Улица была прозрачно-светла, пустынна и чиста. Она не узнавала ее: покрашенные заборы, новые мостки над канавами, красные и голубые ставни с белыми наличниками, веселая оранжево-желтая вязь крылечек и железных флюгеров на крышах. А подвитые чернотою, слегка наклоненные внутрь тротуара полуторааршинные столбы коновязей с белыми макушками более походили на усохших богомольных старушек, группками спешащих к обедне. И вдобавок ко всему так выметена, так выметена, что Анна вдруг жарко покраснела, как будто ее уличили в чудовищной лжи. "Ах, как нехорошо обманывать цесаревича…" - подумала она. И в это время в проулке послышался стук колес и показались дрожки городничего. И тотчас же, едва дрожки вывернулись из-за угла, она узнала его: темный дорожный сюртук, высокая шляпа, белый платок на шее.
- Приехали, ваше превосходительство! - почему-то довольно тихо проговорил кучер, останавливаясь у крыльца.
"Аннушка!" - сказал или это ей послышалось?
Он стоял внизу, она - наверху. Их разделяли три ступеньки…
- Может, в дом… Кофею?..
- Нет, нет! - коротко сказал Жуковский. - Такая ночь!.. И кофей, и чай!.. Лизавета Петровна потчевала… - На секунду он закрыл глаза и провел по лицу белой ладонью.
- Голова трещит! Такая ночь!..
Анна вдруг потерялась, она не знала, как вести себя с ним. Все, что она наметила сказать ему, о чем хотела спросить, она забыла. И потом он был какой-то другой, совсем не тот, кого она помнила и знала и который все эти длинные годы жил как бы отдельно, помимо ее сознания и воли, и все-таки жил в ее памяти и, наверное, в сердце тоже. И все это было так странно и так непонятно. И теперь вот она, жаждавшая этой встречи, совсем смешалась и не знала, куда повернуться, что сделать. Она стояла перед ним с исказившимся от страдания лицом, кусая губы, опустив глаза, в то время как пальцы ее, длинные и худые, перекручивали и рвали нежнейшие золотистые блонды пелеринки.
- Простите!.. - Глаза ее на миг вскинулись и, как благодатный свет, объяли его помятое, усталое лицо, высокий римский лоб и тронутые в теплой улыбке полные губы. Жуковский легко сжал ее руку выше локтя и чуть подтолкнул, как бы повел за собою. И она пошла. Они обошли крыльцо, миновали забор и почти машинально, не спрашивая, Анна открыла садовую калитку. Василий Андреевич рассказывал о проведенной у Нарышкиных ночи, говорил о наследнике, о встречах в Екатеринбурге, в Тобольске. Неожиданно спрашивал о чем-то Анну и снова говорил сам, и опять спрашивал, а временами также неожиданно замолкал, задумывался.
Сад, еще недавно размытый тенями, теперь проявился. Он источал свежесть и прохладу. Вверху, боком вдоль лип, прошлись невидимые сгустки воздуха, отчего листья мелко затрепыхали, издавая ровное шуршание, как если бы женщина расчесывала гребнем свои длинные волосы. Набухшие за ночь сыростью дорожки скрадывали шаги, и проступающий от них горьковатый запах плесени уже начинал забиваться запахами цветущей акации и вишенника.
Жуковский в ходу был широк, свободен, независим. Он ставил шаг степенно и плотно, поначалу выкидывая правой рукою тонкую камышовую трость с небольшим черепаховым набалдашником. Анна никак не могла приноровиться к нему и то на полшага отставала, то забегала вперед.
- Чак-Чику помните? - неожиданно останавливаясь, спрашивает он.
- Чак-Чику? Ах, Ча́кчику! - вырвалось у Анны. Они смеются и идут далее.
В северном конце сада за густыми, одичавшими на приволье буйными зарослями карагача и шиповника увидали небольшую яблоньку, которая будто дымилась, окутанная плотной белой пеной с розоватыми мазками.
Жуковский осторожно поднял цветущую ветку, раскрыл рот и стряхнул в него крупные капли росы.
- Божественно!
Анна улыбнулась и, наклонившись к раскрытому бутончику, слизнула прохладные, чуть горьковатые слезки прямо с лепестков.
- Надо стряхивать, - сказал Жуковский.
- Попробуйте, как я, - ответила Анна.
- Ну-кась, а, с пыльцой…
Анна взглянула на него и вдруг захохотала звонко, чисто, радостно.
- Schlosswein! - добавил он и с удивлением оглянулся.
- На носу!.. - показала она рукою.
И тут глаза их встретились, и как будто что-то опрокинуло ее, и понесло, и закружило! И так много, так много увидала она в этих глубоких, чуть раскосых турецких глазах, и такая острая память пронзила все существо ее, что она, будто от огня, инстинктивно отшатнулась от него, закрыв руками лицо…
То было на роскошной дядюшкиной даче в Белозерке, что между Санкт-Петербургом и Павловском. Стояли роскошные июньские вечера с внезапными теплыми грозами. Она сидела за роскошным палисандровым Шредером на веранде, когда прибежал Оська и закричал:
- Дядя Жуковский приехал!
