Любопытная вырисовывается картина. И неожиданная. Выходит, не просто выпивоха, не просто богема, пусть и провинциальная, как он привык думать о Глебе. Всегда осторожничал, а тут с симпатией говорит о троцкисте, а троцкистов сейчас можно только поносить и проклинать. Колхозница в глухой деревне в "кругу" на улице пропела старую, двадцатых годов частушку: "Я в своей красоте оченно уверена, если Троцкий не возьмет, выйду за Чичерина". И схватила десять лет лагерей: "За троцкистскую агитацию и пропаганду". Брякнул человек "Троцкий был мировой оратор" - десять лет. "Троцкий, конечно, враг, но раньше был второй после Ленина" - опять десять лет. Такая вот обстановочка. А Глеб откровенничает…
Официант поставил на стол два стакана чая в подстаканниках. Чай густо-коричневый, почти черный, такого цвета добиваются, примешивая к чаю еще что-то, жженый сахар, что ли, Саша забыл.
Вернулся Глеб, посвежевший, улыбался во весь свой белозубый рот, волосы мокрые, причесанные, видно, окатил голову холодной водой. Хлебнул чая.
- Хорошо! Так на чем же мы с тобой остановились, дорогуша?
- Я предложил тебе закончить свой рассказ в следующий раз.
- Не пойдет. Ты уж дослушай до конца.
Саша всегда поражался, как много мог выпить Глеб и как мгновенно при надобности трезвел. Он выпивал и перед занятиями, и даже во время занятий, приносил с собой, но ни разу за роялем не сбился с такта, не сфальшивил.
- Такой человек был мой друг, - снова начал Глеб, - и, конечно, его посадили еще в конце двадцатых годов. Долго он не просидел, начали видные троцкисты подавать заявления: мол, никаких больше с партией разногласий нет, подчиняемся ее решениям и просим восстановить в ее рядах. Из ссылки их вернули, и мой друг тоже вернулся в Ленинград. Заходил ко мне, сидели мы, разговаривали, и понял я, что разочаровался он во всем, решил заниматься только наукой. Восстановили его в институте на физмате, женился на хорошей девочке, родила она ему сына, он от мальчишки без памяти, стипендия, конечно, маленькая, давал уроки физики, математики. Все, как у нормального человека. В партии числился формально, восстановили его автоматически, и очень, знаешь, угнетала его партийность эта, он и собрания пропускал, и поручений не выполнял, все надеялся, что за пассивность его исключат и будет он жить совсем спокойно. Но, однако, дорогуша, жить ему спокойно не удалось.
Голос у Глеба осекся, он замолк на минуту, поставил локти на стол, обхватил голову руками.
- Давай еще по сто граммов рванем…
Официант принес еще двести граммов. Глеб выпил, пожевал колбасу.
- Да… Заявились как-то к моему другу бывшие товарищи по ссылке, и пошли всякие разговоры. Тогда Гитлер к власти пришел, вот они это обсуждали. Сталин и Гитлер, мол, одно и то же, чувствуешь? Болтали между собой всякое. Ему бы, дураку, их оборвать, отрубить, мол, я политикой не занимаюсь, и прекратите разговоры на эти темы или вообще больше ко мне не приходите. Характеру, что ли, не хватило, мягкий человек был, или такая уж крепкая дружба в ссылке возникает - не оборвешь, или боялся прослыть обывателем, а то и трусом, доверял, может быть, этим людям, считал такими же порядочными, каким был сам. Может быть, они и были порядочные, но трепачи, тюрьма и ссылка их ничему не научили, значит, болтали они не только у моего друга… Все же, когда пришли во второй раз, он им дал понять, деликатно, конечно, ведь интеллигент, что принимать их у себя не может: одна комнатушка в коммунальной квартире, ребенок спать должен и сам он работает по вечерам. И больше они не являлись. Думал он, на этом кончилось. Однако нет, не кончилось. В один прекрасный день в институте подходит к нему молодой человек приятной наружности, отзывает в сторону, показывает книжечку красненькую: "Придется вам со мной пройти, тут неподалеку". Приходят они в Большой дом, так у нас называется НКВД. Начальник усаживает его в кресло, спрашивает, как устроился после ссылки, не обижают ли его. Друг мой отвечает: "Все в порядке, никто не обижает". - "А как ваши товарищи по ссылке?" Друг мой чувствует подвох, но не сориентировался. "Не знаю, я ни с кем не встречаюсь".
Начальник вынимает из стола бумагу и зачитывает фамилии тех, кто приходил к моему другу. "А этих людей вы встречали?" - "Да, были у меня два раза". - "И о чем беседовали?" - "Ни о чем особенном…" - "Вспоминали Сибирь, ссылку?" - "Вспоминали". - "В романтической дымке вспоминали?" - "Какая романтика в Сибири…" - "А о политике говорили?" - "Я вне политики, занимаюсь физикой и математикой".
Начальник вынимает другой лист: "А вот что говорил такой-то". И слово в слово читает ему рассуждения одного мудозвона. "Говорил он это?" Куда деваться? "Да, говорил". - "Как вы реагировали?" - "Не прислушивался, занимался". - "Помилуйте, в вашем присутствии ведутся антисоветские разговоры, а вы не прислушивались. Нет, вы прислушивались, иначе не подтвердили бы того, что я вам зачитал".
