И совсем не случайно в эти годы большой общественный интерес в стране вызвали работы по истории церковного раскола. В свое время этот раскол едва не стал расколом всего русского народа, многие теперь, и уже не только на религиозной почве, стали проводить аналогии с современным состоянием общества - задумались теперь прежде всего о нравственной стороне раскола.
Именно в эти годы Мордовцев пишет романы "Идеалисты и реалисты" (1876 г.), "Великий раскол" (1881 г.), повесть "Социалист прошлого века" (1882 г.), произведения о раскольниках XVII - XVIII веков, примыкающую к ним тематически (народные волнения) повесть "Наносная беда" (1879 г.). И наконец - повесть "Сидение раскольников в Соловках"... Повесть о самом начале раскольнического движения, о том, как не верила государева Москва слезам и борьбе за старину... Усматривая и в этих слезах, и в этой борьбе зловредство против того, устанавливаемого ею единомыслия, которое "должно устанавливаться" в народе при всех, спускаемых народу "сверху" переменах.
Противники "новой веры" были против нее уже потому, что "начнете переменять - конца переменам не будет" (Аввакум). И правда: даже в наше время, столь скорое на объяснение всего и вся социальными причинами, забывают, что реформы Никона были приняты почти в те же годы, что и "Соборное уложение", окончательно закрепившее крестьянскую ("хрестьянскую") неволю. Теперь крестьянина заставят "работать на земле", а не иметь ее в собственности, переселяться только туда, куда укажет "барин-боярин", наконец, просто быть переданным другому владельцу в качестве рабочей силы.
Да, Соловецкий монастырь не принял новых книг и откололся от Московского государства. В это время Степан Разин "отколол" от Московского государства всю юго-восточную окраину, и хотя сам он был не очень-то религиозен, в его отряды вступило немало староверов. Кстати, потом, после разгрома восстания Разина, некоторые из соратников Разина оказались в Соловках: здешний монастырь еще держался...
Мордовцев утверждает в "Сидении", что социальная нетерпимость в стране началась со времен раскола. Но как тогда еще было далеко до общественного раскола его времени: в правдивости своих слов русские XVII века, враги друг другу, клялись друг другу на... Евангелии. И не было прочнее этой клятвы.
Замечателен в повести образ Спири-юродивого. Блаженных и юродивых в народе любили потому, что они могли говорить правду. Господа не слышали или делали вид, что не слышат тех, "кого уже Бог наказал". Простолюдины же припадали к этим уродливым и подчас действительно нечистым устам, как к святому источнику: до того жадным было желание услышать правдивое слово - произнесенным.
В этой повести особенно проявилась замечательная черта творчества Мордовцева-прозаика - умение передать не просто "человека в ландшафте", а саму картину... через изображаемого в ней человека. Увидеть героиню - прелестную, чистейшей души Оленушку, взлетающую на качелях к небу-счастью, среди непонятной ей дикой борьбы людей. Надо сказать, что не только здесь, но и в других произведениях Мордовцева "девичьи образы" - Горислава и Остромира в романе "Господин Великий Новгород", Оня в повести "Москва слезам не верит", Ксения в романе "Лжедимитрий" - да, в грязи и безбожии многих, в противостоянии жестокого времени и души, они вдруг - свет... Это у писателя как бы свет надежды. Надежды на будущее русского народа. Ибо, говорит он, душа русских - в их женщинах. Их слезы в его описаниях трогают особенно, у него это плач общества, времени, народа, города... Пусть пролиты эти слезы уже века назад - мы не можем не верить им, это наша память-душа сегодня...
Прошлое мы постигаем настолько, насколько его чувствуем, - одних знаний тут недостаточно. И если труды научные, написанные Мордовцевым в свете демократических настроений современной ему интеллигенции, исследовали политические движения прошлого, то его историческая беллетристика родилась из желания понять чувства того времени. Попытки представить историю чувств народа явили нам Мордовцева-писателя, творчество которого - еще одна открываемая нами сегодня страница нашей отечественной культуры.