Он появился вместе с Сергеем Львовичем Пушкиным, стремительный и веселый. Кивнул Анне, потрепал на ходу Оську и скрылся в кабинете Павла Федоровича. Она проигрывала французские кадрили из "Гермионы", когда почувствовала, как кто-то положил на ее плечо руку.
- Восхитительно! - сказал Жуковский. - А если вдвоем?
- Тогда лучше что-нибудь из Манфредини или Прача.
- Да, голубушка, однако же, прошу щадить… Меня хоть и натаскивал сам Гесслер, но, видит бог, из борзой я давно превратился в дворнягу…
Они выбрали котильон - танец с вариациями.
- Вы за первую партию, - строго сказала Анна.
- Слушаюсь, сударыня.
Откуда-то вывернулись Лиза с Машан и Андрюша и тут же затеяли танцы. Оська побежал жаловаться - с ним не играли. Зашла тетушка Анна Андреевна. Вскоре, проводив Пушкина, сюда заглянул и Павел Федорович во фланелевом халате, в тапках на босую ногу и с длинной пеньковою трубкой в зубах.
- Не теряйте темп! Здесь моя партия дремлет - мелодия движется триолями…
- Ah, que vous êtes long! - в сердцах воскликнула Анна.
Жуковский, откинув длинные фалды тонкого фрака, основательно укрепившись на пуфике, с отчаянной решимостью порхал над клавиатурой своими пухлыми белыми ручками, успевая при этом следить за сердитыми наставлениями своего юного дирижера и посылать воздушные поцелуи кому-то из танцующих. Наконец в благообразно-чопорную мелодию он бросил несколько пригоршней ажурных трелей, сымпровизировал на мягком "туше" и неожиданно оборвал резким аккордом.
- Вы - прелесть! - успел шепнуть он Анне и, вскочив из-за фортепиано, объявил: - Кадриль!
- Марья Васильевна, позвольте вас? - обратился он к Машан. Та, польщенная и радостная, мгновенно отцепилась от Лизы, зачем-то вдруг оглядела себя, ладошками быстро разгладила свои голубые панталончики и бросилась к своему кавалеру. Но, не доходя двух шагов, остановилась и вслед за книксеном не спеша и торжественно подала ему руку с двумя оттопыренными пальчиками.
- А я тоже хочу! - недовольно закричал Оська.
- Фи! - презрительно сказала Машан.
- Ага, а сама?
- Я женщина! - строго сказала Машан. - А ты еще маленький. Вот!
- Маленький? Я на год и три месяца старше тебя! Почему тебе льзя, а мне нельзя?
- Позвольте, позвольте, - вмешалась Анна Андреевна. - А кто меня пригласит на кадриль?
- Тебя? - не совсем уверенно спросил Оська. Тут он всех оглядел и, удостоверившись, что все прочно и ненарошки, вскинул тупой подбородок и, четким гвардейским шагом подойдя к тетушке, стукнул сандалией о сандалию.
- Милостивая государыня, позвольте на танец! - резкий наклон головою, правую руку колечком.
- Непостижимо! - стонал, давясь янтарным мундштуком дядюшка. - Оська, ты же, шельмец, мою даму увел!
- Ага, твою! Я первый!
- Я так этого не оставлю, - горячился дядюшка, - я требую сатисфакции!
Но тут Анна ударила по клавишам, кадриль началась… А потом играли в веревочку. И больше всех водить пришлось Оське с Жуковским. А потом Андрюша предложил играть в прятки, и тут все закричали: "Чур, не я!". А последними закричали "Чур, не я!" опять-таки Жуковский и Оська. И едва успели они это осознать, уже все рассыпались, как воробьи, по сумеречному саду.
- Вот так, брат, - со значением сказал Жуковский.
- Не трусь, - сказал Оська, - я знаю, где они.
- Добро, - ответил Жуковский, и они разбежались.
Он свернул к глухому забору, до половины забранному хмелем, а потом тесной аллеей к пруду. И все время, пока он шел, чувствовал, как за тугим сиреневым валом кто-то крадется.
В конце аллеи он резко метнулся навстречу шагам, и она, не успев увернуться, очутилась в его руках.
Дымчатое платье из перкаля с закрытым воротом, широкий бархатный пояс с перламутровой пряжкой. Незаколотые волосы густо рассыпались по плечам. Тонка и легка, почти невесома. И чувствовал он, как яростно, словно у пойманной птички, колотится ее сердце.
Светлый сумрак был сух, неспокоен и кроток; темная мошка била в глаза и ноздри, и что-то всхлипывало, рвалось и гасло в недвижном блеске пруда. Где-то в стороне от дома то возвышался, то мерк Оськин голос. Душно!
- Ау-у-у! Дети, ужинать! - Анна Андреевна вторила еще и еще, и на минуту в саду вроде бы все затихло: неясный смех, Оська, даже, кажется, пузырьки в пруду перестали лопаться.
Жуковский отпустил прохладную ломкость платья, правой рукою провел по волосам девушки и, едва коснувшись губами лба ее, чуть отстранил.
"Совсем, как тетя, перед сном…" - Со смятением и какой-то неясной скрытой обидой, сжатыми кулачками Анна отшатнулась от его груди и бросилась бежать. Жуковский оглянулся. На берегу, почти у самой воды, подле старой ивы стоял и смотрел на него голубенький эльф. То была Машан.