Мой друг молчит, возразить нечего. Ясно, среди приходивших был осведомитель, может, и не один. А начальник напирает: "Молчите? Отвечу за вас. Вы капитулировали для того, чтобы восстановиться в партии и взорвать ее изнутри. Вы возглавили и собирали у себя на квартире подпольную троцкистскую группу. У нас есть все основания арестовать вас и вашу группу и предать суду".
Мой друг отвечает: "Никакой троцкистской деятельностью я не занимался, ни в каких разговорах не участвовал. Но доносить - это противоречит моим нравственным убеждениям. Моя ошибка в том, что я не отказал им от дома сразу, когда они пришли в первый раз".
А начальник прет свое: "Мы арестуем вас и вашу группу. На следствии все признают свою вину, потому что вина была. Статья, по которой вы будете проходить: "создание контрреволюционной организации", предусматривает от пяти лет лагерей до высшей меры наказания. Хотите жить, хотите спасти свою семью, подумайте, как спасти. Говорите, у вас нет разногласий с партией, докажите это". И напрямую предложил моему другу сотрудничать. "А откажетесь, пеняйте на себя".
Конечно, мой друг мог такое предложение отвергнуть. Но это означало, что его тут же отправят в камеру и перед ним будут маячить или лагерь, или вышка. А лагеря или вышки мой друг не хотел. Не потому, что боялся, он был смелый человек, а за что он должен погибать? За то, что какие-то идиоты при нем трепались? За них он погибать не хотел и не хотел, чтобы погибли его жена и сын. За идею? Идею его вожди предали, каялись на всех углах. И он подписал обязательство. Но стукачом быть не собирался, надеялся, понимаешь, выйти из этого положения…
За соседним столиком кончили ужинать, один из компании остался рассчитываться, трое вышли, остановились в проходе. Глеб умолк. Народу в ресторане было средне - будний день. Певица закатывала глаза, прижимала руки к груди. "Только раз бывает в жизни встреча, только раз судьбою рвется нить…" Плохо пела, но Саша любил цыганские романсы.
Люди, стоявшие возле их столика, прошли в раздевалку. Глеб продолжил:
- И поехал в Москву на самые верха, к товарищу Сольцу. Слыхал такую фамилию?
- А как же, даже знаком с ним. Хороший человек.
- Да? Хороший? Тебе, дорогуша, видней. Его ведь называли "совестью партии". Вот к этой "совести" он и поехал. Сольц, представь, его принял. И говорит ему мой друг: хотят меня завербовать, и как, мол, совместимо с партийной этикой и моралью, чтобы один коммунист тайно доносил на других коммунистов? А Сольц ему отвечает: "Не ко всем коммунистам органы приходят, ко мне, например, не приходили. А к вам пришли, значит, это ваше личное дело, вы и решайте".
- Сольц ему так ответил?
- Так мне рассказывал мой друг. А он всегда говорил только правду.
Неужели Сольц отнесся так казенно? Жаль. В его памяти Сольц сохранился совсем другим.
- Ну и что было дальше?
- После Москвы, после Сольца мой друг пришел ко мне и рассказал все, что ты сейчас слышал. Просидели мы с ним всю ночь, много и чего другого говорил. Зиновьева, Каменева, Радека презирал, Бухарина, Рыкова тоже - своими славословиями помогли Сталину, проложили себе дорогу на плаху. Про Троцкого сказал - крупная фигура, не чета этим. И линия его правильная - в одной стране социализма построить нельзя, надо дать свободу фракциям и группировкам, а это - путь к свободе взглядов, свободе мнений, а значит, и демократии.
- Не думаю, что Троцкий был уж таким демократом.
- Дорогуша, передаю тебе, что слышал от своего друга. Демократия, конечно, не буржуазная, а вроде как социалистическая, пролетарская, я в этом не разбираюсь. В общем, Троцкого он одобрял - гениальный человек, но, мол, разглядывал себя в зеркале истории, не хотел стать новым Бонапартом, вот и проиграл игру. Имел в руках преданную армию, мог еще в двадцать третьем году арестовать и расстрелять эту троицу: Сталина, Зиновьева и Каменева.
- Расстрелять?! Какая же это демократия?
- Дорогуша! Так ведь в нашей стране все на расстреле держится: и диктатура, и демократия.
- А ты оказывается, философ.
- Какой есть. В общем, много чего говорил мой друг: все, мол, пропало, Октябрьская революция погибла, страна идет к фашизму. И его личная жизнь кончена. Держался спокойно, будто лекцию читал, честное слово! Видно, принял решение, встал и сказал: "Со мной всякое может случиться, и я хочу, чтобы хоть один человек на свете знал мою подлинную историю. Этот человек - ты. И надеюсь, ты нашего разговора до поры до времени никому не передашь. Учись молчать!" Понял, дорогуша? "Учись молчать" - золотые слова.
Глеб обвел мрачным взглядом стол, откинулся на спинку стула.
- Дорогуша, что же мы с тобой сидим, как дурачки на именинах? Глотнем еще по сто, смотри, сколько колбасы осталось, не пропадать же закуске.
Он выпил, доел колбасу.