имя Его, может творить чудеса. Но если природа пойдет своим путем, я долго не протяну. Сколько может жить человек без легких?
Отец побледнел и напомнил ему о чуде, произошедшем в доме рабби Ханины бен Досы, жена которого однажды в пятницу налила в лампу вместо керосина уксус.
- Тот, по Чьей воле горит керосин, может приказать это и уксусу, заметил рабби Ханина, и лампа действительно загорелась. Такое может произойти и с человеком. Если Создатель захочет, человек будет жить, даже если у него больные легкие, - обнадежил папа гостя.
Но тот воспринял эти слова с мрачным видом. Он некоторое время кашлял, а потом процитировал Талмуд: "Не каждый день свершаются чудеса".
- Сказано: "Даже обычный ход природы есть чудо", - не сдавался папа.
- Конечно, конечно, - согласился гость. - И все же без легких дышать нельзя, а если ты не дышишь… В конце концов, тело есть лишь тело…
Завещание претерпело значительные изменения. Бородач, по-видимому, изучил много чужих завещаний и внес в свое массу новых указаний. Так, он требовал, чтобы черепки на глаза ему положили по-особому. Веточка мирта в руках усопшего должна быть другой. Тело следует очищать яичным белком и серебряной ложкой. Он купил такую в отдаленном городке, ею пользовалось в старину похоронное общество.
Я видел, что папе не по душе чрезмерный интерес его посетителя к этому грустному предмету. Его поднятые брови как бы говорили: "Это чересчур, чересчур". Но кандидат на тот свет никуда не торопился. Он разработал целый лист инструкций со множеством деталей, то и дело просил что-то стереть и вписать другое, курил, нюхал табак, чихал, и снова я бегал покупать для него пирог и молоко.
С тех пор он приходил каждый год, а то и два раза в год. Борода его седела медленно, лицо сохраняло румянец, черные глаза навыкате сияли радостью жизни и довольством преуспевающего человека. Он продолжал изменять завещание, добавляя в него новые параграфы. Даже папа, не обладавший большим чувством юмора, подсмеивался над ним, столь упорно утверждающим, что стоит одной ногой в могиле. За эти годы много вполне здоровых людей успело перейти в мир иной. А книготорговец со Свентокшиской все подправлял свое завещание. Папа с трудом подавлял улыбку, когда тот появлялся в дверях. Я, который когда-то боялся как его самого, так и его мрачных разговоров, стал привыкать к нему. Казалось, он играл со смертью, подобно ребенку, играющему в свои игры. Три рубля, вносимые им за перемены в завещании, сделались постоянной частью нашего дохода.
В конце концов его борода все-таки поседела. Если раньше она сверкала своей чернотой, то теперь точно так же - белизной. Чтобы завершить повествование, пропущу несколько лет. Началась война, немцы вступили в Варшаву. Но и в дни битв, голода и восстаний книготорговец не забывал о своем завещании. Теперь он расплачивался за вносимые в него изменения не рублями, а марками. Сам документ превратился в толстый трактат, многочисленные страницы которого приходилось сшивать суровой ниткой.
В 1917 году мы с матерью уехали из Варшавы. Незадолго до этого я прошелся по Свентокшиской. Владелец книжного магазина стоял за прилавком, занятый делом, студенты так же рылись в книгах на полках. На сей раз в магазине присутствовали и немецкие офицеры.
Я полагаю, что когда-то человек этот все-таки умер. К тому времени он, вероятно, был уже очень стар. Вряд ли его завещание мог кто-то выполнить. Потребовалось бы много дней и целый полк членов погребального общества, способных выучить и запомнить все его инструкции. Скорее всего, завещания никто и не читал, не отнесся к нему серьезно. Но пока он жил, этот документ доставлял ему огромное удовольствие.
Я СТАЛ СБОРЩИКОМ
Раввинов, подобных моему отцу, содержали прихожане. Они объясняли людям, как жить по законам религии, и те, понимая что самому раввину жить не на что, каждую неделю сдавали сборщику деньги. Сборщик исправно вручал их раввину, оставляя себе примерно двадцать процентов от собранной суммы. Первый наш сборщик был честным человеком. К сожалению, женившись, он стал шойхетом и перестал собирать деньги для отца. Каждый последующий сборщик воровал больше своего предшественника, и к тому времени, когда мне исполнилось девять лет, у нас был сборщик, который забирал себе большую часть денег.
