…За столом, когда он пытался подложить своей vis-à-vis ее любимого земляничного мороженого, она категорично отстранила его руку и отвернулась.
- Марья Васильевна, что с вами? - растерялся Жуковский.
- Я все равно не пойду за вас замуж! Вот! - со слезами в голосе крикнула Машан.
- Помилуйте! - взмолился Жуковский. - За что такая немилость?
- За что?.. А вот не скажу, и все!
- Вот вам, Василий Андреевич, и отставка, - серьезно сказала Анна Андреевна. - Так-то-с, у нас не шутят!
- Осип Васильевич, что ты молчишь? Вступись! - совсем уж растерялся Жуковский.
- А, женщины!.. - философски изрек Оська и махнул куда-то в сторону.
- Все равно не скажу! - Машан отставила нетронутый серебряный стаканчик с мороженым. В это время Анна, сидевшая на противоположной стороне стола встала, сказала тихим голосом: "Я пойду…"
- Да, друг мой, - сказала тетя и, поцеловав ее в лоб, отпустила. С каким-то потерянным смирением смотрела Машан вослед уходящей старшей сестре. Какая-то недетская печаль вдруг вступила в большие светлые глаза девочки, и она вздохнула глубоко-глубоко…
Минуту спустя Машан подвинула к себе прибор с мороженым…
- Так почему все-таки вы меня разлюбили? - пытался говорить Жуковский.
- Потому, что вы жестоки, вот!
- Это я-то?
- А зачем в вашей книжке лесной царь убивает мальчика? Потому что вы жестоки, и вам его нисколечко не жалко. Вот! И потом эти… мертвецы, которые из гробов встают…
- Но я же исправлюсь, Марья Васильевна? Если только это, то даю вам слово… Позвольте поцеловать вашу ручку…
- Я все равно не пойду за вас замуж! - сказала Машан таким тоном, что все почувствовали, что это уже не каприз, а характер, который никакими силами не переломить.
"Аннушка?" - почудилось или позвал? Она стояла у березки, прижавшись холодной щекой к глянцевитому пупырчатому стволу.
- Ах, простите! - обнаженная память, всесильная в своей наготе, как спрут, опустошала душу и туманила мозг; нервным ознобом повело ее худые плечики.
- Простите! - падающим голосом повторила она, пряча руки под косой лоскут пелеринки. - Ваше появление в этой глуши для нас, как сошествие на апостолов святого духа. Видеть и слышать вас больно и радостно…
- Не надо! Ни слова более! - почти крикнул Жуковский. И тут же, словно испугавшись этой громкости, враз потемнел лицом и заговорил мелким, сбивчивым говорком. Но Анна уже не слышала его. Она только видела, как ходит его отяжелевший подбородок и вздрагивает кончик крупного породистого носа. Неожиданно как будто что-то прорвалось:
- Вы же святая! Святая! Святая! - услышала она нервный, глухой шепот. Порывисто припал он к худой, длинной ладошке Анны. И ей показалось, что как будто что-то горячее прокатилось через всю обледенелую ее ладонь, пробежало по пальцу и, секунду замешкавшись на его кончике, упало на сухой прошлогодний лист.
Поспешно, путаясь в старой траве, они выбрались из зарослей и очутились на широкой аллее. Тут было светло, просторно, надежно. Где-то рядом резвились и дрались воробьи. Из густой, непроглядной кроны лип одиноко падал настойчивый, с хрипотцой, крик грача. Звякнула железная щеколда двери коровника, и вскоре оттуда послышались тугие вызванивающие о подойник струи. Теплый запах парного молока остановил их. Анна с удивлением посмотрела на Жуковского и чему-то улыбнулась. И та непонятная и неизмеренная тяжесть, что давила и сковывала ее все это время, разом спала, и она почувствовала какую-то необъяснимую легкость в груди и в шаге.
- С братцем, Иван Васильевичем, в переписке?
- Да, да! - насторожилась Анна. - Он в отставке и живет в Каменке…
- Пушкин… - Жуковский будто поперхнулся, но тотчас же взяв себя в руки, выправился: - Одним словом, я был с ним до последней минуты… Перед кончиной он сказал: "Как жаль, что нет рядом Пущина и Малиновского"…
- Боже!.. Такое несчастие для России! Верите ли, когда мы тут узнали… Я заболела…
Помолчали.
- Они клятву давали…
- Клятву? - Жуковский остановился, пристав на носки острых лакированных башмаков.
- Да, на Охте, на кладбище… Когда гроб с папенькой опустили, Александр подбежал к Ивану и еще у незасыпанной могилы поклялся ему в вечной дружбе…
- А мы с Александром Сергеевичем одногодки, - неожиданно снова заговорила Анна. - Он меня монашкой дразнил…
Где-то совсем рядом будто лопатой по воде ударило раз, другой, и тут же закричал петух.
- Фу ты, дьявол, напугал! - Жуковский погрозил ему тростью.
Анна засмеялась, показывая на серый, под тесовой крышей, птичник, торцом выходивший в сад.