Юрий Сенчуров.
I. ИЗБРАНИЕ ВЛАДЫКИ
Мягкое морозное утро 15 ноября 1470 года.
На колокольнях новгородских церквей раздается торжественный трезвон. Под этот трезвон горожане из церквей и домов валят на Софийскую сторону, прямо через Волхов, по льду, и по "великому мосту" - кто успевал раньше других попасть на мост.
Скоро Софийский двор с площадью около собора, и без того полные народа, окончательно запружены были колыхавшимися массами. Народ толпился и в улицах, и по всему "детинцу", но целое море голов колыхалось около собора.
У святой Софии только что кончилась служба. Двери собора, несмотря на зимнее время, были растворены настежь. В воздухе слышался запах ладана. Все головы и глаза обращены были к паперти - ждали...
Начиная от церковных дверей, на паперти, на ступеньках соборного крыльца и около него стояли старосты "концов", сотские и десятники, поблескивая на солнце бердышами. Среди них терся слепой нищий, известный всему Новгороду Тихик блаженненький - "Христа ради юрод" и, за неимением глаз, духом своим "провидящий вся сокровенная". Он прикасался то к тому, то к другому из старост и сотских, тряс косматою, нечесаною головой и идиотически улыбался. В руках у него была длинная палка - посох с ручкою в виде восьмиконечного креста, на котором висели различной величины сумки. Две большие сумы перекинуты были, посредством ремней, через плечи, крест-накрест.
Наконец, из соборных дверей вышел на паперть священник в полном облачении и с крестом в руках. За ним показалась седая голова с золотою гривною на шее. Священник осенил крестом народ на все стороны - и тысячи рук замахали в воздухе, творя крестное знамение. От этого немого согласного движения тысяч глухой гул прошел по площади и по всему "детинцу".
- Братие новугородьци! - раздался с паперти скрипучий старческий голос. - Жеребий Господень совершается! Молитеся святой Софии, да укажет перст Божий на достойного владыку.
Тысячи рук снова взметнулись, и снова глухим гулом - немая молитва по всему "детинцу"...
- Сыщите, братие, Тихика блаженного, - снова раздался тот же старческий голос.
- Тихика!.. Тишу блаженненького! - пронесся говор в толпе.
- Здесь Тихик, здесь блаженный...
- Я тутотка, - отвечал сам нищий, ощупывая посохом землю и подходя к паперти. - Туто изгой Тишка... Подайте Христу!
И он протягивал руку, ожидая получить милостыню.
- Чадо Тихиче! - заговорил священник, осеняя нищего крестом. - Сотвори знамение.
Нищий перекрестился и поднял голову, поводя слепыми глазами и как бы ища чего-то в воздухе. Священник приложил крест к его губам.
- Гряди за мною, чадо, - продолжал священник, - тебе, слепорожденну, подобает налезти жребий владычен; гряди за мною.
Нищий, стуча посохом по ступенькам соборного крыльца, взошел на паперть. Священник повернулся и пошел снова внутрь храма. Слепой следовал за ним, ощупывая путь свой посохом. Все расступались перед ними.
Массы народа, заполнявшие площадь, еще более понадвинулись к собору. На лицах выражалось нетерпеливое ожидание и как бы испуг. Многие со страхом крестились и глубоко вздыхали. Казалось, все эти массы ожидали чего-то неведомого, рокового. То там, то здесь слышался сдержанный говор:
- Тишеньку слипеньково повели владыку вынимать...
- Слепой-ту зрячее у Бога, братцы, живет.
- Кого-ту святая София даст нам во владыки?
- Отца Пимена, ведомое дело.
- А может, Варсонофья слепенькой вымет.
- О, Господи и святая София, спаси град свой!
Между тем слепец, следуя за священником, прошел через весь собор и очутился у амвона.