С каждой неделей он давал отцу все меньше и меньше, жалуясь, что не может заставить людей платить. Объяснял он это кризисом в стране и нехваткой денег у людей. Подозревать еврея в воровстве отцу не позволяло его достоинство.
В конце концов в доме не осталось ни куска хлеба, лавочники отказали нам в кредите. Из-за того, что мы не могли платить за квартиру, хозяин угрожал отцу судом, продажей мебели с аукциона. Читая молитву "И не лишай нас даров!", отец смотрел на небо и вздыхал больше обычного. Возможно ли изучать Тору и быть евреем, если нечего есть в Субботу!
Однажды, когда отец делился своими бедами со мной, я предложил ему стать его сборщиком.
Он онемел, посмотрел на меня и сказал:
- Но ты мальчик, тебе нужно учиться.
- Я буду учиться.
- А что скажет мама?
- А зачем говорить ей?
Помолчав, он согласился:
- Ладно, давай попробуем.
Я разнес билетики сбора по адресам, и, вопреки утверждениям моего предшественника-жулика, дары оказались весьма щедрыми. Поскольку мы уволили сборщика месяц назад, у многих накопились долги. И часа не прошло, как мои карманы наполнились серебром и медью. Через два часа, обнаружив, что в обоих нижних карманах уже нет места, я стал набивать другие карманы моей одежды.
Я уже почти не испытывал стыда. Все были так приветливы, мужчины щипали меня за щеку, женщины благословляли и угощали пирожками, фруктами, конфетами. Все говорили, что мой отец святой человек. Я взбирался по лестницам, стучался в двери. Раньше я думал, что знаю Крохмальную, теперь она словно повернулась ко мне другой стороной. Здесь жили портные, кожевенники, мебельщики, скорняки.
В одной квартире девушки нанизывали бусы, и груды их сверкали на столах, стульях и кроватях. Казалось, я попал в зачарованный дворец. Открыв другую дверь, я вскрикнул: на полу лежали мертвые зверьки. Жилец этой квартиры скупал у охотников зайцев и сбывал их в ресторан. В третьей квартире девушки натягивали нитки на прялку, пели еврейские песни, а в волосах у них запутались обрывки нитей.
В одном месте играли в карты. Где-то старик строгал доску, стружки и щепки летели во все стороны, а старушка в чепце молилась по книге. У переплетчика я испугался, увидев, что работники ходят прямо по священным книгам.
Еще в одной квартире я увидел женщину-урода с необычайно широким телом. Голова у нее была почти с булавочную головку, а глаза большие, телячьи. Она мычала, как немая, издавала страшные звуки. К моему удивлению, оказалось, что у нее есть муж.
Я видел и бледного паралитика, лежащего на чем-то вроде полки. Женщина кормила этого человека, и пища капала на его жидкую бороденку. Он был еще и косоглаз. По невероятно грязной лестнице я влез на чердак, буквально переступая через босоногих детей, играющих в грязи. У одного очень бледного ребенка голова была обрита наголо, уши распухли, длинные пейсы - растрепаны. Девочка плюнула на него, и он скверно выругался.
Вытащив билетик, я спросил:
- Где живет Ента Фледербойм?
- В щёнке.
В Варшаве так называли темный коридор. Вообще робкий, я в тот день будто преобразился, исполнился отваги. Пробираясь вдоль длинного коридора, натыкаясь на корзины и ящики, я услышал шорох, похожий на мышиный. Чиркнул спичкой и обнаружил, что здесь нет на дверях ни номеров, ни даже запоров. Распахнул первую дверь и был потрясен увиденным. На полу лежал труп, завернутый в простыню, сидевшая на табуретке женщина плакала, ломала руки и кричала. Зеркало напротив было завешено. Задрожав от страха, я захлопнул дверь и попятился в коридор. В глазах сверкали искры, в ушах звенело. Убегая, я запутался в какой-то корзине. Как будто кто-то схватил меня за полу и потащил назад, в меня впились костлявые пальцы, я услышал ужасный стон. Обливаясь холодным потом, я бежал, разрывая свой сюртук. Хватит с меня сборов! Я выскочил из дома и пошел по улице. Монеты обременяли меня. Казалось, я состарился за один день.