- Вам Самовар-паша просила кланяться…
- Софи?
- Не забыли еще?
- Как можно!..
О, эти чудные, эти почти неправдоподобные вечера у Карамзиных! Они были или, может быть, их не было? Нет, все-таки они были, были, были! В той жизни… В той жизни… Тогда отмечали, кажется, именины Екатерины Андреевны? Нет, нет! То был день рождения Софи. Да, так! Когда он приглашал ее на танец, то по обыкновению говаривал: "Моя прелестница!" А вот помнит ли он, как за какой-то непристойный анекдот, рассказанный им за столом, Екатерина Андреевна выпроводила его к слугам на кухню?..
- Я вам туда мозель носила.
- Шабли, мой друг, шабли! - со смехом поправил ее Жуковский.
- Так что Софи?
- По-прежнему мила и блистает… Она непременно велела вам кланяться. И еще просила передать, что в Ревеле видалась с вашими…
- В Ревеле? - вырвалось у Анны.
- Сказывала, что Энни ваш - премилый и умный мальчик. И весь в маму: и глазками, и обличьем, и, представьте, манерами…
- О господи, не оставь меня!..
Какое-то время они молча стояли, застряв подле парников, в темных стеклах которых уже плескался живой фиолетовый отсвет неба. Вдруг у полусгнившей долбленой колоды, неизвестно как попавшей сюда, Жуковский увидал детскую лейку с белым слоненком на плоском боку. Он поднял ее, оглянулся на Анну.
- Да, да!.. - отвечая каким-то своим мыслям, сказала Анна. И вдруг, схватив его за рукав, потащила за собою: - Пойдемте, пойдемте скорее, я покажу вам детей моих!..
Жуковский склонился над колыбелькой и долго-долго смотрел в румяное, круглое личико, утопленное в белый кружевной чепец. Девочка чуть посапывала крохотным, как пуговка от манжет, носиком и причмокивала губами. Потом она вдруг дернула ручками, раскинула и вновь подтянула их кулачками к подбородку и тогда раскрыла светлые круглые глаза.
- Ну, здравствуй, незнакомица! - срывающимся голосом прошептал он. Девочка повела глазками, что-то промурлыкала и улыбнулась. Жуковский этого не ожидал. С какой-то поспешностью и вместе с тем с той непостижимой осторожностью, которая изобличала в нем новичка, он бережно-бережно, будто папскую тиару, взял ее на руки, левой рукой внизу нашарил концы пикейного одеяльца, подвернул и тихо, закрыв глаза, прижал к себе это теплое трепетное существо…
Анну особенно поразил этот его языческий жест. Она пристальнее, как бы со стороны, взглянула на него: на дряблой белой руке как-то особенно глумливо посверкивал сухим блеском золотой перстень с зеленым гроссуляром, сбитый ком батистового шейного платка, набежавшие на воротник раздавшиеся в нездоровой полноте щеки с уже выступившей седой щетиной, редкая прядь волос, прилипшая к широкому лбу, и эта первобытная молчаливая печаль в глазах!
Боже праведный, как же, должно быть, он одинок и несчастен. Пятьдесят лет! И ни единого близкого человека: ни детей, ни любимой!.. Мыкается по белу свету, что-то все делает, за кого-то все хлопочет… И ни единой сердечной радости!..
Наверное, Жуковский что-то почувствовал: украдкой метнув взгляд на Анну, он положил начавшую капризничать девочку и спешно стал прощаться.
- Я не премину быть всегдашним вашим ходатаем… И мы обязательно встретимся!
Это были его последние слова.
Ямщик гикнул. Лошади рванули. Дрожки мелко подпрыгнули и покатили. Анна стояла и ждала, что он оглянется, но Жуковский не оглянулся. Поджав сухими ладошками грудь, опустилась она на крыльцо. Вставало солнышко. В желто-зеленых аллеях таяла утренняя свежесть.
В первую же ночь в Чумлякской, в тусклом широком доме дьякона, сочинял Жуковский письмо императрице… На белую, с оттенком желтизны, бумагу с золотым Российским гербом при призрачном свете лампадок ложатся странные строки:
"Ни одного из встреченных мною в Кургане я не знал прежде…"
Да простит ему бог сию ложь во спасение!..
"На один миг в лице нашем явилась перед ними Россия, и родные, и погибшее прошлое, и осталось от всего безнадежное будущее. А их дети, оставленные в России или родившиеся в изгнании… Мы исчезли для них, как тени", - он цитировал Анну.
Но самое удивительное даже не это: всех поименовал он в письме своем, прося за них милость божию и царскую. Но вот что странно: нет среди имен этих одного - имени Анны Розен. Нет!..
Под вечер в конце июня 1852 года на взгорке Нарвской дороги, едва ли не против Ивангородской крепости, шли от всенощной две женщины, пожилая и совсем юная, когда нагнала их крепкая тройка, на дрогах коей виделся гроб, обтянутый рогожей.
- Кого везете? - спросила старшая.